Преступное поведение: проблема 4 глава

Пашни превращались в пастбища, земледелие совершенствовалось, число рук, необходимых для обработки земли, резко сокращалось. Крестьяне массами изгонялись из деревень. Началось жестокое приучение крестьянских масс к железной дисциплине капиталистического производства.

К концу XV и в XVI в. в странах Западной Европы издаются кровавые законы против бродяжничества — «отцы теперешнего рабочего класса были прежде всего подвергнуты наказанию за то, что их превратили в бродяг и па­уперов. Законодательство рассматривало их как „добровольных“ преступни­ков, исходя из того предположения, что при желании они могли бы продол­жать трудиться при старых, уже не существующих условиях»[73].

Согласно закону, изданному в Англии, трудоспособных бродяг следо­вало привязывать к тачке и бичевать, пока кровь не заструится по телу. При рецидиве бродяжничества порка повторялась и преступнику отрезали поло­вину уха. Если же он попадался в третий раз, его казнили как «тяжкого пре­ступника и врага общества». Согласно закону, изданному позже, «всякий уклоняющийся от работ отдается в рабство тому лицу, которое донесет на него как на праздношатающегося»[74]. Если раб самовольно отлучался на две недели, он осуждался на пожизненное рабство, а на лоб или на щеку ему кла­ли выжженное клеймо «S» (slave) — раб. Если он бежал в третий раз, то под­лежал смертной казни как государственный преступник. Аналогичные зако­ны были изданы во Франции и других странах. К. Маркс приводит слова То­маса Мора, писавшего в «Утопии»: «Так-то и случается, что жадный и нена­сытный обжора, настоящая чума для своей родины, собирает в своих руках тысячи акров земли и обносит их плетнем или забором, или своими насилия­ми и притеснениями доводит собственников до того, что они вынуждены продать свое имущество... И когда этими несчастными скитальцами истраче­но все до последней копейки, то скажите, бога ради, что же им остается де­лать, как не красть? Но тогда их вешают по всей форме закона». В царство­вание Генриха VIII было казнено 72 тыс. круп-

 

ных и мелких воров. Во времена царствования Елизаветы бродяг вешали це­лыми рядами, и не проходило года, чтобы в том или другом месте не было повешено их 300 или 400 человек[75].

Законы о бродягах и бездомных объявляли пролетариат как таковой вне закона. Если даже обездоленному человеку нельзя было приписать тяже­лого преступления, его отправляли в тюрьму как мошенника и бродягу, пото­му что «сама бедность уже навлекает на него подозрение во всевозможных преступлениях, лишая его в то же время законных средств для защиты от произвола власть имущих»[76], так как, по господствовавшему мнению соб­ственников, бедность — это преступление и «с ней следует бороться путём устрашения»[77].

Борьба с самым опасным преступником — бедняком продолжалась и далее. Эстафету приняли законы о бедных. Так английский закон о бедных 1834 г. «по существу дела рассматривает бедняков как преступников, работ­ные дома — как исправительные тюрьмы, обитателей их — как людей, стоя­щих вне закона, вне человечества, как воплощение всякой скверны...» — пи­сал Ф. Энгельс, приводя далее слова журналиста, ознакомившегося с тем, что творилось в работных домах того времени: «Если господь бог наказывает человека за преступление так, как человек наказывает человека за бедность, то горе потомкам Адама!»[78].

Такой оказалась оборотная сторона постулата свободной воли, абс­трактного гуманизма в реальном социальном контексте современного буржу­азного общества, цена выведения спекулятивным путем категорий добра и зла из природы человека. Поистине трагичным явилось противоречие между постулатом господства свободы и разума в обществе, пришедшему на смену феодализму, с его реальной социальной природой и реальной историей капи­тализма эпохи первоначального накопления, кровью и железом заложившего основы новой иерархии власти собственников. Война буржуазии против про­летариата, война всех против всех «есть лишь, — как отмечал Ф. Энгельс, — последовательное осуществление принципа, заложенного уже в свободной конкуренции»[79]. Понятию личности преступника была уготована в этой вой­не своя социальная функция, отведена новая социальная роль. «В то самое время, когда англичане перестали сжигать на костре ведьм, они начали ве­шать подделывателей банкнот»[80]. Главное острие репрессии направлялось на тех, кто угрожал собственности богатых, с одной стороны. С другой стороны, в понятие преступности и личности преступника вкладывался самый суще­ственный элемент: они символизировали все то, что противостояло идеалу собственности, что угрожало ей, что отрицало ее. «Английский буржуа, — писал Ф. Энгельс, — находит в законе, как и

 

в своем боге, самого себя и потому закон для него свят, потому и дубинка полицейского, которая в сущности является его дубинкой, обладает такой по­разительно умиротворяющей силой в его глазах. Но, конечно, не в глазах ра­бочего. Рабочий слишком хорошо знает, он слишком часто испытал на опы­те, что закон для него — кнут, сплетенный буржуазией...»[81]

Обращаясь к властителям нового общества — собственникам, Руссо с гневом восклицает: «Умножайте число железных дверей, запоров, цепей, стражей и надзирателей, возводите повсюду виселицы, колеса, эшафоты, изо­бретаете ежедневно новые пытки, ожесточайте свою душу видами всех стра­даний неимущих, создавайте кафедры и колледжи, где учат лишь тем прави­лам, которые вам подходят; привлекайте все новых писателей, платите им, чтобы воровство бедняка покрыть еще большим позором, а к воровству бога­ча пробудить еще более безнаказанность; придумывайте каждодневно все но­вые отличия, дабы у одного узаконить, а у другого покарать одни и те же действия под разными именами»[82].

Если ранее, в период господства религиозного мировоззрения, на по­люсах добра и зла стояли бог и дьявол, церковь и еретики, то теперь их место занимают богатство и бедность, собственник и паупер. И если раньше тот, кто верил в бога, должен был верить и в дьявола, а кто отрицал, что есть осо­бая категория злодеев — еретиков и ведьм, тот отрицал и церковь как вопло­щение высшей добродетели и истины, то теперь тот, кто обожествлял богат­ство, собственность, должен был презирать бедность, а тот, кто отрицал, что есть особая категория злодеев — неимущих и обездоленных, тот отрицал и социальную структуру, основанную на частной собственности, и саму соб­ственность как воплощение высшей добродетели. Там, где священна соб­ственность, там презренна бедность. Выделение особого «преступного клас­са» выполняло важную социальную функцию. Как отмечает английский кри­минолог Д. Чапмэн, «идентификация преступного класса и его социальный остракизм позволяют снизить межклассовую враждебность путем переклю­чения агрессии, которая в ином случае могла быть направлена на тех, кто об­ладает статусом, властью, доходами и собственностью»[83].

Однако, если еретик, ведьма, паупер не обладают особой отрицатель­ной, порочной сущностью, то и церковь, собственность не обладают особой положительной, добродетельной по самой своей сути природой. Таково про­явление в новых условиях социальной функции понятия личности преступ­ника. Homo Criminologicus нужен. И если по своей явной, открыто провозгла­шаемой функции он нужен для того, чтобы бороться со злом, с преступно­стью, то по скрытой, латентной функции он нужен для того, чтобы, заклей­мив тех, кто внизу социальной структуры, придать ореол непогрешимости и добродетели тем, кто наверху этой структуры. Посягательство на

 

идею порочной сути одних есть отрицание имманентной добродетели дру­гих.

Что же остается при столкновении с социальной реальностью от посту­лируемой разумной, свободной личности, перестраивающей мир на разум­ных началах? «Люди злы... между тем человек от природы добр...»[84] Все дело якобы в том, что данная от природы доброта человека, характеризовавшая его в естественном состоянии, была впоследствии искажена таким развитием человеческого общества, его культуры, при котором оно «неизбежно побуж­дает людей ненавидеть друг друга в той мере, как сталкиваются их интересы»[85]. Причина — отклонение от естественного, данного от природы равенства и права, возникновение неравенства и бесправия, создание такого общественного строя, при котором «горстка людей утопала в излишествах, тогда как голодная масса лишена необходимого»[86].

Так вновь вступает в действие познавательный механизм двойной про­екции: предпочитаемый идеал человека проецируется в далекое прошлое, укореняется там, а затем вновь возвращается в современность, но уже не как продукт гуманистического, возвышенного воображения, а как якобы реаль­ный образ благородного дикаря, чья подлинная природа впоследствии иска­жается порожденным собственностью неравенством и всем тем злом, кото­рое присуще цивилизации. «Лишь то, что ассоциируется с нашими сегодняш­ними планами, страстями, чувствами и эстетическими вкусами, представляет для нас ценность. Эти планы, страсти, чувства и эстетические вкусы мы пере­носим в прошлое и затем, обманывая самих себя, утверждаем, что в нем на­ши корни»[87].

Сам по себе механизм двойной проекции не возникает, однако, из ниче­го. Он обусловлен, как и многие иные эпистемологические феномены, исто­рическими условиями возникновения философии просвещения, которая, от­казавшись от религиозной мистификации мироздания, поставив в центр ми­рового порядка на место Бога — Человека, в свою очередь, мистифицировала и этого последнего. В результате «в индивидах, уже не подчиненных более разделению труда, философы видели идеал, которому они дали имя „Чело­век“, — писал К. Маркс, — и весь изображенный нами процесс развития они представляли в виде процесса развития „Человека“, причем на место суще­ствовавших до сих пор в каждую историческую эпоху индивидов подставля­ли этого „Человека“ и изображали его движущей силой истории. Таким обра­зом, весь исторический процесс рассматривался как процесс самоотчуждения „Человека“; объясняется это, по существу, тем, что на место человека прош­лой ступени они всегда подставляли среднего человека позднейшей ступени

 

и наделяли прежних индивидов позднейшим сознанием. В результате такого переворачивания, заведомого абстрагирования от действительных условий и стало возможным превратить всю историю в процесс развития сознания»[88].

Не случайно поэтому, что основанные на разуме высокие этические идеалы, выдвинутые просвещением, понимание природы человека и обще­ства, основанное на спекулятивном мышлении, т.е. достигнутое путем логи­ческих рассуждений, стали легкой добычей развившихся к этому времени естественных наук, которые «взбунтовались и с поистине плебейской жаж­дой правды действительности до основания разрушили возведенные фантази­ей великолепные сооружения»[89].

Ведущее место среди этих наук заняли биология и антропология. Их воздействие не миновало и криминологию. На смену еретикам и ведьмам, бродягам и беднякам выдвигается фигура злодея — прирожденного преступ­ника.

 

Антропологическая модель

 

«Внезапно однажды утром мрачного декабрьского дня я обнаружил на черепе каторжника целую серию атавистических ненормальностей... анало­гичную тем, которые имеются у низших позвоночных. При виде этих стран­ных ненормальностей — как будто ясный свет озарил темную равнину до са­мого горизонта — я осознал, что проблема сущности и происхождения пре­ступников была разрешена для меня»[90], — такие слова были сказаны в 70-х годах XVIII в. тюремным врачом, итальянцем Ч. Ломброзо. Он увидел, по его убеждению, в чертах преступника характерные черты примитивного, перво­бытного человека и животных. «Преступник — это атавистическое существо, которое воспроизводит в своей личности яростные инстинкты первобытного человечества и низших животных»[91].

Преступниками не становятся, заявил он, преступниками рождаются. Они обладают отчетливо различимыми физическими чертами. Прирожден­ные индивидуальные факторы — основные причины преступного поведения, утверждал он. Прирожденного преступника легко отличить от остальных лю­дей по внешнему виду. У него сплющенный нос, редкая борода, низкий лоб, огромные челюсти, высокие скулы, выдающиеся надбровные дуги, прирос­шие мочки ушей и т.д. Этими чертами обладают «преступники, дикари и обезьяны». Они нечувствительны к боли, у них чрезвычайно острое зрение, они ленивы, склонны к оргиям, их неодолимо влечет к себе совершение зла ради него самого. Им присуще желание «не только лишить жизни свою жерт­ву, но и изуродовать труп, терзать тело жертвы, упиваться ее кровью»[92]. Лом­брозо разработал таблицу признаков

 

прирожденного преступника — таких черт (стигм), выявив которые путем непосредственного измерения физических черт того или иного лица, можно было, как уверял он, решить, имеем ли мы дело с прирожденным преступни­ком или нет.

Нетрудно увидеть в этой концепции перенесение эволюционно-биоло­гической теории развития видов Чарльза Дарвина в сферу изучения преступ­ности. В самом деле, если эволюционно человек произошел от человекопо­добной обезьяны, затем пережил стадию первобытной дикости, то не есть ли существование преступников проявление атавизма, т.е. внезапное воспроиз­ведение на свет в наше время среди современных, цивилизованных людей, людей первобытных, близких к своим человекообразным предкам? К тому же и у Дарвина находили такое высказывание: «В человеческом обществе не­которые из наихудших предрасположенностей, которые внезапно, вне всякой видимой причины проявляются в составе членов семьи, могут, возможно, представить собой возврат к первобытному состоянию, от которого мы отде­лены не столь многими поколениями. Эта точка зрения как будто бы находит подтверждение в общераспространенной поговорке о „черной овце“»[93].

Первые же проверки таблиц Ломброзо показали, однако, что наличие у преступников особых физических черт, отличающих их от всех остальных современных людей и сближающих их с первобытным человеком, не более чем миф. Теория Ломброзо и вытекающие из нее современные модификации исходят из положения о том, что между некоторыми физическими чертами и характеристиками организма человека, с одной стороны, и преступным пове­дением — с другой, существует определенная зависимость, что моральному облику соответствует и физическое строение человека. Следует указать, что в повседневном, бытовом сознании, отчасти в художественной литературе и других произведениях искусства (не самого высокого уровня), действительно фигурирует стереотип преступника ломброзианского типа (фигура злодея), которому противостоит добродетельный герой, чье физическое преимуще­ство всегда дополняется преимуществом моральным. Однако никакого науч­ного обоснования такие совпадения, конечно, не имеют.

Теория Ломброзо подразумевает наличие у преступников физических характеристик, отличающих последних от обычных людей. В 1913 г. англий­ский криминолог Горинг[94] проверил исследования Ломброзо, сравнив заклю­ченных со студентами Кембриджа (1000 человек), Оксфорда и Абердина (959 человек), с военнослужащими и учителями колледжей (118 человек). Оказалось, что никаких различий между ними и преступниками не существует. Подобное исследование и с теми же результатами было осуществлено В. Хили в 1915 г.[95]

 

Теория Ломброзо исходит из предположения о том, что черты преступ­ников — возврат к чертам первобытного человека. Это предположение со­вершенно произвольно и недоказуемо.

Основой теории Ломброзо послужило представление о том, что в ран­ней стадии развития человечества первобытные племена были менее соци­альны, чем существующие формы общежития, что там господствовал волчий закон, что в сфере социальной жизни, как и в природе, действует принцип выживания наиболее приспособленных, что является также произвольным перенесением положений Дарвина в область социальной жизни.

Она исходит также из наивного представления о том, что физическая норма (совершенство тела) само собой подразумевает совершенство мораль­ное и что якобы вообще существует объективная норма (единая для всех вре­мен и всех народов) физических черт человека. На самом деле Ломброзо ис­кренне считал, что для преступника характерно наличие черт «монгольского» типа. Он писал, что эти черты, характеризующие, по его мнению, преступни­ка, «приближают преступника-европейца близко к доисторическому челове­ку и монголу»[96].

Ломброзо исходил из положения о том, что подобные аномалии орга­низма передаются по наследству и, следовательно, преступность также пере­дается по наследству, ибо преступность представляет собой отражение изъя­нов организма[97]. Таков, следовательно, прирожденный преступник.

Если предположить, что эта теория верна, то из нее следует, что об­щество бессильно в борьбе с преступностью — оно не в состоянии повлиять на аномалии организма преступника и, следовательно, изменить его созна­ние. Отсюда — и знаменитая формула, приписываемая современникам ан­тропологического детерминизма ломброзианского типа, которая гласит: единственное, что можно сделать с преступником, это его «измерить, взве­сить и повесить».

Как верно отмечал А.А. Герцензон, «в своих взглядах на факторы пре­ступности Ломброзо очень сильно эволюционировал», он вынужден был вскоре признать и важность социальных факторов, влияющих на преступ­ность[98]. Как свидетельствует Торстен Селлин, хотя Ломброзо «оценил воз­буждающую и сдерживающую силу среды окружения, он никогда не допус­кал наличия преступников, которые были бы нормальными людьми, преступ­ников, которые совершали бы преступления именно в результате влияния со­циальных условий, а не были просто стимулированы этими условиями»[99].

До настоящего времени продолжаются поиски особых физиологиче­ских или психофизиологических свойств и качеств человека, в какой-то мере увязываемых с его преступным поведением.

 

«Антропологическое изучение рассматривает функциональные и мор­фологические типические особенности преступников, исследуя его конструк­цию, гигиеническое состояние (физическое развитие), расовые особенности, половые, возрастные признаки, плодовитость, мимику, производя главней­шие измерения (силу рук, температуру и проч.), головные измерения, соби­рая генеалогию, фотографии, почерки и пр.»[100] Поиски специфически пре­ступного человека, понимание преступления как патологического проявле­ния физиологических аномалий организма — существо антропологического подхода к изучению личности преступника.

Хотя первые же проверки таблиц Ломброзо показали, что утверждение о наличии у преступников особых физико-анатомических черт, сближающих их с первобытным человеком, не более чем миф, этот миф оказался необык­новенно живучим. Как только развеялась легенда об анатомических отклоне­ниях, предрасполагающих к преступлению, возникли новые течения подоб­ного же рода, в основу которых были положены либо особенности эндо­кринной системы, желез внутренней секреции, либо психофизическая кон­ституция людей (теория немецкого психиатра Э. Кречмера), либо врожден­ные свойства нервной системы (экстраверты и психопаты английского пси­хиатра Айсенка) и т.д.[101]

Подобный подход является более усложненной формой поисков специ­фически преступных качеств и свойств в психофизической сфере личности. Так возникло утверждение, что в изучении личности преступника «конститу­ции и конституциональным факторам преступности должно быть отведено центральное место», что «глубочайшие корни преступности скрыты в кон­ституции преступника, которая создается и изменяется под влиянием, с одной стороны, окружающих личность внешних, и прежде всего социальных, условий, а с другой стороны, — того, что организм данного субъекта полу­чил в наследство от предков»[102].

Стремление отыскать психофизиологическую предрасположенность субъекта как к преступлению вообще, так и к конкретным видам преступле­ний — существо вульгарно-антропологического подхода к проблеме изуче­ния личности преступника. Отсюда — утверждение о том, что «главные кор­ни преступности лежат в эмоциональной сфере личности». С.В. Познышев утверждал, что наука уголовного права изучает преступника как носителя опасного для общества состояния и настроения, что проявляемая в том или ином преступлении вина есть переходящее конкретное настроение, которое сложилось у человека под влиянием двух сил: действия на него различных событий, происходивших в окружающей среде, с одной стороны, и его пси­хологической конституции — с дру-

 

гой. Вульгарно-материалистическое, биологизированное определение вины вело к теории опасного состояния.

Термин «опасное состояние личности» впервые прозвучал на итальян­ском языке (pericolosità). Его автором был сотрудник и друг Ломброзо — итальянский юрист Энрико Ферри. Через два года после выхода книги Лом­брозо «Прирожденный преступник» Ферри защитил докторскую диссерта­цию, посвященную отрицанию концепции уголовной ответственности, осно­вывающейся на признании у преступника свободной воли.

Отрицание свободной воли человека, утверждение детерминированно­сти его поведения биологическими факторами, аномалиями организма вели к установлению нового принципа ответственности за преступление. Уголовная ответственность, как утверждали Ферри и его последователи, должна базиро­ваться не на принципе свободной воли, а на нуждах общества. Следует обра­щать внимание не на вину человека, а на его потенциальную опасность для общества. Каждый активный участник преступления, по мнению Ферри, все­гда ответствен в случае, если «совершенное преступление является его соб­ственным действием, т.е. представляет собой выражение его собственной личности, независимо от того, каковы были физические и психологические обстоятельства, характеризовавшие преступника, когда он замышлял и со­вершал преступление. Защитные меры, предпринимаемые против преступни­ка, должны зависеть не от характера и свойств деяния, но от его индивиду­ального агрессивного потенциала»[103].

Известна его формулировка о том, что «человек всегда ответствен за любое свое действие на том единственном основании, что он живет в обще­стве, и до тех пор, пока он живет в нем»[104].

Взамен презумпции свободной воли и моральной ответственности, со­циоантропологи выдвигали принцип «социальной ответственности». Они подразумевали под этим понятием не ответственность общества за соверша­емые в нем преступления, а ответственность индивидуума перед обществом и государством. Отсюда вытекала обязанность уголовной юстиции не опре­делять степень вины преступника, а установить, совершил ли человек пре­ступление, и если да, то применить к нему меры «социальной защиты», под­бираемые соответственно его личности с тем, чтобы «оградить от него обще­ство».

Эта концепция стала проникать в практику уголовной юстиции. Барон Рафаэль Гарофало, видный судья суда уголовной апелляции города Неаполя подверг в 1914 г. резким нападкам пропорциональность наказания, или, дру­гими словами, обязательность того, чтобы тяжесть наказания соответствова­ла тяжести преступления, что он пренебрежительно охарактеризовал как «та­рифную систему наказания».

 

Невозможно установить реальную тяжесть преступления, доказывал он. «Существует слишком много элементов, которые следует принимать при этом в рассмотрение. Мы должны учесть и материальный вред, и степень безнравственности преступного действия, его опасность и степень возбужда­емой им тревоги. По какому праву, — спрашивал он, — можем мы выделить какой-либо один из этих элементов и игнорировать другие?»[105]

Взамен всего этого Гарофало предложил учитывать только степень вре­да, причинение которого можно ожидать от преступника или, другими сло­вами, степень его способности к преступлению.

Возможность, вероятность или уверенность в том, что данный преступ­ник может вновь совершить преступление, легли в основу понятия «опасное состояние личности». Преступление с этой точки зрения принимается во вни­мание, но только как показатель степени этой опасности наряду с другими обстоятельствами. Его никак не следует рассматривать в качестве основного, главного фактора ответственности, а только лишь как симптом, показатель опасности личности преступника и вероятности совершения им преступле­ний в будущем.

Позиция социоантропологического детерминизма в сфере уголовного права вела к возникновению идеи всеобщей, поглощающей все остальные элементы уголовного права превенции, профилактики. Социальная ответ­ственность (вместо моральной и виновной ответственности) и состояние опасности личности (вместо степени тяжести преступления) — таковы осно­вы подобного рода социальной превенции.

С этих позиций опасность личности преступника служит единственным критерием в выборе мер, применяемых к нему государством. Реакция госу­дарства на опасность личности должна заключаться не в наказании преступ­ника, а в обезвреживании его. Термин «наказание» следует вообще выкинуть из уголовного права по мнению социоантропологов и заменить его термином «меры социальной защиты». Цель этих мер — реформация преступника, его лечение, обезвреживание и даже уничтожение.

В этих условиях новыми творцами модели личности преступника все больше и больше выступают представители естественных наук — врачи, биологи, психиатры и впоследствии даже генетики.

Такой подход выражал значительные изменения в мировоззрении, пони­мании природы человека и общества, наметившиеся на рубеже XIX и ХХ вв. Ра­ционализм в свое время успешно развеял миф о божественном проис­хождении природы, человека и общественного устройства. Он был этичен в том смысле, что предписывал человеку следование этическим категориям добра и зла, выво­димым спекулятивным путем, т.е. логически и гносеологии­чески.

Естественные науки отодвинули в сторону подобного рода эксперимен­тально неверифицируемые категории, трактуя их как «метафизические» сущ­ности, допуская их в сферу достоверного знания

 

только в той мере, в которой они представлялись соответствующими естест­веннонаучному подходу. Биология, и прежде всего теория Ч. Дарвина, его учение о естественном отборе, властно вторглась в науку об обществе (бур­жуазную, позитивистски ориентированную социологию) и в науку о преступ­ности (криминологию). Преступление и личность преступника стали истол­ковываться в категориях биологии и антропологии.

Низведение этических понятий на уровень биоантропологии чрезвы­чайно опасно. «Этика перестает быть этикой по мере сближения ее с естест­венными процессами. Это сближение губительно для нее не только тогда, когда этика выводится из натурфилософии, но и тогда, когда она обосновы­вается биологией»[106]. Биологизированное мышление пытается укоренить эти­ку в естественной природе. Это, однако, ведет фактически к ее отрицанию, к отказу от этической ориентации как детерминанты специфически человече­ского поведения, что, в свою очередь, по мнению одного из великих гуманис­тов современности — А. Швейцера, ведет к созданию общества, «этическая совесть которого роковым образом заглушается биологически-социологиче­ской и националистически извращенной этикой»[107].

Homo Criminologicus принимает в этой связи свое новое обличье — прирожденного преступника, место родимых пятен (меток дьявола) занима­ют вначале антропологические приметы, затем признаки психофизической конституции, тип нервной системы, и наконец, хромосомные стигмы. Пре­ступник ныне встал на крайнем отрицательном полюсе биологизированной картины общества (на положительном полюсе расположились, естественно, различного рода варианты прирожденных лидеров, вождей, сверхчеловеков).

Такая трансформация была подготовлена всем ходом развития буржу­азного общества. В конце XIX в. капиталистический мир с особой резкостью ощутил последствия индустриальной революции, испытав на себе всевозрас­тающее давление экономических, социальных и идеологических противоре­чий. Начав с провозглашения индивидуалистического принципа честной иг­ры, под которым понималось право на свободную конкуренцию и обогаще­ние, капитализм проявился как всевластие монополий и военно-бюрократи­ческой правительственной машины. Урбанизация с ее всевозрастающим хао­сом асфальтовых джунглей городов, стандартизация всех сторон жизни, раз­рушительные последствия хищнического, анархического развития раннего капитализма, растущее возмущение подавляемых масс, стихийно проявля­емое в невиданном росте преступности, — все это следствие развития капи­тализма.

Если к этому добавить рост противоречий между капиталистическими странами, то будут ясны предпосылки к возникновению «нового воинству­ющего империализма, который требует абсолютной

 

и полной военной, экономической, социальной и духовной организованности масс»[108].

Для буржуазных социологов последствия индустриальной революции означали только одно — необходимость обеспечения социальной дисципли­ны как единственной альтернативы хаоса, под которым, естественно, пони­малась перспектива социальной революции.

Одним из ответов на этот классовый заказ явилось создание науки, призванной, по мысли ее создателей, направить развитие общества по упоря­доченному руслу, в сторону от социальных потрясений.

Один из родоначальников социального дарвинизма — Спенсер пред­принял попытку рассмотреть эволюцию общества с позиций биологической науки, прежде всего учения Дарвина о происхождении видов и роли естест­венного отбора в эволюции живой материи. Спенсер полагал при этом, что общество представляет собой некий квазибиологический организм.

В его учении принципы утилитаризма, сформулированные Бентамом и развитые Миллем, были передвинуты на иную, не спекулятивно-рассудоч­ную, а, как полагал Спенсер, на подлинно научную — биологическую осно­ву. Известно, что в своей работе «Происхождение видов» Дарвин развил тео­рию борьбы за выживание, согласно которой живые организмы, для того что­бы выжить, должны постоянно приспосабливаться к условиям своего суще­ствования. Перенося принцип отбора и выживания на человеческое обще­ство, Спенсер утверждал, что те из людей, которые развили в себе более сильный социальный инстинкт, лучше приспособлены для выживания, чем те, кто не обладает таким инстинктом в достаточной степени.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: