Окончательное торжество нового порядка

I

Сентиментальное движение, порожденное крайностями инду­стриализма, оставило в глубине души какое-то нездоровое ощу­щение; как ни смутно и неопределенно оно было, оно все-таки изо дня в день, из часа в час подтачивало старые взгляды, чтобы заменить их новыми, может быть, еще неизвестными. Однако че­ловек больше всего желает получить подтверждение своих взгля­дов, и ему достаточно услышать одно слово, только одно слово, сказанное авторитетно, чтобы отбросить сомнения. Английское общество 1848-1860 гг. услышало больше чем слово, оно пол­учило или думало, что получило, полное доказательство. За отме­ной хлебных законов в 1 8 4 б г. и другим значительным меропри­ятием в области свободной торговли, отменой законов о навига­ции в 1849 году, последовал необычайный подъем торговли и промышленности. Энтузиазм, вызванный этим мощным движени­ем экономических сил в Англии, значительно повысившим благо­состояние всех классов общества, не исключая и рабочих масс, сгладил неудовольствия и воочию показал преимущества свобод­ной игры интересов.

Теория со своей стороны придала фактам доктринальное ос­вещение. Манчестерская школ а²⁵ занялась этим для буржуазии. Манчестерцы были людьми, принадле­жащими к торговому и промышленному классам, которых мень­ше всего интересовали абстрактные вопросы, но экономическая структура теории «1а158ег 1шге» привлекла их. Надеясь найти в ее положениях общее разрешение проблем, поставленных практи­ческими потребностями, они почерпали из нее философию, всю свою философию. Согласно манчестерской школе, интервенции в области производства и распределения богатств, безразлично в пользу ли богатых или бедных, наконец, ггее 1гас1е (свободная торговля) между гражданами и нациями, представляли как бы бо­жественный закон («международный закон Всемогущего», по вы­ражению Кобдена)²⁶, распространяющий свое благодатное влия­ние на материальный моральный порядок вещей, на внутреннюю жизнь страны и международные отношения. Предоставляя каж­дому возможно более выгодно использовывать свои возможно­сти, свободная конкуренция разовьет в индивиде веру в свои си­лы, дух мужественной независимости, уважение к самому себе. Направив человеческие силы к мирному соревнованию на про­мышленной арене, свободная торговля обеспечит мир между на­родами для вящей славы цивилизации и ее непрерывного прогресса. Эта доктрина была не в чем иным, как переводом для пользования коммерсантов и промышленников, вульгатой* еван­гелия рационалистического индивидуализма.

И

В тот же период появилась новая версия этого евангелия, ко­торая показалась новым откровением, С высот философии было провозглашено в форме, которая как бы исключала на будущее время возможность всяких сомнений, что понятие свободного индивида — вечная истина, основанная на разуме. Стоящие во главе интеллектуального общества, несколько поколебленные Карлейлем и другими, вернулись к своей вере, укрепились в ней и приветствовали того, кому они этим были обязаны, Джона Стю­арта Милля. Доктрина Милля, по существу, была той же Бента-мовской доктриной. Он исходил из той же утилитарной концеп­ции и пользовался тем же методом наблюдения и опыта. Для него также человек может желать и добиваться только того, что ему приятно. Но в виду того, что личное счастье может быть полно­стью осуществимо только при общем благополучии, эгоизм логи­чески должен превратиться в альтруизм. Милль делает из этого тот вывод, что общество должно предоставить индивиду свободу во всем, что его касается. «Индивид властен над самим собой, над своим телом и духом, и не только в отношении государства, но и в отношении общественного мнения, не менее тираническо­го, чем государство. Свободный в своем моральном и обществен­ном существовании, он должен быть, по крайней мере, на том же основании свободен и в экономической области, где должно быть общим положением, нарушать которое разрешается только в случае, если этим достигается какое-нибудь большое благо».

Воспроизводя, таким образом, доктрину Бентама, Милль внес в нее некоторые смягчающие поправки, которые, незначительно повлияв на ее сущность и практическое значение, не избавив ее от недостатков, придали ей более либеральный, широкий харак­тер, и это оказало большое влияние, обеспечило ей успех в об­щественном мнении. Взявши исходным пунктом человеческих Действий чувство удовольствия, Милль оценивает удовольствие не только в отношении качества, но и количества, обос­новывает его «чувством достоинства, которым облада­ют все человеческие существа», и в конце концов выставляет критерием утилитарной морали не наибольшее счастье действу­ющего индивида, как Бентам, а наивысшее общее счастье. Уни­версальный наследник индивидуалистической политической эко номии. Милль ознаменовывает свое вступление во владение тем, что широко открывает двери своим противникам, не давая, одна­ко, им утвердиться: он отказывается от непоколебимости принци­па 1а1й5е2 {шге; более, чем кто бы то ни было из его предшествен­ников, он признает исключения из догмы ортодоксальных эконо­мистов и сам занимает положение теоретика. Он доходит даже до того, что приемлет ересь, отрицающую абсолютный характер собственности, и, наконец, он проявляет предел снисходительно­сти по отношению к своим противникам, социалистам, признавая, что индивидуальная собственность — только один из возможных видов распределения богатств, вид, который может когда-нибудь исчезнуть.

Более категорично Милль высказывается относительно иде­альной формы правительства; для всякого народа, вышедшего из первобытного состояния, лучшей формой правления является де­мократический представительный образ правления. Но он сам признает за ним некоторые «недостатки и опасности» и ищет средств против этого.

Даже непоследовательностями своей доктрины он усиливает свой успех, привлекая общественное мнение одновременно объ­ективностью и искренностью, смелостью и широтой ума. Однако, после всех сделанных Миллем уступок, критерием порядка мо­рального, социального и политического для него все же оставал­ся индивид; все политические и социальные отношения рассмат­риваются Миллем с точки зрения влияния их на индивида*, но ин­тересы индивида им рассматриваются под другим углом зрения, более привлекательным, чем у Бентама; нет того одиума эгоизма, который как бы составлял его сущность. Основа доктрины, таким образом, изменена, как бы обвеяна особым духом великодушной любви к массам, к малым и ничтожным. Везде, в основе всех произведений Милля, под покровом ровной и спокойной логики, подобно бурной реке, протекает тот же мягкий человеколюби­вый дух.

Все творчество Милля целиком примыкало к формуле Фран­цузской революции: Свобода, Равенство, Братство. Но оно ее вы­ражало по старому английскому способу, без патетических жес­тов, громких восклицаний, сентиментальных излияний. Ничего, кроме рассуждений, изложенных со всей видимостью строгой

___________________________

Индивидуальная свобода должна быть высшим принципом в обществе, потому что «только культивирование индивидуальности произведет или может произвести высоко развитые человеческие существа». Милль предо­ставляет господствовать в экономическом порядке свободной конкуренции, потому что «быть защищенным от конкуренции, это значит поощрять ле­ность ума», формы правительства оцениваются по тому же принципу. «Первый вопрос в отношении всех политических учреждений состоит в том, чтобы установить, в какой степени они ставят себе целью культиви­ровать у членов общества интеллектуальные и моральные качества». Отве­том на этот вопрос и устанавливается превосходство демократии. научности. Язык поразительный по ясности и точности, без вся-_кой тени метафизики, общие положения, всегда связанные с со­ображениями, основанными на самой жизни, с изобилием фактов _в обосновании, причем никогда не упускается из виду практиче­ская действительность, результаты. В обществе, которое гордит­ся или, во всяком случае, гордилось превосходством разума над чувствами и умением контролировать разум опытом, язык Милля был лучшим проводником нового социального и политического течения. Милль ввел в русло научной логики чувства, пробужден­ные в душах Карлейлем, Диккенсом и многими другими. Этим он сделал большое дело. И именно поэтому он стал властителем об­щественного мнения, в особенности у молодежи, побудил англий­ское общество возобновить заключенный им договор с радикаль­ным индивидуализмом для того, чтобы двинуть общество по его пути — пути отрицания всего, что связано с традиционным поряд­ком вещей, пути политического и социального нивелирования.

III

Все как бы сговорилось для того, чтобы способствовать этому идейному течению. Современная мысль не породила других док­трин, которые вступили бы в борьбу с доктриной Милля, и инди­видуализм не имел конкурентов в спекулятивной области. Обла­дая монополией в области мысли, индивидуализм не знал также противодействия в практической действительности: слабо разви­тая общественная жизнь после победы среднего класса и недо­статок политического воспитания в стране не только не были препятствиями к поступательному движению рационалистическо­го индивидуализма, как можно было бы думать с первого, взгляда, а наоборот, скорее благоприятствовали ему: та моральная пусто­та, которую они оставляли после себя, освобождала место для абстрактных идей.

Действительно, политическое воспитание масс недалеко ушло от времени, предшествовавшего Биллю о реформе²⁷. Буржуазия, проявившая в отношении этого акта больше сообразительности и великодушия, чем аристократия, придя к власти, однако, после 1832 г. ничего не изменила. Массы были лишены самых элемен­тарных знаний. В королевстве было немного школ, которые со­держались господствующей церковью или частными лицами, Го­сударство не проявляло интереса к общественному обучению; оно с 1833 года только давало субсидии, не превышавшие двад­цати тысяч ливров в год. В тех немногих школах, которые суще­ствовали, оборудование и обучение были совершенно неудовлет­ворительны. Практическая школа гражданственности — учреж­дения — также были недоступны широкой публике и не были по­сещаемы теми, кто имел к ним доступ. Старое местное самоуправление, как мы видели, было разобрано на части, но не было перестроено, переделано согласно новому по рядку вещей. Средний класс скорее чуждался общественной жизни. Не только муниципальные дела, но даже парламентские выборы слабо его интересовали. Это особенно проявлялось в верхних слоях нового правящего класса, высшей буржуазии. Аб­сентеизм, вообще очень заметный в избирательных кругах, пра­вильно возрастал вместе с богатством. Полные веры в правитель­ство лорда Пальмерстона²⁸, «консервативного главы министерст­ва вигов», правящие классы Англии спокойно пребывали в своих виноградниках, под фиговыми деревьями. Палата вела мирное и безмятежное существование. Дебаты никого не волновали, и час­то заседания отменялись за недостатком кворума.

Подобные периоды апатии и безразличия в жизни обществ как раз и являются наиболее благоприятными для «философов и теоретиков». В той пустоте, которая образуется перед ними, они заполняют пустое пространство своей философией и своими те­ориями, какова бы ни была их внутренняя ценность; поггог уасш так же действителен в мире идей, как в мире физическом. Из­бранное английское общество середины XIX века, лишенное воз­можности действовать, нашло прибежище в мысли. Так что, ког­да Д.С.Милль выступил со своими крупными работами, внимав­шая ему и одобрявшая его публика представляла из себя нечто более значительное, чем та аудитория, к которой могли обра­щаться двадцать пять или тридцать лет тому назад. Образовалась Молодая Англия, но не та, о ко­торой мечтал Дизраэли: ее стремления относились не к прошло­му, а к будущему; она верила в живительную силу, но не соци­альных традиций, а «разума человека». Над старыми университе­тами пронеслось новое веяние. Через их готические окна вливал­ся дух философии, критики, истинной науки. Оксфорд, бывший крепостью ортодоксальности, стал теплицей новых идей. К влия­нию философии присоединилось также естествознание с его ме­тодами наблюдения и точным анализом, переходящим за пределы всякого авторитета. Иностранные влияния и в особенности пози­тивизм оказали поддержку, Новый исследовательский и критиче­ский дух проникал в такие области, которые, казалось, должны были быть для него навсегда закрыты, как, например, теология.

Вскоре ничто уже не могло укрыться от сомнений. Все стало предметом обсуждения, спора. Британская флегматичность вно­сила в этот интеллектуальный процесс нечто вроде бесстрастной суровости, наблюдающейся в анатомическом театре. Вопрос о су­ществовании бога спокойно ставился на голосование, и при этом не раздавалось горячих, красноречивых речей. Небывалая терпи­мость проникла в общество, всякие смелые, дерзновенные мысли свободно циркулировали. Насмешливый, веселый тон Пальмер­стона, ставший модным благодаря ему в парламенте, переносив­шийся во вне, способствовал со своей стороны тому, что обще­ство как бы было окружено атмосферой легкого скептицизма, бывшего очарованием переходных эпох, о которых Талейран²⁹ сказал: «Тот, кто не жил в последние годы старого режима, не знал сладости жизни».

В то время, как скептицизм все больше охватывал общество, и растущее богатство буржуазии раздражало правящие классы, радикальное течение становилось все сильнее. Недочеты и ошибки Крымской войны усилили нападки на существующий строй и _боплощавший его дух. Газеты нападали с необычной ожесточен­ностью на все и на всех, не щадя никого. Отмена налога на бу­магу в 1860 г. способствовала значительному развитию дешевой прессы, а вместе с этим духу оппозиции и критики. В литературе отражался тот же дух. Сознание, что Англия была много позади других наций, что вся она была какой-то отжившей, отдававшей плесенью, пробралось в душу, как шипы проникают в тело. Ра­дикальной молодежи казалось, что большинство английских уч­реждений годны только на то, чтобы быть разрушенными. Эти чувства все крепли и опьяняли надеждами наиболее горячих. Это было тем легче, что дело не шло о том, чтобы немедленно при­ступить к разрушению и таким образом измерить силу сопротив­ления, которая могла обнаружиться. Только огромный престиж в парламенте и в стране Пальмерстона, который и слышать не хо­тел о реформах, заранее обрекал на неуспех попытки к преоб­разованиям.

IV

Но в 1865 г. наступила смерть Пальмерстона, и, наконец, можно было вступить на путь прогресса. В каком направлении? Без долгих колебаний радикализм горячо выдвинул вопрос о пар­ламентской реформе. Со времени чартизма³⁰, простодушно ве­рившего в возможность излечить все народные беды всеобщим избирательным правом, эта реформа была самой важной в обще­ственном мнении. Правящие классы, состоявшие из удовлетво­ренных людей, были враждебны всякому новому расширению из­бирательного права. Но реформистский пыл, подавляемый годами в спекулятивной области, значительно окреп, и теперь, когда срок ожидания, как казалось, истек со смертью Пальмерстона, он потребовал уплаты по счету. Пребывавшие в застое правящие классы ничего не могли ему противопоставить: у них не было ру­ководящих идей, глубоких убеждений, а следовательно, они бы­ли бессильны. Голое сопротивление само по себе никогда не яв­ляется силой. Объявить себя враждебным какой-либо идее при невозможности сражаться с ней равным оружием, это значит только еще сильнее ее разжечь. Но не более целесообразным яв­ляется и игнорирование ее. Игнорируя ее, удаляются от нее, —тогда она выступает вперед. Можно остановиться перед ней в по­зиции нейтралитета: она сосредоточивает на себе внимание, гип­нотизирует. Ей оказывают платоническое почтение, приветствуя ее — немедленно становятся ее рабом. Многие политические деятели из партии вигов, охваченные веянием легкого скептицизма эпохи, забавлялись тем, что оказывали «реформе» внимание пла­тоническим признанием ее, полагая, что это не влечет за собой никаких последствий. Но по мере того, как требования народно­го избирательного права становились все более громкими, самые упорные виги старого толка увидели, что будет трудно или даже невозможно избежать новой парламентской реформы.

Тори, деморализованные невзгодами своей политической фортуны, также не могли сопротивляться реформистскому напо­ру. После катастрофы 1846 г.³¹ они предались глубокому уны­нию и мучительному страху. Консерваторы, при виде все расту­щего прилива новых идей, думали, что все уже кончено, что не­умолимый фатум увлекает Англию в пропасть радикализма и де­мократии. Действительно, кадры консервативной партии даже не­сколько расширились, значительное благосостояние страны по­сле 1846 г., имевшее следствием увеличение числа довольных людей среди городской буржуазии, толкнуло многих из них в консервативный лагерь. Все эти фабриканты, коммерсанты или разбогатевшие лавочники, называвшие себя консерваторами, не имели традиций, за которые они могли бы уцепиться и защищать их со страстью. Но взамен они принесли с собою торговый, де­ловой дух.

Между этими двумя настроениями - - деморализацией, с од­ной стороны, и агрессивным энтузиазмом, с другой — встал ар­битр под тем предлогом, чтобы вынести правильное решение, а на самом деле для того, чтобы завладеть спорной вещью на пра­вах третьего лица — плута, перехитрившего обе стороны. Это бы­ли политические партии. После того, как в 1846 году они исто­щили все крупные вопросы, разделявшие их, они жили со дня на день, проводя время в бесплодных спорах кондотьеров. Исто­щенные, почти разорившиеся, они жили в течение последних лет в кредит на счет Пальмерстона. Чем будут жить они теперь? По­чувствовав, наконец, несмотря на недостаток чуткости — свойст­во всех ультраумеренных партий — что «реформа в воздухе», ви­ги подумали, что расширение избирательного права может иметь и хорошую сторону, что новые избиратели, обязанные им своим правом вотума, могут увеличить их ряды и влить в истощенную партию как бы новый источник молодости. Но именно эта веро­ятность и наполняла отчаянием консерваторов, тем временем пришедших к власти: она была как бы похоронным звоном над ними. Их изобретательный лидер Дизраэли принял тогда серьез­ное решение для того, чтобы вырвать почву из-под ног своих кон­курентов: он предложит массам реформу от имени партии кон­серваторов, предварительно обработав ее в консервативном ду­хе, «в духе национальных привычек и традиций», а не «абстрак­тных принципов и общих доктрин». Народные демонстрации, вы­званные вскоре после прихода к власти консервативного мини­стерства, были достаточны для того, чтобы запугать членов пар ламента, враждебно относившихся к расширению избирательного права, хотя страна, в целом, оставалась спокойной и даже рав­нодушной. Полагая, что торжество радикализма неизбежно, тори и виги бешено помчались к нему, соперничая друг с другом в бы­строте.

Выступив со своим биллем реформы, Дизраэли торжественно заявил, что парламент должен быть представительством не чис­ленного большинства, а интересов; для того, чтобы дать правиль­ное отражение настроений в стране, нужно, чтобы отличитель­ным свойством избирательного права было не единообразие, а разнообразие избирательных квалификаций. Он утверждал, что Англия была и будет страной классов, служащих противовесом один другому, и что каждый из них должен был иметь в парла­менте влияние не пропорционально количеству голосов, им пред­ставляемых, а соответственно его социальной ценности, культур­ному уровню, материальному достатку для того, чтобы ни один класс не мог подавить другой исключительно своей численно­стью.

Для того, чтобы оформить эти идеи, Дизраэли в своем проекте хотя и понизил избирательный ценз, признавая право вотума не­зависимо от условий ценза за различными группами избирателей, выдвинувшихся в научной или практической деятельности, и пре­доставляя двойной голос некоторым налогоплательщикам, но ус­тановил другие условия, ограничивающие право вотума. В то же время билль, отвергая всякую «искусственную симметрию» в об­разовании округов, предоставил места в парламенте только неко­торым крупным городам, оставшимся без представительства, и сохранил по одному депутату за важнейшими городами, владев­шими уже этим правом,

Ни один из этих «тормозов и противовесов» против демокра­тии не устоял против натиска партий. Либералы, у которых не было вовсе желания тащиться в хвосте, высказались против ре­формы в предложенных условиях, объявив все «ограничения» билля несправедливыми и оскорбительными. Тори боялись оттол­кнуть от себя новых избирателей нетерпимостью, и, «приспосо­бившись к обстоятельствам», по выражению Дизраэли, они, под руководством своего ловкого вождя, шли от уступки к уступке. Все ограничения принесены были в жертву. Избирательное право просто было предоставлено всем квартирным хозяевам в горо­дах, а также и жильцам, нанимающим комнаты с годичной арен­дной платой в 250 франков. При распределении парламентских мест между округами принцип населенности получил гораздо бо­лее широкое применение, чем это предполагалось по биллю, воз­ражавшему против «искусственной симметрии».

Каковы бы ни были взаимно перекрещивающиеся мотивы и расчеты у консерваторов и либералов, вдохновлявшая их идея была целиком идеей упрощения, нивелирования. Принесены бы­ли в жертву избирательные квалификации для того, чтобы, по возможности, достигнуть единообразия; вместо того, чтобы под­держивать традиционное «равновесие властей», точно определяя составные элементы избирательного корпуса, их не разграничи­вали. Для избирательного права в городах имущественный ценз был почти упразднен, и голосом пользовались даже жильцы меб­лированных комнат; при этих условиях парламент уже опреде­ленно из представительства интересов превращался в представи­тельство масс: городские массы становились носителями, глав­ным образом, политической власти, и Англия становилась демок­ратией. «Абстрактные принципы и общие доктрины», которым Дизраэли хотел противопоставить «национальные привычки и традиции», являлись, таким образом, победителями по всей ли­нии.

V

В момент, когда Билль о реформе 1867 г.³²- должен был стать законом, бентамизм мог сказать себе: Мипс сИппШз зепдип Шит. Наиболее видные его представители, Д.С.Милль и Г.Грот, увидели наступление торжества рационалистического индивидуа­лизма в политическом строе. Однако их радость была далеко не­полной. Уже в течение продолжительного времени они оба, в особенности Милль, были охвачены серьезной заботой о буду­щих судьбах индивида в обществе. Они требовали политического освобождения индивида; но если в силу того права, на котором они основывались, это освобождение на равных основаниях про­изойдет в отношении всех членов общества, если свобода будет предоставлена всей массе индивидов, то каким образом отдель­ный индивид сможет отстаивать против них свою автономность? Не явится ли она западней и не будет ли отдан индивид во власть тирании, может быть, еще более тягостной, чем та, от которой его освобождали? «Я пережил, — говорил Грот в 1867 г. по по­воду Северо-Американских Штатов, — свою веру в способность республиканского правительства служить уздой для низких стра­стей большинства нации, и я полагаю, что республиканский строй может быть столь же деспотическим, как власть Наполеона I».

Милль не ждал конца своей жизни, чтобы предаться подо­бным размышлениям. Их первоисточником для него явилось чте­ние Демократии в Америке Токвилля³³. «В этом замечательном труде, — рассказывает сам Милль, — преимуще­ства демократии были выявлены способом более убедительным, потому что он был более аргументированным, чем все те, кото­рые я встречал в писаниях даже наиболее горячих демократов; и в то же время специфические опасности, угрожающие демокра­тии, рассматриваемой, как правительство численного большинст­ва, также были вполне освещены и искусно проанализированы». Чем более Милль эмансировался от узости бентамизма, тем бо­лее его беспокоила мысль о положении индивида по отношению к массам. «Там, где общественные силы действуют в одном толь­ко направлении, справедливые требования индивида в крайней опасности. Власть большинства благотворна, поскольку она носит оборонительный характер, а не наступательный, поскольку она умеряется уважением к человеческой личности и к превосходст­ву культивированного разума». Но как достичь того, чтобы боль­шинство было вооружено для обороны и бессильно для нападе­ния? Милль думал, что, «при познаниях нашего века Монтескье³⁴ нашел бы разрешение проблемы и что возможно, что нам пред­назначено получить ее от Монтескье нашего времени, от г. Ток­вилля».

Годы протекали, а из Франции все не поступало рецепта ис­целения. Наконец, Милль решил, что он нашел его в проекте сво­его соотечественника Томаса Хэра (ТЬотав Наге) «о личном представительстве». «Это новое открытие в искусстве политики, потому что план г. Хэра есть не что иное, как открытие, — гово­рит Милль в своей Автобиографии,-- внушило мне, как и всем рассудительным людям, принявшим его, новые надеж­ды и больше доверия в будущее человеческого общества, потому что оно освобождает форму политических учреждений, к кото­рой явственно с непреодолимой силой стремится цивилизован­ный мир от основного порока, грозившего свести на нет его пре­имущества или даже, в конце концов, сделать их сомнительными. Меньшинство, поскольку оно остается меньшинством, не значит ничего и не должно значить при избрании; но, если допустить те поправки, в силу которых всякая группа голосующих, достигаю­щая определенного числа, может послать в представительное со­брание представителя по собственному выбору, меньшинство уже может приниматься в расчет, Независимое мнение, таким образом, проложит себе путь в национальные советы и заставит себя выслушать, что часто является совершенно недостижимым при теперешних формах демократии. Законодательное собрание, состоящее теперь исключительно из людей, являющихся просто представителями значительных политических и религиозных пар­тий, в котором совершенно не встретишь независимых умов, включит в себя "наиболее выдающихся, известных людей, кото­рые будут туда посланы, помимо партии, избирателями, ценящи­ми их личные заслуги».

Идея Хэра не была совсем новой, но в том виде, как он ее воспринял и формулировал и как Милль ее изложил, она дейст­вительно являлась крупным событием в истории мысли и искус­ства политики. Это была первая и наиболее серьезная и, по на­стоящее время, практически единственная попытка организации численного представительства в демократии. В этом предложе­нии впервые проявилось сознание новых условий, в которых дол­жен был отныне функционировать представительный режим; вы­яснилась необходимость заменить прежние социальные связи, Уже распавшиеся, свободными, добровольными узами: охранить индивида от нового господина, суверенного народа, обосновать политический строй на этической базе с соблюдением справед­ливости в распределении власти между членами суверенитета и освобождения избирательной жизни от узости и коррупции, гос­подствующих в традиционных партиях. К сожалению, наблюда­лась диспропорция между предложенным средством и целью. Как ни изобретательно было проектируемое усовершенствование избирательного механизма, оно само по себе не обеспечивало то­го морального действия, в котором нуждалось новое политиче­ское общество; та справедливость в политических отношениях, которую он как будто обеспечивал, была, главным образом, арифметической справедливостью; как бы ни было вероятно и благотворно психологическое воздействие, которое новый изби­рательный способ должен был оказать на избирателей, оно могло быть только косвенным, а следовательно, весьма ограниченным, во всяком случае достаточно ограниченным, чтобы не охватить само по себе всей политической жизни. Но, не учтя этого, Милль схватился за систему Хэра со всей силой своего гения, вынес ее в общественную жизнь, привлек к ней внимание престижем сво­его имени и, в конце концов, ввел ее с собой в парламент, куда он тем временем вступил.

Когда обсуждение билля о реформе приближалось к концу, Милль предложил прибавить к нему статью о личном представи­тельстве. Согласно поправке, представленной им в заседании 30 мая 1867 г., общее число поданных во всем королевстве голосов в те же выборы, деленное на 658 (количество подлежащих из­бранию депутатов), определило бы необходимый для избрания одного кандидата минимум голосов, причем, все количество голо­сов, поданных за одного кандидата даже в нескольких округах, складывалось и записывалось на его счет, и в том случае, если оно равнялось указанному частному голосов, полученных в своей избирательной коллегии или в нескольких путем сложения, кан­дидат получал звание депутата.

Избиратели имели бы возможность указать нескольких кан­дидатов по степени их предпочтительности для них, но голос каждого избирателя был бы зачислен за одного кандидата; если же он уже получил количество голосов, превышающее необхо­димое частное для того, чтобы быть избранным, излишние голоса были бы занесены на кандидатов, не достигших сразу частного, все время соблюдая порядок указанной предпочтительности, до тех пор пока не было бы избрано 658 депутатов. В речи, кото­рую произнес Милль в обоснование этой поправки, он очень убе­дительно доказал, что предложенная мера не преследует никаких партийных целей, что она не только не имеет целью допустить одну партию к подавлению другой, но что она спасет тех, кото­рые рискуют быть уничтоженными; что она будет средством про­тив природного порока всякого представительного образа прав­ления, заключающегося в том, что потерпевшее поражение меньщинство остается без представительства и даже большинство на местах не получает правильного представительства, так как изби­ратель поневоле должен выбирать между кандидатами двух боль­ших партий, выдвинутых интригой или навязанных коррупцией. Исключение меньшинства под предлогом, что мнение меньшинст­ва, потерпевшего поражение в одном избирательном округе, по­бедит в другом, противоречит представительной системе, имею­щей целью обеспечить представительство не партий, но граждан. Нужно, чтобы каждое мнение значительного количества избира­телей имело своих прямых представителей. Предложенная мера вполне удовлетворила бы консерваторов, стремящихся к тому, чтобы все оттенки мнения нашли свое отражение в представи­тельстве; она также соответствует демократическим принципам, требующим, чтобы каждый был представлен и притом на равных началах. Эта система сделала бы возможным представительство рабочего класса, но она в то же время явилась бы предохрани­тельной мерой против господства этого класса, как и всякого другого, и таким образом принципам ложной демократии были бы противопоставлены принципы истинной демократии. Это вы­ступление Милля прошло мимо ушей его коллег, не исключая и либералов, и палата при общем молчании уже собиралась похо­ронить размышления величайшего мыслителя своего века, когда со скамей тори встал с целью поддержать Милля молодой депу­тат, пользовавшийся уже значительным парламентским положе­нием. Это был виконт Грэнборн³⁵, занявший впоследствии пост первого министра Англии под именем маркиза Солсбери. Он при­знавал, что зло, указанное Миллем, существует, что масса, наде­ленная избирательными правами, поглощает всякое местное вли­яние и заменяет его влиянием комитетов и профессиональных и избирательных; однако он не мог не указать, что зло не в мень­шей степени, чем этот рецепт, должно быть приписано Миллю и школе, к которой он принадлежал.

Как ни пикантно было соглашение последовательного тори, каким был виконт Грэнборн, с апостолом радикализма, оно было, тем не менее, логично. Милля беспокоила участь абстрактного индивида, которому грозило быть подавленным численным боль­шинством, тори же думали о своих старых избирателях, т.е. о конкретных индивидах, которые будут поглощены при новой из­бирательной системе. С тех пор, как вопрос об избирательной реформе был в повестке дня, они употребляли всю свою изобре­тательность, чтобы найти средства в известной мере обезвредить Расширение избирательного права. Их усилия были направлены ^на два пункта: разнообразие оснований избирательного права и особенно однородность избирательных округов, чтобы таким об­разом спасти то, что можно было, от прежнего единства и соци­альной связи, которые были фундаментом власти прежнего пра­вящего класса. «Если бы народу оставили его естественных ли­деров, если бы избирательные округа были правильно образованы, не было бы основания опасаться со стороны избирателей скверного выбора, и не было бы надобности в специальном пред­ставительстве меньшинства». Виконт Грэнборн ясно видел, что все эти намерения были только благочестивыми пожеланиями в распавшемся обществе, где традиционные связи были навсегда разрушены, где прежнее политическое оружие заржавело; тогда-то он мужественно схватился за вновь изготовленные Миллем доспехи для абстрактного индивида с целью вооружить ими сво­их людей.

Речь виконта Грэнборна произвела впечатление, его поблаго­дарили за то, что он своим вмешательством спас Палату от боль­шого поражения; но Милль, в виду враждебного настроения пар­ламента, взял обратно свое предложение.

Через месяц этот вопрос снова встал в Палате по инициативе Роберта Лоу, внесшего поправку, согласно которой, в каждом из­бирательном округе, выбирающем больше, чем одного депутата, избиратель, голосуя по количеству мест, может все голоса отдать за одного кандидата или распределить их между несколькими. Дебаты на этот раз развернулись. Встретив горячих противников в лице Дизраэли и Джона Брайта³⁶ — знаменитого оратора, од­ного из вождей развившегося в ту пору либерализма, поправка была отвергнута. Но сторонники представительства меньшинства были более счастливы в Палате лордов. По инициативе лорда Кэрнса (Са1гпз) Верхняя Палата прибавила к биллю о реформе статью, в силу которой в двенадцати избирательных округах, по­сылавших по три депутата (1пгее согпегеё), избиратель не мог го­лосовать более, чем за двух кандидатов, а в городе Лондоне, из­бирающем четырех депутатов, более, чем за трех кандидатов; по­следний мандат должен был обязательно достаться меньшинству, если считать его за треть (или за четверть для города Лондона) всей избирательной массы. Когда билль вернулся в Палату об­щин, новая, введенная лордами статья, встретила сильное сопро­тивление. Джон Брайт опять выступил со свойственным ему та­лантом и внес предложение об отклонении ее. Речь вовсе не шла о том, утверждал он, чтоб дать представительство меньшинству, но обуздать демократию, отобрать у населения больших городов часть его представительства; обеспечивая заранее место мень­шинству, делают бесполезной борьбу за большинство, и в пол­итической жизни образуется застой, задеваются права партии в отношении большинства, подрывается жизненность избиратель­ной системы.

В 1832 г., когда собирались упразднить «гнилые местечки», Веллингтон³⁷ спрашивал с наивным изумлением (Ьо\у уя!1 Ше ктд'з доуегптеп! Ье сагпес! оп) «как будет функционировать ко­ролевское правительство?» Брайт говорил теперь то же самое: как можно получить в палате солидное большинство, если так упорно заботятся о меньшинстве? Это было постоянным предме­том жалоб традиционного правления партий, с 1846г. поражен ного серьезным внутренним злом, на которое личное представи­тельство повлияло, как раскаленное железо.

После оживленных дебатов Палата общин согласилась при­нять поправку, голосованную лордами. Принцип представительст­ва меньшинства получил законную санкцию, хотя и в очень смяг­ченной форме и в незначительных размерах. Но оппозиция про­тив него не прекратилась. В частности, Брайт остался непримир<

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: