Древнегреческие и латинские корни

ПОНЯТИЯ «ЛИЧНОСТЬ»

Значения слов, их историческое развитие и изменение изучаются такими лингвистическими дисциплинами, как семантика и семасиология, и без должных оснований психологу нет нужды вникать в их сферу. Вместе с тем широко распространившиеся в современных статьях и книгах о личности апелляции к этимологии слова «persona» как к некоему началу рассуждений о личности заставляют это сделать: если с чисто лингвистической точки зрения родство латинского «persona», современных «personality» (англ.), «personnalite» (фр.), «personlichkeit» (нем.), «персоналитатя» (молд.) и т.д. несомненно, то реальности, для обозначения которых привлекались и привлекаются данные слова, вовсе не обнаруживают той связи, которая может установиться на основании некоторой аналогии (сходства) значений.

Например, повсеместным стало сближение одного из значений латинского «persona» (в значении «маска», «роль», исполняемая актером) с так называемыми «социальными ролями», которые мыслятся исследователями как существенное определение психологической структуры личности. Эта точка зрения, восходящая к теории ролей (Ch. H. Cooley, 1926) и теориям социальных ролей (Т. Parsons, E. Shils, 1951), имеет продолжение и в отечественной психологии, например, в тех случаях, когда личность рассматривается на интрапсихологическом уровне как единство ролевой структуры и самосознания (И. С. Кон, 1967; Е.С.Кузьмин, 1967; Г.М.Андреева, 1965, и др.). При этом человеческая личность явно сводится к своим общественным функциям, что отрицала и марксистская теория (Н. Ф. Наумова, 1971). Еще более зыбкой является аналогия маски и социальной роли при соотнесении с античным миропониманием, для которого «маска» есть «двойник», темное, иррациональное начало, навязывающее индивиду волю богов (Л. А. Абрамян, 1977), но никак не «социальная функция». Поэтому утверждения о необходимости «удержания одной существенной черты из

 

 

представления о личности, заключенного в первоначальном значении этого слова, указывающего на роль, которую актер играет в жизни» (С.Л.Рубинштейн, 1976), вызывают вопрос: а что, собственно, удерживать — мифологическую модель благочестия времен Гомера?

Такого рода темные места, возникающие в связи с попытками найти в этимологии слова «persona» понятийные истоки современного научного термина «личность», требуют прояснения, и прежде всего под углом зрения вопроса: как слово с первоначальным значением «маска» развилось до значения центрального мировоззренческого понятия основных философских и психологических систем XX века?

Начнем с того, что этимология латинского «persona» представляет и сегодня существенную лингвистическую проблему (см.: A. Trendelenburg, 1908). По происхождению это слово не является латинским, а заимствовано из языка этрусков (Н. Rheinfelder, 1938). Этруски были древнейшим населением северо-западной части Апеннинского полуострова и до VI века до н. э. господствовали над большей его частью, в том числе и над Римом. Они обладали высокоразвитой материальной культурой и имели свою письменность (которая, кстати, и до сих пор не расшифрована) задолго до оформления классической латыни. Вопрос об этническом происхождении этрусков, как и многие вопросы их культуры, составляет немалую трудность современной науки. Так, из их языка сохранилось лишь несколько (около десяти) слов, не считая тех, которые были ассимилированы в латыни. К числу таких, ассимилированных латынью, относится и слово «persona», которое перешло в латынь от этрусков в значении маски как неизменного атрибута античного театра. Окончательно покоренные Римом в III в. до н. э., этруски оказали значительное влияние на римскую культуру.

Эта небольшая историческая справка как нельзя лучше показывает, что этимология слова «persona» надежно скрыта от нас в своих истоках.

Анализируя слово «persona» в классической латыни, Г. Рейнфельдер выделяет пять его основных значений: 1) маска актера; 2) роль, исполняемая актером, характер; 3) характер человека (независимо от театра); 4) человек; 5) грамматическое лицо. В этой классификации (несколько забегая вперед, отметим, что она не является полной) бросается в глаза изолированное положение последнего значения (грамматического лица), в то время как первые четыре значения образуют, как будто бы, логический ряд развития семантики слова «persona». Однако это не совсем так: исследователи (М. Nedoncelle, 1948;

 

 

Н. Steintal, 1963) показывают, что ряд «маска — роль — характер — человек» исторически не является порождающим значение «личность».

То обстоятельство, что значение «маски» вовсе не являлось столь плодотворным для развития семантики слова «persona», выясняется уже при рассмотрении древнегреческого эквивалента этрусского и латинского «persona» — слова «prosopon» («лик», «маска»), которое также обладало и значением грамматического лица.

Общее значение «маски» в этрусском, латинском и древнегреческом языках свидетельствует о культовом происхождении античного понимания актерской роли (А. Ф. Лосев, 1980); «вхождение в роль» античного актера — это попытка прийти в согласие с телесными (А. Ф. Лосев, 1963; А. А. Тахо-Годи, 1971) мифологическими моделями через жест, позу (С. С. Аверинцев, 1973), в том числе и через маску. Как отмечает С. С. Аверинцев, для античного миропонимания и человек, и бог, и актер, и его мифологическая модель — суть «тело» (soma) и «лик» (prosopon). Между ними не существует различия, которое мы здесь усмотрели бы согласно современным представлениям, а именно различия «индивидуального тела» (как физического свойства) и знака (идеальной характеристики); «лик» здесь столь же физическая характеристика, выраженная в определенности маски, сколь и «тело» — характеристика идеальная, точнее то и другое несет и физические, и идеальные свойства одновременно. Одним словом, утверждение (A. Trendelenburg, 1908) о том, что латинское «persona» и его древнегреческий эквивалент «prosopon» обладали неким самостоятельным значением лица как общественной функции, является современным мифом, припиской современного сознания античному миропониманию, в котором «prosopon» неотрывно связан с «soma». Главный вывод состоит в том, что семантический ряд «маска — роль — характер — человек — личность» не является несомненным — слишком тесно завязано значение «маски» на другие «категории» античного театра, чтобы обладать свободой порождать новые значения, которые видятся некоторым указанным выше авторам. К сказанному следует добавить, что синкретизм телесных и духовных характеристик сохраняется в западной культуре и после античности, и фактически четкое разграничение «человека в физическом смысле» и «человека как персоны» (в смысле духовном, как индивидуальности) происходит лишь в эпоху Возрождения (А. Ф. Лосев, 1978).

Существует и еще одно обстоятельство, которое существенно снижает вероятность расширения значения театральной маски

 

 

до обозначения человека. Дело в том, что в античном театре обычно после представления трагедии давались мимы, в которых актеры играли без масок (М. Е. Сергеенко, 1964). Отсюда линия маска — роль — актер представляется малопродуктивной, тормозящей раскрепощение терминов «prosopon», «persona», разрыв их непосредственной связанности со значением маски трагического актера.

Следовательно, в исторической семантике слова «persona» не играли, да и не могли играть такой фатальной роли значения «маски» и «роли», которые некоторые современные авторы пытаются сделать чуть ли не исходным пунктом понятийной истории «личности», в то время как эта ветвь была по сути тупиковой.

Окончательно убедиться в этом можно, рассмотрев древнегреческую традицию обозначения человека, которая связана с термином «soma». Как показывает А. А. Тахо-Годи, для понимания «soma» огромное значение имеет категория «atomos» (неделимый, неразделенный на части). Уже у Левкиппа и Демокрита атомы есть somato, непохожие друг на друга, удивительно устойчивые и целостные существа. Тем самым создаются предпосылки для формирования категории личности, а именно принципы единичности, целостности, неразрушимости, неповторимости, т. е. специфические для сознания новой Европы, начиная с латинского «individuum» (эквивалента греческого «atomon»), признаки личностного начала в человеке.

Следует иметь в виду, что античность есть время формирования и бурного развития теоретической — поэтической, гражданской, юридической, философской — деятельности и осуществляющей ее речи. Последняя строится в логическом каркасе. Смыслообразы мифа, ключевые к смысловому полю слова обыденной речи радикально преобразуют свою семантику, приобретая статус реально существующего, хотя и весьма необычно осмысляемого предмета: как геометрическая фигура или число он внешен (сознание к нему относится как к любому иному внешнему предмету), но, с другой стороны, он и не существует иначе, как овнешненная мысль (смысл или смыслообраз), обладая неуничтожимой аподиктичностью смысла — всеобщим и необходимым для всего смыслового поля, им «покрываемого». Он кентавричен — предметен и идеален одновременно (Ф. Т. Михайлов, 1990). В этом плане характерно, что слова «persona» и «individuum», различавшиеся по смыслу и содержанию в классической латыни, «сходятся» лишь в словоупотреблении XVIII века, особенно чуткого к логике построения теоретических моделей осмысливаемой реальности. В глубоко рефлексивных теориях этого

 

века предметное содержание категорий, так же как и сама их аподиктичность, условия ее сохранения и использования, стали предметом самого пристального рефлексивного внимания. Тонкости категориального смысла латинских терминов формируются и укореняются в совершенно новом даже по отношению к средневековью и началу Нового времени логическом каркасе. Но более подробно об этом — чуть ниже.

Поэтому легко обнаружить, что то содержание, которое мы сегодня вкладываем в понятие «личность», более обязано линии развития термина «individuum», нежели слова «persona». Последнее, как мы уже отмечали, помимо значения «маски», «роли», «актера», уже в классической латыни принимает значение «грамматического лица» и, что принципиально важно, «юридического лица». Примером последнего являются такие римские термины, как «persona patris», «persona regis», и т.д. Это значение — «лицо перед законом» (Souter) — способствует наращиванию общих значений и дает импульс развитию в направлении «человек вообще».

Таким образом, в Древнем Риме берут начало три линии развития значений слова «persona»: 1) маски, актера, роли — наименее плодотворная линия; 2) грамматического лица — сохраняющаяся в этом специфическом значении до настоящего времени (ср. обозначения лица глагола в русском языке); 3) юридического лица — лица перед законом. Неожиданным образом, как будет показано ниже, в определенных исторических условиях это последнее значение оказывается наиболее близким понятию «индивидуального». Слово это очень важно, поскольку, как уже объяснялось, до XVIII века несет на себе основной объем развития содержания понятия человеческой личности.

Как свидетельствуют исследователи слова «persona», средние века не внесли в его семантику принципиально нового (Р. А. Будагов, 1971). Сохраняется устойчивая ассоциация — «persona»: тело человека (Bartsch).

Усиливаются общие значения — «человек», «человек вообще», «жизнь человека», «жизнь» (последнее наиболее ярко у Данте и Петрарки (Blanc). В этом же значении мы встречаем слово «persona» у Рабле и Монтеня. Показательно, что и такой, казалось бы, специфически театральный термин, как «person-nage» (персонаж), первоначально возник не для театральной атрибуции, а как обозначение «должностного лица», прежде всего клерикального (L. Petit de Julleville, 1880).

Другими словами, ничто в средние века и даже в эпоху Возрождения не предвещало той экспансии слова «persona», которая началась в конце XVIII века и с той поры усиливалась

 

вплоть до настоящего времени. Напротив, термин «individuum» (индивидуальность) наращивает свои значения, все более определяется в качестве обозначения отличия индивидуальной жизни от родовой, которое все четче начинает просматриваться и фиксироваться в работах философов Нового времени. Здесь нельзя не вспомнить Джованни Пико делла Мирандолу, который впервые заявил, что человек отличается от других существ ответственностью за свои деяния, т. е. является индивидуальностью.

Развитие буржуазного общества, «индивидуализация собственника», сопутствующая ему, приводят к тому, что в «Декларации прав человека и гражданина» сходятся, схлестываются две линии семантической истории «личности»: «personnalite» в этом документе есть «юридическое лицо», за которым закрепляется право собственности, и одновременно «personnalite» есть единичность, индивидуальность (формируется принцип буржуазного индивидуализма).

Таким образом, рассмотрение исторической семантики слова «persona» в западноевропейской традиции приводит нас к неожиданному заключению: исторически понятие личности выходит из «Декларации прав человека и гражданина» (J. Ibarrola, 1961); оно является современником демократической буржуазии, и оно символизирует юридическое освобождение от крепостничества, избавление от крепостных уз. Личность — первоначально юридический субъект, имеющий права и подчиняющийся долгу. Определяется личность посредством социальных прав, которые признаются за каждым индивидом как индивидуальностью. Таким образом, еще в конце XVIII века личность — юридическое понятие, а не философская концепция.

 

«ЛИЧНОСТЬ» В РОДНЫХ ПРЕДЕЛАХ

До сих пор объектом нашего внимания была история слова «persona» в западноевропейских языках. Однако не в меньшей, а, наоборот, в большей степени исследователя, пользующегося русским языком, интересует история русского слова «личность».

С одной стороны, в русском слове «личность», безусловно, сошлись многие значения, восходящие к латинским «persona» и «individuum», а также к их древнегреческим эквивалентам «prosopon» и «atomon» — и в этом согласны все исследователи вопроса (В. В. Веселитский, 1964; Ю. С. Сорокин, 1965; Р. А. Будагов, 1971; Н. М. Шанский, 1948). Вместе с тем по своему происхождению в русском литературном языке это слово не выявляет такой преемственности, во всяком случае

 

 

о таковой можно говорить лишь гипотетически (В. В. Виноградов, 1946).

Начнем с того, что в древнерусском языке до XVII века вообще не было потребности в слове, которое, хотя бы отдаленно, соответствовало современным представлениям и понятиям о личности, индивидуальности, особи. В системе древнерусского мировоззрения признаки отдельного человека определялись его отношением к Богу, к общине и «миру», разным слоям общества, к власти, государству, родине и т. д. Все это выражалось в разных понятиях. Конечно, некоторые признаки личности (например, единичность, обособленность, или отдельность, последовательность характера, сконцентрированность и мотивированность поступков и т. д.) были живы, очевидно, и для сознания древнерусского человека. Но они были рассеяны по разным значениям и характеристикам человека («человек», «людие», «людин», «лице», «душа», «существо» и т.д.). Общественному и художественному сознанию древнерусского человека до XVIII века было чуждо понятие о единичности конкретной личности, об индивидуальности, самосознании, отдельном человеческом «Я» как носителе социальных и субъективных признаков и свойств (это положение подтверждается, в частности, фактическим отсутствием в древнерусской литературе жанра автобиографии, повести о самом себе, приемов литературного портрета и т.д.).

Слова «персона» и «особа», вошедшие в русский литературный язык XVI — XVII веков, не обозначали индивидуального строя и внутренних моральных прав и склонностей человеческой особи. Они выражали лишь официальное положение лица, его общественно-политическую или государственную неприкосновенность и важность [ср. связанные с основой «osob-» обозначения личности в современном польском («osobistosc»), чешском («osobnost») и украинском («особистiсть») и т.д.].

Согласно В. В. Виноградову, слово «личность» было образовано как отвлеченное существительное к прилагательному «личный», обозначавшему: принадлежащий, свойственный какому-нибудь лицу (не от «личины», заметим!). Это слово сформировалось во второй половине XVII века.

В. В. Веселитский и Ю. С. Сорокин показали, что в XVIII веке слово «личность» имело лишь два значения: 1) колкий отзыв, оскорбление; 2) все, связанное с лицом; причем первое значение было более распространенным, а второе встречалось редко. В значении «колкий отзыв, оскорбление» слово «личность» употреблялось куда чаще и дольше в русской литературе (вплоть до середины XIX века и даже позднее). Мы встречаем

 

 

его в таком значении у Пушкина и Гоголя, Белинского и Герцена и даже у Толстого.

Об устойчивости этого значения слова «личность» в русском языке свидетельствует то, что в 1847 году академический «Словарь церковнославянского и русского языка» определяет это слово, в частности, как «колкий отзыв, оскорбление, колкий отзыв на чей-либо отчет. Не должно употреблять личности» (Р. А. Будагов, 1971).

С начала XIX века в русском языке начинают употребляться «европеизмы»: «индивидуум», «индивидуй», «индивидуальность» и калька — «неделимое» (от лат. individuum или фр. individu). Наряду с этими словами продолжают употребляться такие, полученные в наследство от русского языка XVIII века слова, как «существо», «создание», «человек», «характер» и др.

Только в 20 —30-е годы XIX века в русском литературном языке вполне сформировалось в слове «личность» значение монады, по-своему, единственно ей присущим образом воспринимающей, отражающей и создающей в себе мир. Складываются антиномии личностного, индивидуального, неделимого, с одной стороны, и общего или общественного — с другой (В. В. Виноградов, 1946).

Особое влияние на применение слова «личность» оказали работы В. Г. Белинского, А. И. Герцена, философское словоупотребление 20 —40-х годов (Н. Станкевич, Н. Надеждин, В. Одоевский, И. Киреевский и др.). Белинский первым начинает употреблять слово «личность» в значении «индивидуальность», связывая это значение с семантикой французского «personnalite».

В русском языке 40-х годов, в художественной литературе, публицистике, критике, языке интеллигенции слово «личность» — уже центральное понятие мировоззрения (Р. А. Будагов, 1971). С точки зрения этого понятия пересматриваются исторические, художественные, этические концепции. Примерами такого рода могут служить статья К. Д. Кавелина «Взгляд на юридический быт древней России» (1846) и известная диссертация К. С. Аксакова «Ломоносов и история русской литературы и русского языка» (1846).

Интересно, что последующая история слова «личность» в русском языке независима от европейских эквивалентов латинского «persona» и его производных.

На развитие семантики слова «личность» в русском языке повлияли такие события, как оживленные споры о роли личности в истории (работы П. Л. Лаврова и др.), а в конце века — попытки дать марксистское решение этой проблемы (В. Г. Плеханов). Здесь оформляются такие значения слова личность,

 

 

как: 1) человек как индивидуальность; 2) человек как член определенного общества. Несомненное влияние на формирование слова «личность» оказали Ф. М. Достоевский, Вл. Соловьев и др.

Начиная с 60-х годов в русском языке закрепляются такие словосочетания, как «развитая личность», «мыслящая личность», «святая личность»; складывается круг значений, в котором так или иначе работает вся последующая традиция научного употребления слова «личность»: человеческая индивидуальность с ее внутренней стороны, индивидуальное «Я», человек как социальная единица и т. д. Наконец, в обиходном языке (разговорной речи) значение слова «личность» расширяется до общего неопределенно-местоименного указания на единичного человека, отголоски которого мы встречаем и в сегодняшней литературе.

Такова вкратце история развития слова «личность» в русском языке.

 

 

ОТ СЛОВА - К ТЕРМИНУ

Итак, мы рассмотрели историю слова «личность». Мы убедились, что латинское «persona» в значении «маски» является лишь одной и далеко не самой центральной линией дальнейшей истории слова «личность»; что нет никаких оснований вести этимологию русского «личность» от «личины» (тоже своего рода «театральной маски» русского скомороха); что на развитие слова «личность» и оформление его как научного понятия оказало влияние его значение как грамматического и юридического термина; что в античном мире, средневековье, Возрождении в понятие личности вкладывалось нечто разное, но в любом случае никак не совпадающее с современными значениями этого термина. Главный же вывод состоит в невозможности прямого выведения истории научного понятия личности из его исторической этимологии. «Личность» как научный термин возникает где-то на границах перехода от средневекового, феодального уклада к капиталистическому (конец XVIII века — в западноевропейской традиции, начало — середина XIX века — в России).

Данное обстоятельство подтверждается и анализом тех исторических условий, которые проблематизируют некую реальность, получившую название «личность».

Известно, что на протяжении огромного исторического отрезка времени, охватывающего собой целые эпохи существования человеческой цивилизации, господствующим типом отношений людей были отношения личной зависимости. Объединение на

 

 

таком основании различных исторических форм общества может показаться неправомерным упрощением объективного хода исторического процесса — но это не так. Просто подчеркивается структурный, типологический характер общности этих исторических форм общества. Вот, например, что пишет А. Ф. Лосев о правомерности такого исследовательского хода: «Базис и различные надстройки могут совпадать между собой только структурно, но не качественно, только типологически, а не фактически, только в отношении фигурной явленности смысла, т. е. только морфологически, а не в отношении тождества этого смысла во всей его понятийной качественности, т. е. во всем своем фактическом содержании» (А. Ф. Лосев, 1974).

Первобытный человек был связан доминированием природных, «естественных» факторов в процессе объединения коллектива для совместной деятельности в такой степени, что результаты приспособления человека к природным условиям, от которых он всецело зависел, становились объективными моментами его личности. Поскольку присвоение объективных условий в первобытном обществе не могло быть иным, как только совместным, коллективным, постольку и образ жизни первобытного человека характеризуется прикованностью к коллективу. Индивид здесь прочно связан в поведении и общении непререкаемыми табу, обычаями, сакральными ритуалами, неотступным присутствием ближайшего окружения (Дж. Дж. Фрезер, 1980). Преобладание целого — семьи, племени, общины — над индивидом — характерная особенность ранних форм человеческого общества и общений. Чем дальше углубляемся мы в историю, тем в большей степени человек выступает несамостоятельным, всецело принадлежащим семье, роду, общине.

Важнейшей характеристикой общинного существования (о какой бы конкретно-исторической форме мы ни говорили: и «азиатской», и «германской», и «античной») является недифференцированность отдельного индивида и общины (Gemeinwesen), когда мысли и действия каждого члена коллектива являются неизменно «общинными». В этих условиях индивид может вести только «родовую» жизнь.

Здесь не возникает и речи о какой-либо самостоятельности поведения и сознания индивида (даже учитывая момент индивидуального выбора в семейных и соседских связях), без чего немыслима самая элементарная «личная жизнь». Характер основного занятия, форма общения, особенности бытового уклада (жилище, пища, одежда и т. д.) жестко обусловлены особенностями общинного уклада. Человек в таких условиях подчеркнуто неиндивидуален: он не разделяет свою повседневную жизнь на

 

 

«личную» и «общественную». Недаром Э. Дюркгейм в качестве ключевого определения сознания людей родовой общины избрал термин «коллективное представление» (Е. Durkheim, 1912).

Сама проблема человека в обществе стоит преимущественно в плане нормативной регуляции деятельности индивида по законам религиозных, обычно-правовых, внутрикорпоративных и авторитарных императивов (О. Г. Дробницкий, 1974). В своих основных чертах такая постановка вопроса характерна не только для первобытных общин с их первобытным коммунизмом, но и для античных городских общин (поскольку они продолжают оставаться базисом производства) и даже для со-словно-корпоративного устройства общественной жизни, свойственного феодализму, — другими словами, для любой формы «личной зависимости» от целого (семьи, рода, общины, общества). Отношения «личной зависимости» носили характер замкнутых, самодовлеющих отношений, сочетающих ориентацию на общественное благо с эксплуатацией индивидов и при этом выступающих в качестве всеобщеобязательного принципа жизнедеятельности. Древние знали лишь один критерий «продуктивности» производственных и социальных отношений: «наилучшими были те, которые обеспечивали государству „наилучших граждан“». Так, к примеру, в античности «исторический деятель выступал не как индивидуальность, а как совокупность поступков. Личность уже признается элементом истории, но еще такая личность, которая лишь в деяниях в пользу государства и в глазах народа, и в собственных глазах исчерпывалась ими» (Г. С. Кнабе, 1980).

Если принять широко известный марксистский тезис о том, что человек является личностью настолько, насколько он реализует в своей жизнедеятельности общественное начало, насколько органично он «вплетен» в систему общественных отношений, то нетрудно заметить, что в этом смысле в условиях личной зависимости человек был личностью, если так можно выразиться, в квадрате — по сути дела он, согласно этой дифференциации, не мог не быть личностью (!). Исследователи, исходящие из валюативного подхода и видящие в личности прежде всего ценность. цель развития человека, воспримут наше утверждение в лучшем случае лишь как парадоксальное, справедливо заметив в нем свою позицию, вывернутой «наизнанку»! Действительно, архисложный и мучительный процесс гармонизации общественного и индивидуального, который мы застаем в нашу эпоху как проблему, был для человека докапиталистических формаций чуть ли не чем-то само собой разумеющимся. Однако обратимся к выяснению характера этой «гармонии».

 

 

То навязчивое совпадение общественного и индивидуального, которое наблюдается в условиях «личной зависимости», сохраняет удивительный консерватизм на протяжении длительного исторического периода и продуцирует в социально-массовых масштабах тип «сплошной личности». Это определение я заимствую у писателя-народника Г. И. Успенского, который очень точно назвал общинное существование «сплошным». «Все сплошное, и сплошная природа, и сплошной обыватель, и сплошная нравственность, сплошная правда, и сплошная поэзия, словом, однородное, стомиллионное племя, живущее какой-то сплошной жизнью, какой-то коллективной мыслью и только в сплошном виде доступное пониманию» (Г. И. Успенский, 1946). Сказанное нарочито публицистично, обвинительно. Но это определение не может быть сведено только к публицистическому приему, риторике: в этих словах, если угодно, дается ироническое заключение и тем современным изысканиям в области человековедения, которые проповедуют «сплошную правду», «сплошную нравственность» и т.п., не замечая, что по сути своей это есть упрощение проблемы, абсолютизация исторически ограниченных форм человеческого сознания, требующих серьезного и критического осмысления.

С нашей точки зрения, в условиях «личной зависимости» формируется тип «сплошной личности» — своего рода предельное воплощение данного типа общественной связи индивидов. Однако, будучи исторически преходящей формой связи индивидов, «личная зависимость» не только продуцирует соответствующий тип личности, но и порождает основу для своей дискредитации. Развитие хозяйственной жизни в «цеховой» и особенно в «мануфактурный» период обнаруживает несостоятельность коллективности общинного типа, требует иной формы зависимости людей от общества. Реальной основой этого процесса является прогрессирующее самоотчуждение труда. «В своей простейшей форме (первобытное общество) это самоотчуждение есть просто „естественная“ способность человека предметно воплощать всеобщие цели, т. е. это труд вообще, способность человека своей „частной" деятельностью удовлетворять потребности других людей. Первоначально эта способность реализуется в качестве естественного, „добровольного“ разделения труда внутри первобытного рода (семьи)» (см.: Ю. М. Бородай, В. Ж. Келле, Е. Г. Плимак, 1974).

Далее в истории мы находим принуждение к труду, т. е. принудительное отчуждение и присвоение чужого овеществленного труда (например, дань). В условиях «личной зависимости» характер принуждения к труду очевиден — это «личное

 

 

принуждение», «недобровольное» — раб есть раб, а крепостной крестьянин есть крепостной крестьянин. Буржуазные отношения создают видимость «добровольного» самоотчуждения труда как принадлежности «свободного гражданина», который он «добровольно» выносит на рынок наемной силы. То есть меняется способ принуждения к труду. Меняется способ принуждения к труду — меняется и тип общества, и проектируемый им тип личности.

Измененные производственные отношения в эпоху капитализма существенно иначе оформляют и способ взаимосвязи индивидов — формируется гражданское общество, в котором различные формы общественной связи выступают по отношению к отдельной личности просто как средство для ее частных целей, как внешняя целесообразность. Однако эпоха, которая порождает эту точку зрения — точку зрения обособленного одиночки, есть как раз эпоха наиболее развитых общественных (с этой точки зрения всеобщих) связей (К. Маркс). Развивая в реальности определенную сложную форму совместно-разделенного труда, буржуазное общество идеологически оформляет ее как форму «добровольного», «частного» (в этом смысле индивидуального) труда, закрепляя ее в виде права «личности» как частного собственника. На деле же собственник поставлен в такие условия, что, если он не будет продавать свою собственность (свою рабочую силу) «добровольно», — он просто умрет с голоду. Это обстоятельство слишком хорошо известно из марксистской литературы, чтобы на нем специально останавливаться. Зафиксируем лишь интересующий нас аспект дела.

Становление буржуазных общественных отношений наглядно показывает, как призрачно величие колосса — «сплошной личности». Деградировавший внутри самого себя (внутри «личной зависимости»), он был легко разрушен под натиском прогресса частнособственнических отношений. Всеобщим результатом развития производства было возникновение вещных отношений как самостоятельного, независимого от человека и даже господствующего над ним образа его жизни. Если в более ранних формах производства товар (вещь) существовал прежде всего в форме потребительной стоимости и его внешняя целесообразность и полезность непосредственно были связаны с потребностями потребителя и производителя (часто одно и то же лицо), то при капитализме на первый план выходит меновая стоимость как цель и единственный критерий эффективности производства (труда). В условиях возникновения всеобщего рынка отношения людей и социальных групп становятся возможными лишь через отношения вещей (товаров) друг к другу.

 

 

Человеческая деятельность предстает здесь в форме вещной деятельности, где производство вещей становится самостоятельным, так как не люди, а вещи оказываются вовлеченными в мир самостоятельных, объективных отношений, а человек существует лишь как производитель вещей, как «момент», как «человеческий фактор» производства вещей. «В буржуазном обществе капитал обладает самостоятельностью и индивидуальностью, между тем как трудящийся индивидуум лишен самостоятельности и обезличен» (К. Маркс). Возвращаясь к уже названному тезису, согласно которому индивидуальность становится личностью лишь тогда, когда она включает в себя объективное, общественное содержание своей жизни, заметим, что при капитализме эта связь оказывается нарушенной в масштабах всего общества. Тождество индивидуальной и родовой жизни, до сих пор аккумулированное в «сплошной личности», рвется, точнее — продолжает свое существование лишь как различие «родового» и «индивидуального», создает проблему, напряжение, которое и порождает понятие личности как реального противоречия между родовой и индивидуальной жизнью.

В условиях капитализма перед человеком труда возникает задача отстоять себя как личность; возникает проблема личности как противоречие между индивидуальной и родовой жизнью, между сущностью человека и существованием, поскольку человек в системе капиталистического производства культуры (материальных и духовных условий и средств к жизни) выступает не как деятельный индивид вообще, а лишь как «рабочий», как «частичный индивид». Юридически же (вспомним здесь одну из этимологических линий развития слова «личность») он выступает как «гражданин», т. е. как представленность в единичности, индивидуальности «общественной воли», «государства», как выразитель интересов и проблем «гражданского общества». Таким образом, юридически он является «свободной индивидуальностью», «личностью» (лицом перед законом). Выше мы уже отмечали, что те «свободы», которые приписывает индивиду «гражданское» (буржуазное) общество, на деле оказываются иллюзией, замаскированной несвободой от товарно-денежных отношений общества, от необходимости продавать свою рабочую силу. Возникает различие (а точнее, противоречие) между «гражданским правом» (правом на личность) и реальным положением вещей, которое не подкрепляет это «право» реальной структурой общественных отношений.

Для теоретического развития этого противоречия (для теоретической формы его фиксации — понятия личности) важное значение имеет то, что перед лицом буржуазного права индивид

 

 

выступает как единичность, а это нечто существенно иное, нежели «член общины». То есть фактически фиксируется дилемма общественного и индивидуального, что получает интересное оформление в политико-философских дискуссиях начала XIX века, особенно в их явном внимании к эпохе Римской империи. Гегель назвал ее «реальным скептицизмом», имея в виду разложение единства общего и единичного на две части: на атомы частных людей, с одной стороны, и на чисто внешнюю связь между ними, с другой: «Здесь погашается обособление единичного в его наличном бытии, распад целого на атомы. Единичный имеет свою абсолютную свободу и в то же время является силой правительства» (Гегель). Таким образом, частное лицо и отчужденное выражение общественного целого — вот та картина, которая витает над взором теоретика, обратившегося к анализу общественных отношений начала XIX века.

Сказанное выше позволяет придать последнему положению более строгую форму; можно говорить не только о предпосылках проблемы, но и прямо о двух факторах (причинах), обусловивших интерес философов конца XVIII — начала XIX века к проблеме личности. Согласно нашим выкладкам, это: 1) разложение, вследствие буржуазной революции, традиционных форм жизни людей (сельская и городская община, семья и т. д.); 2) утрата человеком господства над миром («отчуждение»), возникновение мира вещных отношений.

Настроенные антибуржуазно, философы гегелевской школы вполне в традициях эпохи Просвещения и Французской революции искали в Древнем мире аналогии с явлениями современности. Отсюда их особое внимание к позднегреческим «философам самосознания». Революционные утопии Робеспьера и Сен-Жюста, просветительские трактаты Гиббона и Монтескье, бернские фрагменты молодого Гегеля — все это было не чуждо аллегорической критике современности под видом изображения эпохи упадка античного мира, события которого имели символическое значение для европейской общественной мыс

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: