Что же в психологии конкретно

Александр Толстых

 

Опыт

Конкретно-

Исторической

Психологии

Личности

_________

 

Издательство

«Алетейя»

 

Санкт-Петербург

 

 

УДК 159.923

ББК 88.37

Т 54

 

Толстых А. В.

Т 54 Опыт конкретно-исторической психологии личности /

Вступительная статья Ф.Т.Михайлова.— СПб.: «Але-

тейя», 2000. - 288 с.

ISBN 5-89329-197-2

 

Уникальное исследование, проведенное на стыке наук — философии, истории, психологии, социологии, педагогики, фи­лологии, — позволяет по-новому взглянуть на проблемы станов­ления личности и индивидуальности в современном мире. Автор излагает свою гипотезу о том, как идет процесс развития и самоопределения личности в исторической динамике поколений, что дает возможность в ином масштабе и в ином ракурсе взгля­нуть на многие социально-психологические феномены: от «детей Чернобыля» до «шестидесятников».

Книга представляет интерес для психологов, социологов, философов, педагогов, студентов-гуманитариев.

 

 

УДК 159.323

ББК 88.37

 

Издание осуществлено при финансовой поддержке

Российского Гуманитарного Научного Фонда (РГНФ).

Проект № 99-06-16008

ISBN 5-89329-197-2

 

 

© А. В. Толстых, 2000

© Издательство «Алетейя», 2000

© А. Е. Нечаев, оформление, 2000

Абстрактное и конкретное

В психологии

 

Так ужповелось, и это, увы, совершенно естественно, что пре­дисловия, послесловия и комментарии к посмертным трудам уче­ного пишут благодарные его ученики. Мой случай гораздо печаль­нее: Александр Валентинович Толстых — доктор наук, директор академического, продуктивно работающего института, член-коррес­пондент Российской Академии образования, автор 10 монографий и многих научных статей — был на год моложе моей старшей доче­ри и ушел из жизни сорокалетним. И хотя я не уверен, заслу­жил ли я право на это, но он сам называл себя моим учеником. Однако плох тот пожилой «учитель», если не учится у молодых своих учеников. Потому, сохраняя традицию, я в данном случае в качестве ученика пишу свое предисловие к ныне публикуемым его трудам...

Около двадцати лет тому назад на нашей кухне, часто служив­шей приютом для дружеского круга молодых психологов, медиков и философов — любителей долгих бесед и споров, появился вдруг и прямо из Одессы... ну просто очень молодой человек. Он только что окончил университет и был лет на десять моложе моих постоян­ных гостей, теперь весьма известных и даже именитых. Румяный, веселый, обаятельный, он сыпал заразительно веселыми одесскими анекдотами, нисколько не стесняясь малознакомой аудитории. Он сиял, он весь лучился мальчишеским задором... В нем жили и тре­бовали выхода свежие силы еще не остывшего от побед бомбардира известнейшей одесской футбольной команды «Черноморец», теперь целиком сосредоточенные на взятии новых ворот — неподатливых ворот большой науки. Уже за полночь он убежал в свое общежитие; вслед ему кто-то, не помню уж кто из моих, меланхолически подвел итог нашей встрече: вот и еще один Растиньяк приехал завоевывать Париж...

Что ж, этот кто-то оказался провидцем: прежде всего наш одес­сит легко завоевал сердца и друзей моих молодых, и всех моих до­мочадцев, став для нас нашим Сашей. Он крепко подружился и с

 

 

 

Дэвидом, моим стажером из Англии, тогда докторантом Оксфорда¹, и с Борисом Элькониным, тогда аспирантом, а ныне блестящим уче­ным, доктором психологических наук, заведующим сразу тремя слав­ными лабораториями, и с Виталием Рубцовым, ныне академиком и директором Психологического института, и с моей младшей дочерью, в то время еще очень маленькой. С ней Саша, забыв про спорящую кухню, мог играть часами, импровизируя в четыре руки на форте­пьяно или сам, сочиняя для нее забавные мелодии. Стал он своим и у Эвальда Ильенкова, редко выходившего из своего дома, но на нашей кухне не раз бывавшего.

Поступив в тот же год в аспирантуру Института общей и педа­гогической психологии Академии педагогических наук СССР, Саша Толстых под руководством известного психолога Давида Фельдштейна защитил кандидатскую диссертацию о личности подростка, да так и остался верен этой теме до конца дней своих, таких, увы, недол­гих. Уже в этой первой его работе прозвучала нетривиальная мысль о месте проблемы личности в детской и возрастной психологии. О ней я после скажу подробнее. Она того стоит. Но тогда для меня уж очень вовремя она подоспела... Со своей темой и мыслью он, оставленный после защиты в институте, и пришел младшим научным сотрудником к нам в Лабораторию теоретических проблем психо­логии деятельности, сразу же попав, что называется, из огня да в полымя.

Дело в том, что руководителем этой лаборатории был автор этих строк, незадолго до того изрядно побитый партийными чиновниками и их подручными философами за теоретическое своеволие на кафедре философии 2-го Московского медицинского института. Но этого мало: старшими научными сотрудниками этой лаборатории были в то время известные инакомыслящие — Анатолий Арсеньев, Владимир Библер, Игорь Виноградов, до того безработный, уволенный за поддержку Алек­сандра Солженицына из «Нового мира» вместе с Твардовским. Да и вообще, компания была хотя и смешанная, но в неприятии идеологичес­кого догматизма единодушная. Так что смесь получилась поистине взрыв­чатая... Правда, до взрыва, разметавшего всех нас и выкинувшего из кресла директора института академика Василия Давыдова — выдающе­гося ученого и нашего общего друга — еще было время. И молодой научный работник Саша Толстых этим временем воспользовался пра­вильно.

Наши лабораторные комнаты на улице Герцена, конечно же, не прославленная шестидесятниками домашняя кухня, хотя в то время и кухня была скорее лабораторией молодой свободной мысли, чем просто трапезной. Однако нечто общее в поведении будущего дирек­тора института и у меня дома, и в институте бросалось в глаза: и там и здесь внешняя отчаянная смелость и самостоятельность суждений почти не скрывали его внутреннюю интеллигентную застенчивость и

______________

¹ Дэвид, тяжело переживший смерть Саши, теперь не кто иной, как извест­ный David Bakhurst, professor of Dept. of Philosophy, Queen's University, Kingston, Canada автор большой и замечательной книги: Conscioness and Revolution in Soviet Philosophy. From Bolsheviks to Evald Ilyenkov. Cam­bridge University Press. Cambridge. 1991.

 

 

вполне тогда простительную робость. Этой глубоко человечной реф­лексивной своей особенности Александр Валентинович не изменил до конца, Я вижу его и сейчас уже директором института, ведущим свой Ученый совет с тем же вниманием к чужой мысли, с той же рефлек­сивной в ней заинтересованностью. Вот и памятная последняя наша встреча...

Мы вместе идем с заседания бюро отделения нашей академии... Саша первый раз рассказывает мне о планах развития института... Ему хочется — и это очень заметно — похвастаться нетривиальной своей идеей, развитию которой должно послужить новое направление науч­ных исследований. Но каждое слово произносится, будто на ощупь, будто ему важнее поспешного чужого одобрения еще раз самому (по реакции слушателя и по своей реакции на нее) проверить обоснован­ность собственной мысли.

Но впервые и особенно заметно эта особенность его характера про­явилась на наших лабораторных посиделках. Еще бы! Владимир Соло­монович Библер — признанный патриарх диалогической философии, одним упруго сжатым словом своим, одним подчеркнуто доброжела­тельным, но точности ответа требующим вопросом мог повергнуть в смущение любого: и самодовольного автора толстых книг, и своего постоянного ученика-единомышленника, не говоря уже о начинающих философах и психологах. А разве не стушуешься при тех же верных и непременных участниках домашних семинаров Библера, посещавших иногда наши собрания, всегда готовых в клочки растерзать каждого, кто, как им покажется, без должного почтения слушает Учителя... Бы­вали у нас и Леня Черняк¹, и Слава Сильвестров², и Саша Митюшин³ — бывшие мои студенты-медики, потом аспиранты и сотрудники разгромленной кафедры философии 2-го Медицинского института — ученики гениального Марка Туровского, никому и никогда не дававшие спуска. Даже Библеру и Арсеньеву. А тут и сам Анатолий Сергеевич Арсеньев с его сарказмом и гомерическим смехом! Тут и глубокий, умный взгляд молчаливого Игоря Ивановича Виноградова, проница­тельно устремленный на говорящего! Что ж говорить о Саше, когда и сам завлаб каждую секунду обычной дискуссии был настороже и ловил каждое их слово.

Так начиналась работа Александра Валентиновича Толстых в большой науке. Потом, после ликвидации лаборатории, он осваивал

__________________

¹ Лион Семенович Черняк уже лет пятнадцать как профессор в Бостоне, автор глубоких философских книг и статей, нередко публикуемых после впол­не понятного перерыва в наших изданиях, в том числе и в журнале «Вопросы философии».

² Вячеслав Владимирович Сильвестров, так же как и Саша, рано ушедший из жизни, доктор философских наук, известный теоретик эволюционной био­логии и культурологии. Онем лучше меня нам расскажет его книга, посмертно изданная в престижной серии «Русские философы XX века»: В. В. Сильве­стров. Культура. Деятельность. Общение. М.: РОССПЭН, 1998. 478 с.

³Александр Александрович Митюшин — кандидат философских наук, автор серьезных и смелых работ, казалось бы, застенчивый и милый, но в спорах остроумный, едкий и глубокий. Я его лет десять не видел. По слухам, он давно уже работает, увы, не в России.

 

 

экспериментальную часть психологии, что естественно привело его и к психологии социальной, а затем и к социологии. Работал он взах­леб. Стали выходить в свет его книги, статьи... Его имя приобрело вес, его уже нельзя было затмить громким именем его отца — из­вестного философа Валентина Ивановича Толстых. Вот Саша уже и директор Федерального института социологии образования... Очень скоро его избирают директором достославного Центра художе­ственного воспитания Российской академии образования, а на очеред­ном годичном общем собрании академии — ее членом-корреспонден­том. Да, чуть было не забыл, на церемонии защиты им докторской диссертации автор сих правдивых слов был официальным оппонен­том и сейчас сожалеет, что не может включить в текст данного пре­дисловия тот свой разбор всех обоснованных им идей. Вместо этого я вернусь к первой из них, ярко прозвучавшей еще в кандидатской его работе.

 

ЧТО ЕСТЬ АБСТРАКТНОЕ

 

В то время проблема личности почему-то особенно активно и по­всеместно обсуждалась... В идеологизированном общественном созна­нии так всегда и бывает: модным в словесных дискуссиях становится то, чего или совсем нет, или оно придавлено и извращено. В Полит­издате двумя изданиями вышла книга «Что такое личность?», сборник полемизирующих друг с другом статей... Опубликована там и прекрас­ная статья Э. В. Ильенкова — «Так что же такое личность?». Прохо­дили одна за другой конференции¹... В книге «Философско-психологические проблемы развития образования», дважды изданной, до не­узнаваемости искореженной цензурой и самоцензурой ее редактора (В. В. Давыдова), есть и моя глава с актуальным тогда названием: «Индивид, индивидуальность, личность»... Уже сам ее заголовок от­водит личности последнее почетное место в иерархии развития твор­ческого потенциала индивида. А в Сашиной кандидатской диссертации я вдруг прочитал нечто противоречащее исходной установке всех тог­дашних споров, но тут же мною признанное за истину в последней инстанции. Передам его мысль своими словами, но так, как я тогда и навсегда ее запомнил.

Как известно, индивид Homo sapiens обособляется как индивид только в обществе, в общении и общением; личность — одна из

_____________

¹ Не могу забыть, как па одной из них, а именно в Рязани, В. В.Давыдов вызвал дружное негодование всех ее участников, до того привычно внимавших самым разным определениям личности. Он очень проникновенно и доверитель­но сообщил: «Я окончил психологическое отделение, но философского фа­культета МГУ, получив солидную философскую подготовку Могу и я вместе с вами пофилософствовать о том, что такое личность, но прежде всего я — психолог-экспериментатор. И, как таковой, я еще пи разу не встречался с личностью, а потому мне, психологу, сказать о ней нечего». Шум поднялся страшный... «Это оскорбление! А мы тогда кто? — кричали ему с мест, - мы для вас уже не личности? Или и себя вы тоже личностью не считаете?».

 

исторически последних, полностью еще не раскрывшихся форм его обособления¹ — адаптивная социальная роль индивида, прилич­ная, приемлемая для социума личина, скрывающая собой нераз­витость индивидуальной его особости (лишь в принципе возмож­ной), способной, однако, при своем развитии продуктивной реализа­цией своей удивить и даже шокировать всех... Далее следует самое главное:

Но высшая форма обособления индивида — это поистине уникаль­ная, неповторимая индивидуальность. Ее отличает конкретность (или, иными словами, органичное единство внутреннего многообра­зия) всех креативных способностей индивида, обогащающая культуру народа осуществлением их творческого потенциала².

Слово конкретность я выделил не случайно. Позже, в своих зрелых работах, Александр Валентинович разовьет эту мысль до под­линного логического и методологического открытия: только что ро­дившийся ребенок — вот кто должен быть понят как поистине полное в своей абстрактности определение и личности, и индивидуаль­ности! Ведь именно он, говоря словами Кьеркегора, настоящее гнездо возможностей: его человеческая сущность — в способности обособ­ления до уникальной творческой индивидуальности.

И если бы не врожденные патологии — эти «родимые пятна» техногенной цивилизации, ее бич, несправедливо наказывающий детей за «грехи» искалеченных ею же родителей, -- то каждый но­ворожденный индивид Homo sapiens не имел бы в себе внутренних препон личностного саморазвития в духовной и духовно-практичес­кой культуре человеческого общения. Но и они, эти самые «врож­денные патологии», как правило, не так страшны, как социальная дифференциация, одностороннее недоразвитие ребенка, вызываемое сдерживанием и торможением формирования креативных сил души, широко практикуемое в том числе и традиционной, чуть ли не сре­дневековой, школьной дидактикой, и родительским авторитарным «воспитанием»

Ребенок рождается как абстрактная личность (или, если по раннему Саше, индивидуальность). Его natura-naturans (творя­щая себя природа) физически и социально абстрагировала от всех возможных вариантов личностного обособления, но самой челове­ческой сутью своей способна к любому. И чем старше ребенок, тем шире поле выбора возможностей саморазвития, представляемое ему наличными (прежде всего социальными) формами предметно ориентированного общения. Что (говоря опять-таки абстрактно) было бы вполне естественно и совсем не страшно, если бы все усложняющаяся предметная ориентация его всеобщей креативности была бы закреплением и развитием его культурных потребностей и творческих способностей, сформированных еще в раннем детстве

 

_______________

¹ До нее были и другие: коллективизм «Я = Мы» ритуальных родовых общин, кастовая, сословная, классовая идентификация индивида и далее вплоть до самоопределения через принадлежность самым малым группам.

² Замечу от себя: именно тогда самое обыкновенное, родителями данное собственное имя человека скажет современникам и потомкам о нем гораздо больше официальных поминальников иэнциклопедических статей.

 

и в начальной школе творческим же овладением триединой речью культуры¹.

На главных смыслах данной идеи строил Александр Валентинович и свои проекты культурного — аффективно-смыслового — содержа­ния образования. Убежден, что именно на ее основе должны строиться все проекты радикального его реформирования. Но пока все наши проекты остаются в плену абстракций. Потому и все меньше шансов у большинства детей достичь уровня индивидуальной конкретнос­ти — единства многообразия сил души и их целенаправленной реа­лизации... в том или ином, но всегда особенном деле своем.

Нет, не просто стать Мастером, коль скоро на пути движения абстрактной индивидуальности к органичному единству многообра­зия общечеловеческих всеобщих и субъективных способностей осу­ществлять понимающее преображение ²бытия (на пути от абстрактно­го к конкретному) стоят насмерть современные Призраки Пещеры, Рода, Театра и Рынка. А они пострашнее тех, что были описаны Фрэнсисом Бэконом.

Сегодня Призрак пещеры — это не только и не просто врожденные и благоприобретенные особенности индивида, роковым образом сдер­живающие способность разумного познания мира, как считал Ф. Бэ­кон, барон Веруламский. Это и генетические аномалии, и система­тическое одностороннее недоразвитие у подавляющего большинства детей. Призрак Рода — эта общечеловеческая, по Бэкону, неприспо­собленность наличных сил души к обладанию собственным Разу­мом — сливается в нашем случае с Призраком театра — с абстрак­тами реальных мифов, кои мы и наблюдаем, все время как будто со стороны, ожидая от временщиков-режиссеров и самовлюбленных ак­теров, что наконец-то, вот-вот скоро, они сумеют «сделать нам краси­во». Призрак Рынка — ну он-то особых пояснений не требует! Как это там у Маяковского? Призрак коммунизма по Европе рыскал, помаячил нам и скрылся в отдалении... А что маячит нам сегодня? Может быть, я и не совсем точно по памяти процитировал поэта, но зато Бэкон совершенно точно назвал Призраком Рынка роковое и из­вечное несоответствие «цены» (смысла слов, принятого толпой, в том числе — и толпами ученых) реальной «стоимости» вещей, этими сло­вами нам предъявленными. Вот и сегодня мы говорим «Рынок», а имеем нечто совсем иное... Да так и живем в мире осуществленных абстракций, ставших «ценными» (самоценными) и для науки, в прин­ципе призванной своим движением от абстрактного к конкретному ответить не только и даже не столько на вопрос: «как есть то, что есть?», но — непременно и с необходимостью! - на вопрос «как оказалось возможным то, что есть?».

______________

¹ Овладением одновременно взаимопроникающими ипостасями живой речи культуры: вербальной, изобразительной и музыкальной, а отнюдь не (как это сейчас осуществляется) отдельно и формально представленными ему ее языка­ми — лексикой и грамматикой языка народа, внешне (для него) целесообраз­ными упражнениями с материалами языков математики, музыки, изобразитель­ного искусства и их совместными вариациями в вербальном преподавании при­родоведения, истории, литературоведения и т.д.. и т.п.

² Очень правится мне этот термин Генриха Риккерта!

 

Для меня суть того, что делал, но не успел доделать Саша, — это поиск в психологии прорыва к конкретному через вековые завалы самых разных абстрактов.

 

ЧТО ЖЕ В ПСИХОЛОГИИ КОНКРЕТНО

 

Еще одна его идея близка мне настолько, что это само собой делает меня его учеником¹. Не буду напоминать о том, кем, когда и как много исследований психологических особенностей каждого возраста прове­дено и проводится в мире. Особенно повезло подросткам. Классичес­кие работы, посвященные типичным новообразованиям психики под­ростка, стали сегодня достоянием студентов педагогических вузов, а их общие принципы — благодаря публицистике и родительскому все­обучу — достоянием широкой, как говорится, общественности.

Александр Валентинович и здесь не пошел путем, проторенным многими, — путем подкрепления своими экспериментами и рассужде­ниями канонических определений возраста, принципов периодизации возрастного развития, ведущих деятельностей каждого возраста и т. п. Хорошо разработанной штольней, непререкаемой классикой стали они, извлеченные из трудов Л. С. Выготского, Д. Б. Эльконина, В. В. Давыдова, А. В. Запорожца... Что еще нужно молодому исследо­вателю! Работай в отвалах этой штольни, накапливай эксперименталь­ный уголек для будущих печей, в которых сгорают и в научный шлак превращаются сотни кандидатских и докторских диссертаций, статей и книг, написанных чаще всего для подтверждения собственного ста­туса... деятеля науки.

Но Саша, раз «заболев» проблемой личностного развития подрост­ка, захотел сам посмотреть на него сегодняшнего, не канонически ищущего общественного самоопределения, а растерянного, страдающе­го от впервые прочувствованного одиночества среди своих, ставших вдруг чужими, и среди чужих, своими так и не становящимися. При­чем посмотреть на подростка под самыми неожиданными ракурсами: и пристальным взором Гегеля, видевшего в возрастном развитии все­общность пути становления Духа самотворящего, и, например, муд­рым взором Ролана Быкова, стремящегося доказать своим кинемато­графическим и педагогическим творчеством способность эмоционально богатой изобразительной (в смысле — образно-смысловой) культуры привлечь подростка к ее сотворчеству, чем и противодействовать лю­бым формам китча... И, наконец, главное — собственным видением как исторически всеобщих, так и особенных, в частности современ­ных, форм самоопределения разных возрастных когорт и поколений.

_________________

¹ «Еще одна» — это та же идея, это её конкретизирующее продолжение. Тут весьма кстати привести легенду о том, как великий Альберт Эйнштейн отозвался на радостное сообщение одного из своих сотрудников: «Сегодня у меня удачный день — родилось несколько новых идей». Рассказывают, что старик Эйнштейн поздравил его и сокрушенно добавил: «Вы счастливчик. Мне за всю мою жизнь только одна новая идея пришла в голову». Суть легенды — определение развивающегося понятия.

 

Историзм логики понятия возраста вообще, подросткового в част­ности, — самая характерная и самая продуктивная особенность его как психолога. Благодаря ей он очень близко подошел к понятию возраста как феномена культуры. При том и родилась понравившаяся мне идея, рожденная при разделении нередко смешиваемых понятий возрастная когорта и поколении. И это очень существенно. Тут уж никак нельзя пройти мимо еще одного предрассудка, столь же часто воспроизводимого, особенно в так называемой научной (в частности психологической) публицистике. Но еще чаще — в публицистике по­литической. Я имею в виду относительно обособленную социальную общность людей близкого возраста, именуемую поколением таких-то годов. Однако для описания теоретической попытки Александра Ва­лентиновича преодолеть этот пока еще не названный предрассудок мне потребуется одно предварительное замечание.

Мы живем в творимом нами мире культуры. Не думаю, что сегодня кого-то еще нужно убеждать в том, что объективность Кантовых вещей в себе и этот мир при всем своем развивающемся и углубляющемся взаимопроникновении отнюдь не тождественны друг другу. Реалии общественного бытия и его истории строятся мифологически и в тех же формах осознаются. Как на самом обыденном уровне, так и в теории, не говоря уже о популистской публицистике. Но и в любой культуре (культуре этноса, эпохи и т.п.) есть вдобавок и особые «срезы» реальной мифологии нашего всегда осознанного бытия — идеологические формы и способы его самоосознания. Именно они на­вязывают нам единое смысловое содержание при определении понятия поколение таких то годов. Но не только этого понятия. Реальность всех реальных мифов нашей жизни подвергается смысловой идеоло­гической эрозии.

Вот и теперь мы (вспомним А. Ф.Лосева!) живем (или готовимся жить) в мифе — в мифе либерального, почти демократического госу­дарства и чуть ли не регулируемого им рынка, как до того жили и работали при плановом социалистическом хозяйстве, в колхозах, на стройках коммунизма и т. п. Примерно так же обстоит дело и с пре­словутым молчаливым большинством, роль которого перед выборами или другими судьбоносными событиями социальной жизни страны на полном серьёзе оценивают политологи и функционеры нашей непред­сказуемой политической жизни. Они и сами живут с гордым чувством принадлежности к тому или иному поколению, выделившему себя или выделенному другими историческими и политическими публицистами из всех прочих возрастных когорт той или иной эпохи...

Александр Валентинович показал, что поколение — это отнюдь не «ступень» возрастной периодизации (исторически существенно измен­чивой к тому же), а социокультурная общность людей, сложившаяся в обстоятельствах социального, хозяйственного и политического кризиса. Это общность людей, не обязательно даже вплотную близких друг дру­гу по возрасту, но предельно близких по формам, способам и средствам своего возрастного вхождения в социальное и социокультурное про­странство своего времени. В столь неустойчивую и как бы размытую общность их объединяют социальные потребности и интересы (не всег­да даже ими осознанные), общее направление мысли и дел, играющих некую, иногда весьма заметную роль в развитии кризиса или в его

 

относительном разрешении. (А было ли и есть ли в нашей истории такое время, которое нельзя было бы назвать кризисным?!)

Но что самое интересное, объединенные аморфной поколенческой общностью люди придают, как правило, своей принадлежности к ней весьма существенное значение: поколение таких-то годов становится символом чужого или их собственного места в истории или, если хотите, — отличительного знака, нередко для них даже более важного, чем личный вклад в так называемое «общее дело» данного поколения. Сход их поколения со сцены исторической драмы или трагедии народа не отменяет для них данного знака самоидентификации. Они, как старший Верховенский в «Бесах», продолжают осознавать себя «сыг­равшими историческую роль»... Так поколение (в отличие от возрас­тной когорты) приобретает статус реальности мифа. Это однозначно более распространенному варианту мифологической самоидентифика­ции: «я — русский народ!», «я — Ленин, я — СССР» (сам слышал у пивной и т. д. и т. п.

Реальность мифов нашей жизни вообще, жизни поколенческих об­щностей в частности, составляет характерную особенность обществен­ного бытия каждого исторического периода. Ее-то обычно и замечают прежде всего, и тогда история пишется как противоречивая преемст­венность смены поколений. Хотя на самом деле к выделенным таким образом «поколениям» принадлежат в это же время в разных соци­ально активных (и пассивных) группах люди хотя и близкие по воз­расту, но всеми своими интересами ориентированные на иные, даже прямо противоположные символизированным поколенческим идеалам и культурным ценностям. И именно они — реальные субъекты соци­альной активности — каждым своим действием (или бездействием) разрушали и разрушают плоды усилий своего (по времени) поколе­ния. Что хотя и не так уж заметно при идеологическом осознании хода истории, но на самом деле сыграло и играет сейчас решающую роль в фактическом выстраивании ее событий.

Отсюда вывод: понятие поколения — сложная и интересная про­блема общей и социальной психологии. Реальность мифов бытия че­ловеческого — это ее предметное поле. Ибо миф нашей жизни — способ понимающего преображения объективных реалий бытия. Но теоретический анализ не менее реального исторического времени — то есть процесса переформирования людьми своего социального про­странства — не может двигаться от мифа к мифу. Он требует тща­тельного исследования не только символизма жизни людей, но и под­час глубоко скрытых под ним объективных интересов и потребностей всех или по крайней мере наиболее активных и наиболее пассивных (здесь пассивность нередко значительнее по последствиям своим) субъектов социальной активности: индивидов, групп, масс. Потреб­ностей хозяйственных, социальных, культурных, чаще всего ими са­мими не осознаваемых, оборачивающихся «на выходе» потребностями в содействии с другими субъектами социальной активности или в активнейшем противодействии им.

Тогда предметом психологического исследования не будут взятые отдельно друг от друга и уже тем самым абстрактно представленные психические процессы и состояния, возрастные особенности, психоло­гические новообразования масс, толпы, групп и индивидов, проблемы

 

психологии личности и тому подобные мифы науки. Тогда и поколе­ния — эти социокультурные общности близких не по психофизиоло­гическому возрасту, а по способам и формам своего возрастного вклю­чения в драматическое социокультурное пространство, то есть общнос­ти, возникающие в одной большой и ведущей социально активной группе или же в межгрупповых временных содействиях, станут пред­метом продуктивного теоретического и экспериментального психоло­гического анализа исторических событий, творимых индивидами массы, социальными личностями и культуру творящими индивидуаль­ностями.

Этим подходом своим проведенный Александром Валентиновичем Толстых психологический (возрастной и социально-психологический) анализ реалий возрастного развития современного человека способен обернуться целым пакетом существеннейших методологических реко­мендаций социологам и социальным философам. По главное: сама психология может оказаться способной перейти от компендиумов аб­стракций (общая, возрастная, педагогическая, социальная, инженер­ная и всякая другая психология) к их конкретности — органичному их единству в поистине общей психологии — в психологии развития индивидуальностей, творящих общее пространство культуры общения. Развития, в свою очередь немыслимого вне этого пространства.

Важный его вклад в психологию развития, продуктивная суть его работ, посвященных эстетическому развитию детей, подростков, юно­шей и девушек, как и многие другие аспекты его интереснейших ис­следований, мне не под силу охарактеризовать в кратком предисловии к публикации его работ. Да и цель моя была иной. На близких мне идеях, выдвинутых им в свое время на обсуждение теоретиков и прак­тиков самого главного дела культуры — дела ее расширенного вос­производства усилиями все новых и новых возрастных когорт и всех их представителей (дела образования), — показать на примере моего личного общения с Александром Валентиновичем смысл и значение обоюдно значимой культурной преемственности возрастных когорт. Ей он и посвятил, собственно говоря, все свои работы. В том числе и собранные в этом томе. Представлять их читателю нет необходимости: тексты говорят сами за себя и не требуют никаких предварительных рекомендаций.

 

Академик РАО,

доктор философских наук, профессор Ф. Т. Михайлов

 

От автора

 

Наше время, несомненно, останется в памяти потомков под самыми причудливыми названиями, определениями и характеристиками; одно очевидно - вряд ли кому придет в голову назвать наше время вре­менем расцвета искусств и наук. Однако в этот парадоксальный отре­зок истории, отпущенный нам для жизни, случается, благодать нис­ходит и на исследователя. Мне ангел явился в казенном обличии «международного научного фонда» (так во всех документах), и я искренне благодарен этому самому «международному научному фон­ду» за возможность собрать воедино и осмыслить итоги двадцатилет­него (1975-1995) исследования проблем конкретной исторической психологии личности.

Две области психологии — психология возрастная и психология личности - всегда были в центре моих научных интересов с тех пор, как я впервые пересек порог Психологического института РАО, где прошло мое становление как психолога - и не только как психолога, наверное... В те годы -- конце семидесятых — начале восьмидеся­тых — мы, аспиранты и молодые научные сотрудники, оказались свидетелями уникальных дискуссий о личности, в которых приняли участие классики нашей психологии — Алексей Николаевич Леон­тьев, Лидия Ильинична Божович, Александр Владимирович Запоро­жец, Лия Соломоновна Славина, Даниил Борисович Эльконин, Петр Яковлевич Гальперин, Василий Васильевич Давыдов, Владимир Пет­рович Зинченко, Артур Владимирович Петровский — и цвет фило­софской мысли - Мераб Константинович Мамардашвили, Эвальд Васильевич Ильенков, Феликс Трофимович Михайлов, Владимир Со­ломонович Библер, Георгий Петрович Щедровицкий, а также многие другие. Думаю, что значение этих праздников мысли для дальнейшего развития отечественной гуманитарной науки до настоящего времени еще по достоинству не оценено, но я не могу сегодня не вспомнить о том, где, когда и по какому поводу возникли впервые те идеи, которые сегодня публикуются.

В те годы — середина — конец семидесятых — тема личности была если не новой, то весьма «свежей» в отечественной психологии.

 

Тогда понятие личности, помимо своего профессионально-предметного содержания, несло и плохо скрытый политический смысл: личность явно противопоставлялась не только обществу и коллективу, но и самому духу тоталитаризма в его обоих омерзительных лицах — ста­линском и брежневском.

По молодости лет приятно ощущать себя этаким карбонарием, но с годами у некоторых — так произошло, в частности, со мной — революционные чувства гаснут и задаёшься проклятыми кантовскими вопросами: что я могу знать? что я должен делать? и — на что я смею надеяться? Сложилось так, что восьмидесятые годы побуждали к весь­ма раскрепощенному ответу на первый вопрос, особенно с началом перестройки — было официально разрешено не только много знать в смысле доступности литературных источников, но и столь же вольно высказываться. Был соблазн воспринять навязчивый ответ на первый вопрос, как ответ и на второй: что делать? — да, нести свет, просве­щать, чему я, грешен, отдал свою дань. Но последний из кантонских смысловых вопросов бытия не отпускал: молитва становилась сильнее, но вера не укреплялась, а, хуже того, слабела. Особенно мешало смешение публицистической горячности и научной взвешенности в дискуссиях о личности - первая явно превалировала, а вторая стра­дала. Забавным парафразом на эту тему в свое время — начало вось­мидесятых -- прозвучала сценка из детского фильма «Перевод с анг­лийского»: отец говорит сыну-подростку, что главное в жизни — быть личностью! На вполне закономерный вопрос отрока: «Как это личнос­тью?» — он отвечает: «Ну, об этом написаны тысячи томов! Это, брат, главный вопрос жизни. Извини за банальность — учиться надо! Хо­рошо учиться, без троек...» На это разочарованый сын не без иронии замечает: «И тогда я буду личностью? Это про такую фигню тыщи томов написаны?!»

Простим подростку не совсем «парламентское» выражение и по­пытаемся уловить рациональное зерно сомнения. И достаточно однаж­ды в мозгу поселиться декартовскому червю сомнения — а правы ли мы, обожествляя «личность» в противовес тупому «коллективу» или «бесчеловечному обществу», - как становится ясно, что верность тра­дициям отечественной психологии и философии ничего общего не имеет с верой в истинность того, что открылось блестящим первоот­крывателям шестидесятых семидесятых. В частности, им — заня­тым совсем другими противостояниями - и в голову не могло прийти, что взлелеянная как противовес коллективу и обществу «личность» отнюдь не является тем благом, которое снисходит к отечественной части благословенного человечества,

12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: