ПРЕСТУПНОЕ ПОВЕДЕНИЕ: ПРОБЛЕМА 3 глава

 

ся врагом этих людей, пособником или во всяком случае укрывателем, по­кровителем, защитником преступников. Порицание грешников немыслимо без восхваления святых. Вера в дьявола неотделима от веры в бога. Кто от­рицает первого, тот отвергает и второго.

В этом же трактате дается описание личности преступника — еретика или ведьмы. Кардинальным свойством еретика было объявлено «наличие не­верия у лица, которое было крещено». Такое неверие означает ересь. Кроме особого состояния сознания, другие эксперты по подобным делам того вре­мени приходили к выводу, что «еретики выделялись бледным цветом лица», в соответствии с чем, как описывает Генри-Чарльз Ли, «духовные судьи, во­ображая, что всякий бледный должен быть еретиком, отправили на тот свет огромное число добрых, но бледных католиков»[40]. Перечисляя признаки ведьм, авторы трактата отнесли к ним прежде всего принадлежность лица к женскому полу, а среди женщин особо выделяли повитух, помощниц при ро­дах. Мужчины не становятся ведьмами, потому что Христос был мужчиной. Женщине же «по натуре» присущи низменные, неутолимые страсти, порица­емые христианством. «Короче говоря, «Молот» представляет собой, кроме прочего, разновидность религиозно-научной теории превосходства мужчин, оправдывая — даже требуя — преследования женщин как представителей низшего, греховного и опасного класса индивидов»[41].

Наконец, здесь же отмечались и анатомические признаки преступницы-ведьмы: родимые пятна любого рода — явное доказательство того, что такой человек продался дьяволу и тот отметил его своим знаком. Такая отметина может быть и невидимой, и ее обнаружить можно только потому, что в этом месте в случае укола из тела жертвы не течет кровь и она не чувствует боли. Это дало почву для появления новой профессии — укалывателей ведьм, экс­пертов в своем деле. Так, некая Мишель, обвиненная в том, что околдовала двух девочек, «была осмотрена врачом, чтобы отыскать метки дьявола, и длинные иглы были воткнуты в ее тело, но кровь текла из каждого прокола и Мишель кричала от боли. Не найдя отметок дьявола, судья приказал пытать женщину: сломленная пыткой, она призналась во всем, что от нее требовали. После признания врач вернулся, чтобы отыскать метку дьявола, и на этот раз обнаружил маленькое яркое пятно на ее бедре... она была по приговору заду­шена и сожжена»[42]. Homo Criminologicus получил свою стигму — явный знак его преступной сущности. Это была первая, но далеко не последняя разно­видность стигм преступного человека.

Анализ религиозной модели личности преступника весьма поучителен. Он позволяет сформулировать следующие выводы:

1. В основу конструкции модели личности кладется постулат противо­положности и несовместимости полярных понятий абсолютного добра и аб­солютного зла, т.е. этических катего-

 

рий оценочно-ориентационного характера, причем «соотношение добра и зла выступает под оболочкой конфликта бога и дьявола, духа и материи, души и тела». Источники этого противостояния находятся за пределами реального, данного бытия. Решение вопроса о происхождении категорий добра и зла со­стояло в том, что «в мире изначально и совершенно независимо друг от друга сосуществуют доброе и злое начала, вступившие между собою в борьбу»[43] (манихейский миф).

2. В ходе этой борьбы злое начало активно воздействует на личность, совращая ее, трансформируя нормального человека в преступника (постулат «совращения во зло»). Существующая, господствующая политическая струк­тура выступает в воли гаранта и защитника высшего добра, противостоящего злу. Ее задача — преследовать преступников с тем, чтобы либо исправить их, либо уничтожить во имя победы добра над злом (в упомянутом декрете папы Иннокентия VIII предписывалось не чинить никаких помех инквизиторам «при исполнении ими их обязанностей, и да позволено им будет исправлять, задерживать и наказывать лиц, совершающих указанные преступления»)[44].

3. Вселенная создана по иерархическому принципу: от высшего, вне­земного совершенства и благости — вниз, к естественному, несовершенному, порочному миру. «Христианство считает естественный мир дурным и без­нравственным»[45].

Понятие преступного связывается с крайними проявлениями зла, пре­ступным считается посягательство на высшее добро, а поскольку церковь — земное воплощение бога, то она и есть первый защитник общества от сил зла, а ее служители — существа особого, высшего рода. Как писал один средневе­ковый писатель, «самый плохой человек, если он принадлежит к духовен­ству, лучше самого благочестивого из мирян»[46]. Преступник же — непосред­ственное воплощение (персонификация) зла, т.е. низкого, дурного, безнрав­ственного (плотского, естественного, земного, а следовательно, греховного, подпадающего под влияние дьявола). Идея качественного, существенного отличия преступника от остальных людей, персонификация зла, меняя свое обличье, остается одной из самых устойчивых социально-психологических категорий.

4. Анализ религиозной модели личности преступника выявляет важный гносеологический феномен: земная структура (иерархия феодального обще­ства и государства) проецируется на иерархию небесную, создает ее по зем­ному образу и подобию, при этом «земные силы принимают форму незем­ных»[47], а затем, но уже с ореолом святости и непогрешимости эта структура переносится назад на землю, тем самым узаконивая и освящая авторитет зем­ной власти

 

авторитетом власти небесной. Частью этой картины, как мы видели, является и религиозная модель личности преступника. С подобным феноменом (его можно назвать «феномен двойной проекции») мы еще не раз встретимся при анализе многих других моделей личности преступника.

Не менее важен и другой аспект этого феномена. «Во времена инквизи­ции и в другие периоды, когда подозреваемые в религиозных ересях пресле­довались и подвергались гонениям, некоторые из обвиняемых сами признава­лись в том, что они были колдунами. Они начинали искренне верить в свою виновность и соглашались со смертным приговором, выносимым судом»[48]. Сформулированная в обществе, в сфере господствующего мировоззрения и идеологии категория выступает здесь как внутренняя сущность преступника, «очевидная» и для него самого, и для других. В результате социальное (со­циокультурное) происхождение этой конструкции субъективизируется, она теперь выступает как реальная характеристика личности. Если в господству­ющем общественном сознании возникает и утверждается стереотип преступ­ника — ведьмы или колдуна, то тот, кто объективно включен в систему этих воззрений и разделяет их, начинает вести себя так, как если бы он и в самом деле был ведьмой или колдуном. Если социокультурная концепция воспри­нимается субъектом как реальная, то она сначала обретает реальность в его поведении, а затем начинает рассматриваться общественным сознанием именно как таковая. Социокультурный стереотип проецируется на личность, воплощается в ее поведении, а затем отражается в общественном сознании как характеристика, присущая этой личности. «Люди, которые верили в кол­довство, создавали ведьм, приписывая эту роль другим, а иногда даже и себе. Этим способом они буквально производили на свет ведьм, чье существова­ние как социальных объектов затем доказывало реальность существования колдовства»[49]. Таков еще один важный аспект гносеологического феномена двойной проекции,

5. И наконец, отметим также очевидное различие между явно деклари­руемой целью, преследуемой при формулировании модели личности пре­ступника, и скрытыми, латентными, но также реальными социальными функ­циями этой модели. Так, если ее явной функцией было спасение душ греш­ников и всех членов общества от грехопадения, утверждение высших религи­озно-моральных добродетелей, то к числу латентных функций можно отнес­ти по меньшей мере две. Первая — защита и укрепление средневековой со­циальной, политической иерархии и религиозной идеологии, оправдывавшей ее существование. Вторая — предоставление на растерзание обществу козла отпущения — преступника, на которого взваливалась ответственность за все несчастья, беды и просчеты как природного, так и социально-политического характера, тем самым канализируя в предопределенном направлении обще­ственные возмущения.

 

Антагонизм добра и зла (манихейский миф)[50], возвышенность духа и низменность материи, тела, совращение во зло, персонификация зла, двойная проекция, функция козла отпущения — все эти эпистемологические феноме­ны криминологии в дальнейшем, в ходе социальной практики антагонистиче­ского общества, меняя свое социокультурное обличье, в том или ином аспек­те проявляются и во многих последующих изменениях, которые претерпе­вает концепция преступного человека.

 

Рационалистическая модель

 

В 1839 г. французская Академия морали и политических наук в Париже предложила в качестве задачи для исследования «раскрыть путем прямого наблюдения, каковы те элементы в Париже или в ином крупном городе, из которых состоит часть населения, образующая опасный класс вследствие своих грехов, невежества и бедности». Г.А. Фрейгер — сотрудник полицей­ской префектуры Парижа в своем труде «Опасные классы и население боль­ших городов» составил «моральную топографию», т.е. образ жизни, взгляды и привычки тех, кто, по его мнению, образует опасный класс французского общества. Фрейгер пришел к выводу, что бедняки представляют собой ту же опасность для общества, что и действительные преступники, от которых, по убеждению Фрейгера, их мало что отличает. К их числу он отнес почти вось­мую часть рабочего класса Парижа. С большой убежденностью Фрейгер при­писал моральным дефектам личности те жалкие условия, в которых находи­лись эти люди.

В это же время в Великобритании вышла книга Г. Мэйхью «Рабочие и бедняки Лондона» с подробным описанием тех, кто работал и поддерживал себя, в отличие от тех, кто, по мнению, Мэйхью, не мог и не хотел работать, с изложением биографии преступников, воспроизведением социальной и мо­ральной атмосферы, в которой они вырастали и проводили свою жизнь. Ясно осознавая важность условий жизни в этой среде, он тем не менее, как и Фрей­гер, указывал, что «главным фактором был отказ преступника работать, от­каз, обусловленный внутренним моральным дефектом». Приводя эти слова Фрейгера, Л. Радзинович отмечает: «Это служило интересам и утешало со­весть тех наверху, кто считал опасные классы независимой категорией, отде­ленной от господствующих социальных условий»[51].

 

Так Homo Criminologicus — человек преступный обретает новое обли­чье — представителя особой расы, морально ущербной и злобной, живущей за счет нарушения «фундаментальных законов упорядоченного общества», в котором каждый должен содержать себя честным и прилежным трудом. Те, кто не делают этого, — «бродяги, варвары, дикари»[52], движимые злой волей и склонные к преступлению.

Возникновению нового представления о личности преступника пред­шествовал один из грандиозных социальных переворотов — смена феодаль­ного строя буржуазным, замена религиозного мировоззрения философией гу­манизма и просвещения.

Философами-просветителями XVIII в. (Монтескье, Вольтер, Беккариа и др.) впервые была сделана попытка противопоставить средневековому, тео­логическому объяснению мира объяснение, основанное на рациональном, на­учном, во многом стихийно-материалистическом понимании природы и об­щества. С этих же позиций они стремились определить понятие преступле­ния, преступности и ее причин. Английский философ-материалист и просве­титель А. Коллинз писал, что «рассказы о власти дьявола основывались на лживости одних и доверчивости других» и что «казни ведьм были на самом деле убийствами», что свободомыслящие люди заслужат славу «и в том слу­чае, если они вырвут из рук священников власть, благодаря которой послед­ние губят столь много жизней и репутаций невинных людей и возможность пользования которой дала им всеобщая вера в огромную власть дьявола и в существование ведьм, в том случае, если они изгонят самого дьявола»[53]. Сво­бодомыслие изгоняет дьявола, освобождает разум от суеверий. Освобожде­ние разума выступало как неизбежная предпосылка освобождения человека, а стремление распространить свет знания и разума — как высшая цель и предназначение философии. В политическом плане это была борьба за права личности против влияния церкви и феодального государства, за демократию против абсолютизма, за раскрепощение самого человека от пут феодальной зависимости.

Вопреки религиозным догмам, вопреки теологическому пониманию «причинности» человеческого поведения философами-просветителями было сформулировано понятие преступления как акта свободной воли человека, который не есть игрушка в руках «высших сил», но сознательно действу­ющий и свободный в своих поступках индивидуум.

Нельзя не отдать должное гуманистическим воззрениям философов-просветителей. «Сколь величественно и прекрасно зрелище, когда видим мы, как человек в некотором роде выходит из небытия при помощи собственных своих усилий; как рассеивает он светом своего разума мрак, коим окутала его природа, как поднимается он над самим собою, как возносится он в своих помыслах до

 

небесных пределов; как проходит он гигантскими шагами, подобно солнцу, по обширным пространствам Вселенной и — что важнее еще и труднее, — как он углубляется в самого себя, чтобы в себе самом изучить человека и познать его природу, его обязанности и его судьбу», — писал Ж.-Ж. Руссо[54].

Весь пафос трудов передовых мыслителей того времени был направлен против абсолютистской тирании, на раскрепощение духа и тела от власти церкви. Перед силой разума человека, согласно их взглядам, должны были отступить все несчастья. Достаточно только устранить тиранию и несправед­ливость, и настанет долгожданное царство разума, свободная воля разумного человека поведет его к вершинам общечеловеческого счастья и гармонии. «Великие люди, которые во Франции просвещали головы для приближав­шейся революции, сами выступали крайне революционно. Никаких внешних авторитетов какого бы то ни было рода они не признавали. Религия, понима­ние природы, общество, государственный строй — все было подвергнуто са­мой беспощадной критике; все должно было предстать перед судом разума и либо оправдать свое существование, либо отказаться от него... Все прежние формы общества и государства, все традиционные представления были при­знаны неразумными и отброшены как старый хлам; мир до сих пор руково­дился одними предрассудками, и все прошлое достойно лишь сожаления и презрения. Теперь впервые взошло солнце, и отныне суеверие, несправедли­вость, привилегии и угнетение должны уступить место вечной истине, веч­ной справедливости, равенству, вытекающему из самой природы, и неотъем­лемым правам человека»[55].

Нельзя не восхищаться такой верой в предназначение человека, и не вина гуманистов-просветителей, что на практике их мечты свелись к торже­ству буржуазных добродетелей, к замене одного социального неравенства другим. Более чем два столетия тому назад ими были высказаны идеалы, осуществление которых может взять на себя лишь действительно свободное общество.

В этот период радикально меняется представление об обществе, о при­роде человека. Если для религиозного мировоззрения все природное, земное бренно, суетно и преходяще, жизнь человека на земле — лишь страдание с надеждой на вечное блаженство за гробом, то теперь именно природа во всем ее величии и красоте воспевается и превозносится, а человек ставится в центр мироздания. Его потребности, желания и интересы не есть нечто гре­ховное, что следует презирать и подавлять — они законны, правомерны, они естественны, и все должно быть подчинено подлинной, естественной приро­де человека. «Забота о собственном физическом здоровье, об удовлетворении природных склонностей и материальных запросов безоговорочно признается неотъемлемым правом каждого человека и предпосылкой общесоциального блага»[56].

 

В центр системы общества помещается человек, наделенный от приро­ды неотъемлемыми правами, который «по природе обладает властью... охра­нять свою собственность, т.е. свою жизнь, свободу и имущество, от повреж­дений и нападений со стороны других людей...»[57].

Право собственности выступает здесь как данная от природы характе­ристика человека, забота о своем благополучии — законный центральный мотив его действий. «Любовь к самому себе — это чувство естественное, по­буждающее каждое животное заботиться о самосохранении, а у человека это чувство направляется разумом и умеряется сострадательностью, порождая гуманность и добродетель»[58]. Но человек не только эгоист, так как ему при­суще и «сострадание — это естественное чувство, которое, умеряя в каждом индивиде действие себялюбия, способствует взаимному сохранению всего рода... оно-то и занимает в естественном состоянии место законов, нрав­ственности и добродетели»[59]. Эгоизм и альтруизм, писал Руссо, сосуществу­ют в людях как данные им от природы, а разумный эгоизм — высший этиче­ский идеал, ибо каждый заботится о себе и, уважая взаимно права друг друга, процветают все.

Концепция собственности как неотъемлемого, естественного права че­ловека предопределяет и понимание природы общества. «Основной целью вступления людей в общество является стремление мирно и безопасно поль­зоваться собственностью»[60] — в этом, по словам Локка, суть общественного договора, результатом которого явилась передача части индивидуальных прав правительству, избираемому большинством народа, в целях охраны прав личности, и прежде всего права личной собственности. Это право ос­новное, оно существует изначально, до любого общественного договора и независимо от него. Оно вытекает из природы человека, оно естественно и неотчуждаемо.

По этим параметрам выстраивается и шкала этических ценностей, на­полняются новым содержанием понятия добра и зла, добродетели и порока, которые отныне не потусторонние, внеземные категории — они вытекают из самой природы. При этом зло, порок, преступление — нарушения естествен­ного, нормального, разумного порядка вещей. Природе человека столь же ес­тественно присуща и свободная воля. «Подобно тому как эпоха рабовладения и эпоха феодализма порождали представления о „естественном“ характере рабства или феодальной иерархии, — отмечает Н.В. Мотрошилова, — так и расширившиеся возможности личности, завоевание формальной свободы вы­звали идею о „естественности“ всеобщего равенства людей, их предопреде­ленности к свободному, самостоятельному действию»[61].

 

Собственность, ее свободное приобретение и обладание ею становятся объективно олицетворением позитивного действия и поведения; посягатель­ство на собственность столь же естественным, «натуральным» преступлени­ем. Истоки преступления, как и исток добродетели, — в самом человеке. «Чем более неистовы страсти, тем более необходимы законы, чтобы их сдер­живать»[62].

Выражая прогрессивные для своего времени взгляды, итальянский про­светитель и гуманист Чезаре Беккариа попытался в своих трудах вывести сферу отправления уголовного правосудия из религиозно-феодальных догм[63]. Он попытался ограничить сферу господства феодально-полицейского госу­дарства, церковной юстиции над людьми, утверждая, что им подвластны, им подсудны лишь дела людей, но не их души. Дела же эти подсудны только в случае, когда они реально вредны обществу и закон ясно и прямо говорит об этом. Закон же этот должен быть обязателен и для граждан и для правителей.

Представления о преступности и личности преступника, характерные для просветительно-гуманистического направления в уголовном праве, обла­дали рядом достоинств. Эти концепции прямо противостояли феодально-средневековому произволу, выражали прогрессивные для своего времени буржуазно-демократические устремления. В то же время они характеризова­лись чрезвычайно уязвимой для научной критики абстрактностью и идеали­стическим, метафизическим характером разрабатывавшихся ими категорий. Категория абстрактной личности с присущими ей естественными правами, неотъемлемыми по самой своей природе, не менее абстрактная категория ес­тественного закона, безусловно помогали в отстаивании прав личности чело­века вообще (на практике — прав личности представителей класса развива­ющейся буржуазии). Формальное требование равенства правосудия незави­симо от сословных привилегий также служило этой цели.

Имелась, однако, и оборотная сторона утверждения абсолютной, аб­страктной свободы и независимости личности. Это приводило к почти пол­ному отрицанию зависимости поведения от каких-либо объективных, соци­альных, социально-психологических или иных причин и условий. Это озна­чало отрицание значения каких-либо различий в свойствах личности, отказ от допущения различных степеней ответственности. Не признавая за фео­дальным государством и церковью права руководить моралью лица, требуя не вторгаться в его свободный дух, эта позиция одновременно исходила из того, что функцией наказания как раз и должно стать это вторжение в мо­ральную позицию личности, вторжение, которое создавало бы в сознании лица противовес противоправным устремлениям, прививало бы ему новую систему социальных ценностей, высшей из которых становилось обладание собственностью.

 

Отвергая религиозное истолкование преступления как проявление гре­ховности, податливости силам зла, Беккариа вместе с тем утверждал, что пре­ступность есть всего лишь результат неспособности масс усвоить твердые правила поведения. Не усваивая этих правил, люди совершают преступления. Чтобы понудить их усвоить эти правила, и необходимо наказание. По этой концепции лицо, совершающее преступление, — это независимый от каких-либо объективных факторов, строго рассуждающий индивидуум, всегда взве­шивающий последствия преступного акта и решающий совершить преступ­ление вследствие такого расчета. Она исходит из того, что все люди в равной мере способны противостоять преступному намерению, все они заслуживают равное наказание за равные преступления и что на одинаковое наказание они реагируют совершенно одинаково. Так была сформулирована основа полно­стью возмездной системы уголовной юстиции с пропорциональным воздая­нием за применение заранее определенного зла.

Идеалистический рационализм — такова обобщенная характеристика криминологических воззрений Беккариа, как и многих других ярких предста­вителей просветительно-гуманистического направления.

Понимание преступления как акта свободной воли вело к формулиро­ванию таких краеугольных принципов уголовного права, как ответственность лишь за вину в совершении конкретного деяния, как право каждого считаться невиновным и не подлежащим ответственности до тех пор, пока его вину не докажет обвинитель и не установит суд, и т.д., т.е. все те принципы, на ко­торых зиждется законность в отправлении уголовного правосудия.

И то же самое понимание преступления как акта чистой воли закрыва­ло путь к познанию объективных закономерностей, детерминирующих чело­веческое поведение, заставляло возлагать все надежды на перестройку созна­ния людей, на их убеждение, а то и устрашение. Как и во многих других слу­чаях в истории развития человеческой мысли, положения, обладавшие отно­сительной истинностью и ценностью, будучи возведенными в абсолют, не только теряли свою истинность, но и становились тормозом на пути научного и социального прогресса.

В своем стремлении освободить человека от пут политической тирании философы-просветители поставили его волю, его разум не только над совре­менными формами государственного и общественного устройства, но и над объективными законами развития природы и общества. Индетерминизм, или идеалистически абсолютная свобода воли, — таков был логический резуль­тат. На место одной абстракции — абсолютной власти бога и средневекового государства — ставилась, таким образом, другая абстракция, неизмеримо бо­лее привлекательная и человечная, но все же именно абстракция — абстрак­ция свободной воли.

Нельзя при этом не отметить отдельных прозрений более глубокого ха­рактера, которые встречаются у Беккариа. Так, он говорил, например, что кража является обычно преступлением нищеты и от-

 

чаяния, преступлением той несчастной части человечества, которой право собственности оставило возможность одного лишь голодного существова­ния. Однако в целом, в основном «человек в такого рода учениях как бы от­торгается от общей закономерности природы, но прежде всего обособляется от общества... Выяснение особенностей отделенного таким образом индиви­да и есть учение о „человеческой природе“... В результате именно на „чело­веческую природу“ возлагают вину за все злоключения общества и людей: природа человека становится злой природой»[64].

В идее, в постулатах человек занял место бога так же, как законы миро­вого разума заняли место божественного промысла в объяснении природы. Однако на деле человек того периода «слишком часто бывал не богом, а зве­рем, не разумным существом, но животным, совершенно ослепленным свои­ми проснувшимися и в невиданных ранее масштабах стимулируемыми ко­рыстными желаниями»[65].

Но общество постулируется свободным, а люди равными. Поэтому тот, кто преуспел — капиталист, собственник, занял место воплощенной доброде­тели. «Богатство постепенно становится — в противовес аскетическому идеа­лу средневековья — вполне „позитивной“ и человеческой ценностью»[66]. Бед­няк, неимущий занимают свое место лентяя, склонного к безделью и воров­ству, морально ущербного субъекта, нарушающего условия общественного договора. «Всякий преступник, посягающий на законы общественного состо­яния, становится по причине своих преступлений мятежником и предателем отечества»[67].

Здесь мы вновь подходим к выявлению важного познавательного (эпи­стемологического) принципа построения теоретической модели личности преступника: чем больше совершенства приписывается господствующим со­циальным условиям, тем порочней выглядит личность преступника, свобод­ного выбрать добро, но избирающего зло. Постулат свободной воли выводил поведение человека за пределы воздействия каких-либо объективных, суще­ствующих вовне и не зависящих от его сознания сил. При идеалистическом истолковании проблемы свободы воли причина поступков человека скрыта в нем самом, а точнее, такой причины нет вообще, ибо воля абсолютно свобод­на, мотивы к действию возникают произвольно, по усмотрению самого инди­вида, и преступление поэтому естественно — это акт свободной злой воли преступника.

Важно при этом, что в тех конкретно-исторических условиях «идея о человеке как активном и разумном существе, продвигавшемся в жизни ис­ключительно благодаря своим способностям и своему разуму, в особенности должна была питаться наблюдениями за деятельностью капиталистов», так как «капиталист представал как жи-

 

вой носитель духовного, разумно-волевого начала в производстве»[68]. Тот же, кто не преуспел, неспособен, не понимает, что есть истинная нравственность; такой человек — живое олицетворение неразумного, порочного.

Свобода, полагал А. Коллинз, означает способность человека поступать так, как он того желает или предполагает. Человек — разумное и чувству­ющее существо, его поведение детерминировано единственно его разумом и чувствами. При этом не может быть никаких мотивов, кроме удовольствия и страдания, которые заставляли бы человека совершить какое-либо действие или воздерживаться от него. «Мораль или добродетель состоит в таких дей­ствиях, которые по собственной природе и вообще являются приятными; а безнравственность или порок состоит в таких действиях, которые по своей собственной природе и вообще являются неприятными», при этом высоко­нравственным должен быть тот человек, который строго детерминирован правильно понятыми удовольствием и страданием, а следовательно, лишь вознаграждения и страдания направят желания людей к тому, чтобы соблю­дать, а не нарушать законы[69].

Если сознание человека никак не детерминировано социальной реаль­ностью, если оно не связано с ней, значит общество и не ответственно за пре­ступность, представляющую собой в этом случае совокупный результат злой воли преступников. Чем более безупречным представляется общество, тем более порицаемым и порочным выглядит преступник. В этом случае все со­циальные беды, несчастья и просчеты, конфликты и противоречия общества можно объяснить моральными пороками, злой волей определенной катего­рии людей. Козел отпущения меняет свое обличье, но его функция воспроиз­водится вновь.

«Если, например, убийцы или какие-нибудь порочные члены общества изолируются от общества лишь как нарушители общественного порядка, недостойные жить среди людей, то ясно, что они в таком случае настолько далеки от того, чтобы считаться свободными агентами, что их устраняют от общества так же, как отсекают зараженную червоточиной ветвь дерева или убивают на улицах бешеных собак. И наказание по отношению к ним спра­ведливо, поскольку оно освобождает общество от злонамеренных членов»[70]. Если воля абсолютно свободна, лишь удовольствие или страдание руководят людьми, если все равны, общество устроено справедливо и при этом одни обогащаются, а другие идут на дно, образуя преступный класс, то лишь суро­вое наказание нужно такому обществу — и ничего более (и чем суровее, тем лучше). «Точно так же у нас вешают ворон и грачей, чтобы отогнать птиц от зерна, как вешают убийц, закованных в цепи, чтобы удержать других от пре­ступлений»[71].

 

К началу XVI в. в Европе произошло важное социальное и экономиче­ское событие — началось обезземеливание крестьян. «Разграбление церков­ных имуществ, мошенническое отчуждение государственных земель, расхи­щение общинной собственности, осуществляемое по-узурпаторски и с беспо­щадным терроризмом, превращение феодальной собственности и собствен­ности кланов в современную частную собственность — таковы разнообраз­ные идиллические методы первоначального накопления, — писал К. Маркс. — Таким путем удалось завоевать поле для капиталистического земледелия, отдать землю во власть капитала и создать для городской промышленности необходимый приток поставленного вне закона пролетариата»[72].

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: