 |
The Crooked Branch 3 страница
|
|
|
|
Грейс Хиксон пошла к соседке. Вряд ли можно применить слово «сплетничать» к столь праведной женщине, да и предмет обсуждения был слишком серьёзным, чтобы употреблять такое бездумное слово. Сплетни слушают, и повторяют, и пересказывают детали и слухи, не имеющие отношения к говорящим. Но в данном случае, любой незначительный факт и разговор мог иметь такое пугающее значение и такие страшные последствия, что подобные пересуды тоже стали казаться трагически важными. Любой обрывочный слух о семье Таппо ловили с жадностью: как его собака однажды выла всю ночь и не могла успокоиться; как его корова неожиданно не дала молока спустя два месяца после отёла; как его подвела память на минуту-другую, когда он читал «Отче наш», и он даже пропустил часть молитвы из-за мгновенного помутнения; и как понять предвестники странной болезни его детей — вот что составляло суть разговора Грейс Хиксон с подругами. В конце концов, у них началась дискуссия, насколько можно считать эти проявления власти Сатаны карой пастору Таппо за его грехи, и если так, то что дальше? Дискуссию нельзя было назвать неприятной, хотя мнения отличались разительно, поскольку ни у кого из присутствовавших не пострадали близкие, и они посчитали это доказательством того, что уж они-то были без греха. Посреди разговора пришла ещё одна женщина с новостями о том, что Хота созналась в том, что у неё хранится некая красная книжица, которую ей вручил Сатана, что он присутствовала на нечестивых таинствах, что летала на метле в Ньюберри-Фолз. Она ответила на все вопросы старейшин и судей, которые внимательно прочитали признания всех ведьм, осуждённых ранее в Англии, чтобы не опустить ни малейшего обвинения. Кроме того, она созналась и в менее значительных проступках скорее мирского, чем духовного порядка. Она рассказала о хорошенько привязанных бечёвках, потянув за которые, можно было уронить всю глиняную посуду в доме пастора Таппо; но такие хитроумные уловки мало интересовали салемских сплетниц. Одна из них увидела здесь происки Сатаны, но всех интересовали куда большие грехи вроде богохульных таинств и сверхъестественных полётов. В конце рассказчица объявила, что Хоту повесят завтра утром, несмотря на её признание, которое, как ей обещали, сохранит ей жизнь. Во-первых, это была первая уличённая ведьма, во-вторых, индианка, язычница, чья жизнь не представляла особой важности для общины. Так сказала Грейс Хиксон. Что плохого в том, что ведьмы исчезнут с лица земли, хоть индейцы, хоть англичане, будь то язычники или, того хуже, крещёные христиане, предавшие Господа, как Иуда, и попавшие в ад? Как бы ей хотелось, что первая ведьма была из числа праведных христиан, — тогда все бы увидели, как истинно верующие готовы отрезать правую руку и вырвать правый глаз, раз уж они запятнали себя дьявольским грехом. Она говорила сурово и убедительно. Пришедшая с новостями заметила, что слова Грейс могут быть скоро проверены на деле, потому что, по слухам, Хота назвала других виновных, и среди них были представители самых праведных семей Салема,
|
|
|
Хота видела их на сатанинских таинствах. На это Грейс отвечала, что от слов своих не отказывается, что все праведники поступят так же и оборвут все естественные привязанности, чтобы не дать греху распространиться и разрастись среди них. Её слабая плоть боялась вида смерти, даже будь то смерть животного, но она не позволит этому отвратить её от решимости стоять среди тех, кто вышвырнет виновную из своего круга завтра утром.
Грейс Хиксон против своего обыкновения пересказала многое из этого разговора своей семье. То, что она так разговорилась, было явным признаком волнения, и это волнение по-разному передалось членам семьи. Фейт, покрасневшая и беспокойная, бродила между гостиной и кухней, задавая матери вопросы о наиболее странном в признании Хоты, словно пытаясь убедиться, что индианка действительно совершила эти ужасные загадочные вещи.
|
|
|
Лоис дрожала и трепетала в ужасе от рассказа и мысли, что такое возможно. Иногда она ловила себя на том, что сочувствует женщине, которой скоро предстояло умереть в ненависти и без Божьего прощения, ведь она предала Господа таким ужасающим образом, и сейчас, пока Лоис сидела среди родных у согревающего весёлого очага, ожидая ещё много мирных, а может, и счастливых дней в жизни, — Хота было одна, дрожащая, напуганная, виновная, без единой души, кто мог бы её поддержать, запертая в холодных стенах городской тюрьмы. Но затем Лоис с отвращением отгоняла от себя жалось к этому презренному сатанинскому действу и молилась о прощении за великодушные мысли; впрочем, иногда она вспоминала о милосердии Спасителя и снова позволяла себе проникнуться жалостью, пока не перестала различать хорошее и плохое настолько, что могла лишь отдаться на волю Господа и молить Его, чтобы Он принял всё и всех в Свои руки.
Пруденс была весела, словно слушала какой-то забавный рассказ, с нетерпением ожидая новых подробностей от матери, и не выказывала особого страха перед ведьмами или колдовством, зато выражала особое желание пойти с матерью на завтрашнюю казнь. Лоис было неприятно видеть жестокое, нетерпеливое лицо девочки, умолявшей мать позволить ей пойти. Даже Грейс была в недоумении из-за настойчивости дочери.
— Нет! — сказала она. — Даже не проси. Ты не пойдёшь. Такое зрелище не для молодых. Я и то содрогаюсь при мысли об этом. Но я иду, чтобы показать, что я как христианка принимаю сторону Господа в борьбе с дьяволом. Ты не пойдёшь, говорю тебе. Я высеку тебя за подобные мысли.
— Манассия говорит, что Хоту высек пастор Таппо, чтобы получить от неё признание, — сказала Пруденс, словно желая переменить тему.
Манассия оторвался от изучения огромной Библии, которую из Англии привёз отец. Парень не расслышал, что сказала Пруденс, но поднял голову при звуке своего имени. Все присутствовавшие испуганно отметили его дикий взгляд, лицо без кровинки. Он был явно раздосадован выражением их лиц.
|
|
|
— Почему вы так на меня смотрите? — спросил он. Он говорил раздражённо и взволнованно.
Его мать торопливо отвечала:
—Пруденс сказала, что ты ей рассказывал, как пастор Таппо осквернил руки и высек эту ведьму Хоту. Что за дурная мысль овладела тобой? Поговори с нами, не ломай голову над людской премудростью.
— Это не людская премудрость, а Слово Божье. Я хочу знать больше о грехе колдовства, так ли уж он непростителен перед Святым Духом? Порой я чувствую некую жуткую силу, овладевающую мной, приносящую дурные мысли и немыслимые поступки, и я вопрошаю себя: а не колдовская ли это сила? И мне становится не по себе, и я презираю все свои слова и дела; но какая-то злая сущность имеет власть надо мной, и я продолжаю делать и говорить то, что мне противно. Чему дивиться, матушка, что я хочу узнать больше о сущности колдовства и изучаю Слово Божье? Не ты ли видела меня, когда я был одержим дьяволом?
Он говорил спокойно, грустно, но с твёрдой верой в свои слова. Мать подошла, чтобы утешить его.
— Сын мой, — сказала она, — никто никогда не видел, как ты делал что-то или говорил что-то неугодное Богу. Мы видели тебя, несчастного, с помутившимся рассудком, но мысли твои искали волю Господа в забытых Им местах, а не погрузились в поиски дурного в тёмных уголках души. Эти дни прошли, будущее открыто перед тобой. Не думай о ведьмах, не думай, что попал в их власть. Я не должна была говорить об этом в твоём присутствии. Пусть Лоис сядет ближе и поговорит с тобой.
Лоис подошла к кузену, опечаленная его состоянием, желая успокоить и утешить его, но идея стать его женой показалась ей ещё более отталкивающей, когда она заметила, какую умиротворяющую силу она имеет над ним, на что способен её нежный голос.
Он взял Лоис за руку.
— Позволь мне держаться за неё! Мне это на благо, — сказал он. — Ах, Лоис, когда я с тобой, я забываю обо всех невзгодах. Наступит ли тот день, когда ты услышишь голос, который всё время взывает ко мне?
|
|
|
— Я не слышу его, кузен Манассия, — мягко сказала она, — но не будем о голосах. Расскажи мне об участке земли, который ты хочешь огородить у леса. Какие деревья там растут?
Такими простыми вопросами о мирских вещах она, ведомая неясной ей самой мудростью, вернула его к вещам, где он всегда проявлял исключительный здравый смысл. Он разумно говорил об этом до часа семейной молитвы, который в те времена наступал рано. Манассия как глава семьи должен был проводить молитву; так хотела его мать с момента смерти его отца. Он читал молитву без текста, и сегодня она рассыпалась на бессвязные сумбурные части, и всем коленопреклонённым казалось, что она никогда не закончится. Минуты сложились в четверть часа, а его слова лишь становились всё более эмоциональными и сумасшедшими, сосредоточенными на нём одном и выставлявшими наружу все тревоги его сердца. В конце концов, его мать поднялась и взяла Лоис за руку, веря во власть девушки над Манассией, подобную той силе, что имел пастух Давид со своими гуслями над Саулом, восседавшим на троне. Она подвела Лоис к сыну, стоявшему на коленях перед всеми, возведя глаза к небу; на его лице отражались страдания измученной души.
— Вот Лоис, — сказала Грейс почти ласково, — она хочет пойти к себе. (Лоис при этом плакала). Встань и закончи молитву в своей комнате.
Увидев Лоис рядом, он вскочил на ноги и отпрянул.
— Уведи её, матушка! Не вводи меня в искушение. Она порождает во мне дурные, грешные мысли. Она омрачает меня даже перед лицом Господа. Она не ангел света, иначе она бы так не делала. Она волнует мою душу звуком голоса, что говорит мне жениться на ней, даже когда я молюсь. Изыди! Уведи её!
Он ударил бы Лоис, если бы она не уклонилась, потрясённая и напуганная. Его мать, почти столь же потрясённая, однако, не испугалась. Она уже видела подобное и знала, как справиться с припадком.
— Иди, Лоис! Твой вид тревожит его, как когда-то Фейт. Я справлюсь.
Лоис убежала к себе, бросилась на кровать, как загнанное, преследуемое животное. Фейт медленной тяжёлой поступью последовала за ней.
— Лоис, — обратилась она, — не окажешь ли ты мне услугу? Встань рано утром и отнеси это письмо пастору Нолану. Я бы и сама отнесла, но матушка велела быть с ней, и я могу пробыть у неё до самой казни Хоты, а письмо — дело жизни и смерти. Найди пастора, где бы он ни был, и поговори с ним, когда он прочтёт письмо.
— А Нэтти не может отнести его? — спросила Лоис.
|
|
|
— Нет! — яростно воскликнула Фейт. — Почему она?
Лоис не отвечала. Подозрение мелькнуло в душе Фейт, словно молния. Она раньше не думала об этом.
—Говори, Лоис! Я читаю твои мысли. Ты не хочешь нести письмо?
— Я отнесу, — слабо ответила Лоис. — Ты говоришь, это дело жизни и смерти?
— Да! — ответила Фейт совсем другим тоном.
Подумав, она добавила:
— Теперь, когда дома тихо, я напишу, что должна, и оставлю здесь на сундуке, а ты пообещай отнести его на рассвете, пока ещё есть время действовать.
— Обещаю, — произнесла Лоис. Фейт знала её достаточно, чтобы не сомневаться в том, что Лоис сдержит слово, пусть и с неохотой.
Письмо было написано и оставлено на сундуке, и едва рассвело, Лоис встала. Фейт наблюдала за ней из-под полуприкрытых век — она, впрочем, так и не сомкнула глаз за эту ночь. Как только Лоис, завернувшись в плащ и покрыв голову чепцом, ушла, Фейт вскочила с кровати и направилась к матери, которая уже проснулась. Почти все в Салеме уже были на ногах в то ужасное утро, хотя на улице почти никого не было, кроме Лоис. Вот наскоро сооружённая лестница, отбрасывающая тень с какой-то мрачной значительностью; вот и тюрьма с зарешеченными окнами, откуда доносился жуткий плач женщины и шаги многих людей. Лоис торопилась, ей было дурно почти до тошноты, когда она подходила к дому вдовы, где жил постояльцем мистер Нолан. Его на месте не было; возможно, он пошёл в тюрьму, сообщила хозяйка. Туда направилась и Лоис, повторяя слова «дело жизни и смерти», чтобы заставить себя пойти. Вернувшись к тюрьме, Лоис обрадовалась, увидев пастора, выходящего из этих угрюмых дверей, ещё более угрюмых из-за наброшенной на них тени. Зачем он был здесь, она не знала, но он был мрачен и печален, когда принял из рук Лоис письмо от Фейт, и она ждала, пока он прочтёт его, чтобы отнести ответ. Вместо того чтобы распечатать письмо, он держал его в руке, явно погружённый в свои мысли. Наконец он заговорил, но обращаясь больше к себе, чем к Лоис:
— Боже мой! И вот так она умрёт, в этом ужасном безумии? Это не что иное, как безумие, только оно может вызвать такие дикие, страшные признания. Мисс Барклей, я только что от индейской женщины, которой назначено умереть. Кажется, она думает, что её предали судьи, не отсрочив приговор, хотя она призналась в таком, чего достаточно для Божьей кары; и этот горячий, но бессильный гнев беспомощного существа обернулся безумием, потому что она, к моему ужасу, за ночь созналась в ещё многих вещах своим стражам ночью и мне сейчас. Я думаю, ей кажется, что более страшные признания помогут ей избежать приговора, хотя будь в её словах хот доля истины, такой грешницы земля бы не вынесла! И послать её на смерть в состоянии сумасшедшего ужаса! Что делать?
— Но в Писании сказано, что ведьмам не место на земле, — медленно сказала Лоис.
— Так, но я прошу об отсрочке, пока молитвы праведников не призовут милость Господа. Некоторые помолятся за неё, какой бы грешницей она ни была. И вы бы помолились, мисс Барклей, я уверен?
Но тон его был вопросительным.
— Я много раз молилась за неё ночью, — тихо ответила Лоис. — Я молюсь за неё в душе сейчас. Думаю, они должны изгнать её, но не оставить без Божьей помощи. Но, сэр, вы так и не прочитали письмо моей кузины. Она просила меня срочно передать ответ.
Он всё ещё медлил. Он думал об ужасных признаниях, которые только что услышал. Если это правда, то прекрасный мир был скверным местом, и он почти желал умереть, лишь бы бежать от скверны туда, где были лишь невинные перед лицом Господа.
Вдруг его взгляд задержался на чистом, серьёзном лице Лоис, смотревшей на него. Вера в земную благодать вошла в его душу в тот миг, «и благословил он её, неведавшую».
Он положил руку ей на плечо почти по-отечески, хотя он едва ли был старше на десяток лет, и наклонившись, прошептал, обращаясь и к себе, и к ней:
— Мисс Барклей, вы принесли мне добро.
— Я! — воскликнула Лоис почти в страхе. — Я принесла добро! Как?
— Вы та, кто вы есть. Но, возможно, я должен поблагодарить Господа, что он послал вас мне в минуты таких душевных сомнений.
В тот же миг они заметили Фейт, стоявшую перед ними с лицом темнее тучи. Лоис почувствовала себя виноватой, что вызвала её гнев. Она не уговорила пастора прочитать письмо, а возмущение задержкой в деле жизни и смерти объясняло, почему кузина так сурово нахмурила свои прямые чёрные брови. Лоис стала объяснять, как она не застала мистера Нолана у себя и пошла за ним к тюрьме. Но Фейт отвечала с жестоким презрением:
— Не трать слова, кузина Лоис! Легко понять, о каких приятных вещах вы говорили с пастором Ноланом. Нетрудно объяснить твою забывчивость. Я передумала. Верните мне моё письмо, сэр; оно о сущей мелочи — о жизни старой женщины. Какое это имеет значение по сравнению с любовью молодой девушки?
Лоис почти не слушала, не понимала, что кузина, в порыве ревности и злобы, могла помыслить о чувствах между ней и мистером Ноланом. Такая мысль никогда не приходила ей в голову; она уважала его, даже почитала — нет, он ей был приятен как возможный супруг Фейт. При мысли, что кузина могла заподозрить её в подобном предательстве, Лоис широко открытыми печальными глазами посмотрела на пылавшую Фейт. Эта серьёзная, мирная демонстрация невинности могла бы смягчить обвинительницу, если бы та не заметила румянец и смущение на лице пастора, который понял, что обнаружился секрет его души, о котором он и сам не подозревал. Фейт выхватила письмо из его рук и сказала:
— Пусть ведьму повесят! Мне что за дело? Она достаточно навредила дочерям пастора Таппо своей ворожбой и колдовством. Пусть она умрёт, и пусть это будет уроком другим ведьмам — а их немало в округе. Кузина Лоис, ты останешься с пастором Ноланом или предпочтёшь вернуться со мной к завтраку?
Лоис не смутил ревнивый сарказм. Она протянула руку пастору Нолану, решив не обращать внимания на безумные слова кузины, и попрощалась с ним в обычной манере. Он поколебался, прежде чем взять её руку, а когда решился, сжал её почти судорожно, так что Лоис вздрогнула. Фейт ждала, глядя на это мстительным взглядом, поджав губы. Она не попрощалась, не сказала ни слова, но, схватив Лоис за руку, почти потащила её за собой до самого дома.
Утром решено было так: Грейс Хиксон и Манассия, как праведные и благообразные главы семьи, должны были пойти на казнь первой ведьмы в Салеме. Остальным домочадцам строго-настрого запретили выходить, пока глухие удары колокола не огласят, что для Хоты, индейской ведьмы, всё кончено. После казни должен был состояться торжественный молебен за всех жителей Салема; священники приехали издалека, чтобы помочь своими молитвами очистить землю от дьявола и его прислужников. Были причины полагать, что старая молельня будет переполнена людьми, и когда Фейт и Лоис добрались до дома, Грейс Хиксон объясняла Пруденс, как туда добраться, призывая выйти пораньше. Эта суровая женщина в душе переживала из-за того, что ей предстояло увидеть уже совсем скоро, и говорила быстрее и бессвязнее, чем обычно. Она была одета в лучшее воскресное платье, но её лицо посерело и побледнело, и она словно боялась прекратить разговоры о домашних делах, чтобы не оставить себе возможности думать. Манассия стоял возле неё, не шелохнувшись. Он тоже был в своей лучшей воскресной одежде, он тоже был бледнее обычного, но это было отсутствующее, восторженное выражение, словно он увидел призрака. Когда Фейт вошла, всё ещё держа Лоис мёртвой хваткой, Манассия вздрогнул и улыбнулся, но как-то мечтательно. Его поведение было настолько странным, что даже его мать прекратила свои разговоры, чтобы присмотреться к нему; он был в состоянии возбуждения, которое она и некоторые из её подруг рассматривали как пророческие откровения. Он заговорил поначалу тихо, но постепенно его голос окреп:
— Прекрасна земля замужняя, за морями, за горами! Туда ангелы несут её, в руках их она как спящая. Поцелуем изгонят они страх смерти и принесут её к ногам Агнца. Слышу её, молящую там за всех, кто послал её на смерть. О Лоис! Молись за меня, молись за меня, несчастная!
Когда он произносил имя кузины, все присутствовавшие обернулись к ней. О ней было пророчество! Она стояла среди них, поражённая, трепещущая, но не испуганная, не смущённая. Она заговорила первой:
— Друзья мои, не думайте обо мне; его слова могут быть неверны. Я в руках Божьих, и дар пророчества тут ни при чём. Вы слышали, что я окажусь там, где мы все хотим оказаться? Подумайте о Манассии, о его несчастьи! После этого он, как всегда, останется без сил, когда приступ закончится.
И она погрузилась в заботу о нём, помогая дрожавшей тётушке подавать ему пищу, пока он сидел обессиленный и растерянный, с трудом пытаясь прийти в чувство.
Пруденс бросилась на помощь, чтобы они побыстрее собрались и ушли. Но Фейт стояла в стороне, наблюдая за происходящим молча, со страстью и гневом в глазах.
Как только они отправились на мрачное смертельное зрелище, Фейт вышла из комнаты. Она не притрагивалась ни к еде, ни к питью. Впрочем, всем было дурно. Как только сестра ушла наверх, Пруденс бросилась к скамье, на которую Лоис бросила свои плащ и чепец.
— Одолжи мне свои рукавицы и накидку, кузина Лоис. Я никогда не видела, как вешают женщину, и не понимаю, почему не могу пойти. Я постою с краешку, никто меня не увидит, и вернусь раньше матушки.
— Нет! — ответила Лоис. — Этому не бывать. Тётушка сильно огорчится. Не понимаю, Пруденс, почему ты так хочешь увидеть подобное.
Говоря это, Лоис крепко вцепилась в плащ, который Пруденс яростно тянула к себе.
Вернулась Фейт, видимо, услышав звук их борьбы. Она улыбнулась — и страшная то была улыбка.
— Брось, Пруденс. Не перечь ей. Ей в этом мире повезло, а мы лишь рабы для неё.
— О Фейт! — воскликнула Лоис, отпустив плащ и повернувшись с горячим упрёком во взгляде и голосе. — Что я сделала, что ты так говоришь обо мне? Ведь я любила тебя, как сестру!
Пруденс не упустила свой шанс, торопливо завернулась в накидку, которая была ей слишком велика, что, на её взгляд, было достаточно для маскировки, но как только она двинулась к двери, её ноги запутались в непривычной длине, и девочка упала, сильно ударив руку.
— Аккуратнее в другой раз, коли возьмёшь ведьмины вещи, — сказала Фейт, словно сама не веря своим словам, но со злобой на весь мир из-за горькой ревности в сердце. Пруденс потёрла руку и украдкой посмотрела на Лоис.
— Ведьма Лоис! Ведьма Лоис! — произнесла она наконец, корча детскую обидную гримасу.
— Тихо, Пруденс! Не бросайся такими страшными словами! Дай мне осмотреть руку. Мне жаль, что ты ушиблась, но это хорошо, ведь теперь ты не ослушаешься матушку.
— Отойди! Отойди! — закричала Пруденс, отдёрнувшись от Лоис. — Я и правда боюсь её, Фейт. Встань, между нами, или я брошу в неё табуретом!
Фейт улыбнулась недоброй улыбкой, но даже не шелохнулась, чтобы успокоить младшую сестру, которую сама же и напугала, — и тут раздались удары колокола. Хота, индейская ведьма, была мертва. Лоис закрыла лицо руками. Даже Фейт побледнела сильнее прежнего, вздохнув: «Бедная Хота! Но лучше уж смерть».
Лишь у Пруденс, казалось, мрачный монотонный звук не вызвал мыслей о событии, с ним связанном. Она думала лишь о том, что теперь она могла выйти из дома, увидеть место события, послушать новости и сбежать подальше от ужаса, который она испытывала в присутствии кузины. Она помчалась наверх за своей накидкой, сбежала вниз, пронеслась мимо Лоис, которая ещё не окончила молитву, и смешалась с толпой, направлявшейся в молельню. Вскоре подошли Фейт и Лоис, но по отдельности. Фейт так явно избегала Лоис, что та, подавленная и опечаленная, не решалась навязывать своё общество кузине и плелась где-то сзади, роняя слёзы из-за многих событий, случившихся в то утро.
В молельне было тесно до духоты, и, как обычно бывает, основное столпотворение было у дверей, так что входившие не видели, есть ли для них ещё место внутри. Но всем хотелось внутрь, и сначала Фейт, а потом Лоис спешно затолкали в центр зала, где были почётные места, но присесть было уже негде, зато можно было где-то встать. Несколько людей уже стояли вокруг кафедры, за которой находились два священника в женевском облачении, а остальные священники, одетые так же, держась на кафедру, словно это им нужна была поддержка, а не окружающим. Грейс Хиксон с сыном важно сидели на скамье, тем самым показывая, что они рано ушли с места казни. Количество присутствовавших при повешении индейской ведьмы легко было вычислить по лицам тех, кто это видел. Они были в каком-то ужасном оцепенении, тогда как новоприбывшие были беспокойны, и взволнованы, и энергичны. Прошёл слух, что незнакомый священник, стоявший на кафедре с пастором Таппо, был не кто иной, как сам доктор Коттон Мэзер, приехавший из самого Бостона, чтобы помочь очистить Салем от ведьм.
Наконец пастор Таппо начал молебен, без текста, как было принято. Его слова были сбивчивы и бессвязны, чего и следовало ожить от человека, с согласия которого совершилась смерть той, кто не далее как несколько дней назад ещё была членом его семьи; его слова были горячи и жестоки, чего и следовало ожидать от отца, чьи дети страдали от проступка, который он так порицал перед Господом. Наконец он сел, совершенно обессиленный. Тогда вперёд вышел доктор Коттон Мэзер. Он прочёл короткую молитву, спокойную по сравнению с предшествовавшей, а затем обратился к собравшейся толпе с речью, полной убедительных доказательств, с мастерством оратора, как у Антония, обращавшегося с речью к римлянам после убийства Цезаря. Отрывки речи доктора Мэзера дошли до нас, потому что он включил их в одну из своих работ. Говоря о «неверующих саддукеянках», которые подвергали сомнению преступление, он сказал: «Вместо их обезьяньих криков и насмешек над Священным Писанием и историями, которые имеют такое несомненное подтверждение, что ни один человек, достаточно развитый, чтобы уважать общие законы человеческого общества, не должен усомниться в них, нам должно преклоняться перед милостью Господа, Который устами младенцев и грудных детей глаголит истину, и через страдающих детей вашего благочестивого пастыря, открыл нам истину о том, какие ужасные дела творились демонами у вас по соседству. Взовём же к Нему, чтобы лишил Он их силы, дабы не смогли они зайти в своих злодеяниях так далеко, как они это сделали четыре года назад в Бостоне, где я принимал скромное участие с Божьей помощью в изгнании бесов из четырёх детей мистера Гудвина, религиозного и набожного человека. Эти четыре блаженных отпрыска были заколдованы ирландской ведьмой; мучения, которым они подверглись, были нескончаемы. Они то лаяли, как собаки, то мурлыкали, как кошки; порой летали, как гуси, и носились с невероятной быстротой, едва касаясь земли пальцами ног и размахивая руками, словно крыльями, порой в двадцати футах от земли. Но бывало, что из-за дьявольских козней женщины, которая их околдовала, они могли лишь идти, прихрамывая, ибо с помощью невидимой цепи она сковывала их конечности, а порой душила их невидимой удавкой. На одну из девочек женщина наслала такой жар, что дитя горело, как в печи, и я сам видел, как с неё капает пот, в то время как все вокруг не ощущали никакого жара и чувствовали себя хорошо. Но чтобы не беспокоить вас прочими историями, я лучше приведу доказательства того, что это Сатана овладел ей. Примечательно было то, что злой дух не позволял ей читать благочестивые или религиозные книги, в которых есть истина от Иисуса Христа. Девочка могла легко читать католические книги, но стоило ей дать протестантский Катехизис, как зрение и дар речь покидали её. При этом ей нравилось читать «Книгу общих молитв», а ведь это не что иное, как католическая книжица на английском языке весьма сомнительного содержания. Если во время приступа ей давали в руки этот молитвенник, ей становилось легче. Но заметьте, её никогда нельзя было заставить прочесть «Отче наш», в какой бы книге она ни встречалась, что ясно доказывает, что она была в союзе с дьяволом. Я привёл её к себе, чтобы, подобно доктору Мартину Лютеру, бороться с демоном и напасть на него. Но когда я призвал всю свою семью на молитву, бесы, которыми она была одержима, заставили её свистеть, петь и кричать на разные голоса адским образом».
В этот миг отчётливый, резкий свист пронзил уши всех присутствовавших. Доктор Мэзер на миг замолчал.
— Сатана среди вас! — воскликнул он. — Присмотритесь!
И он начал яростно молиться, словно ограждаясь от явного опасного враг, но никто не слушал его. Откуда был этот жуткий, свист? Каждый оглядывал рядом стоявших. И снова свист, из самой середины! А следом какая-то суета в углу; трое или четверо людей зашевелились, но стоявшие в отдалении не видели причину; ещё движения, и сразу же люди расступились, образуя проход для двух мужчин, которые несли Пруденс Хиксон, чьё тело одеревенело, как после эпилептической конвульсии. Они принесли её к священникам, столпившимся у кафедры. Её мать бросилась к ней с воплем при виде обезображенного ребёнка. Доктор Мэзер спустился с кафедры и стал рядом, начиная изгнание дьявола, как человек, привычный к подобному. Толпа напирала в молчаливом ужасе. Наконец оцепенение спало, и девочка забилась в страшных конвульсиях, — бесновалась, как тогда говорили. Вскоре припадок стал спадать, и зрители смогли перевести дух, хотя былой страх ещё довлел над ними, и они прислушивались, словно ожидая ещё жуткого свиста, и оглядывались, словно Сатана был рядом, выбирая следующую жертву.
Тем временем, доктор Мэзер, пастор Таппо и ещё пара священников пытались добиться от Пруденс имя человека, ведьмы, кто с дьявольской помощью подверг девочку тем мукам, свидетелями которых они все были. Именем Господа они молили её говорить. Едва различимым от упадка сил голосом, он прошептала имя. Никто из собравшихся не расслышал его. Но пастор Таппо понял и отпрянул в смятении, тогда как доктор Мэзер, не знавший ту, кому принадлежало это имя, громким, отчётливым голосом вопросил:
– Знаете ли вы некую Лоис Барклей, ибо она околдовала несчастное дитя?
Ответом были действия, а не слова, хотя многие не смогли сдержать ропот. Все отпрянули, насколько это возможно в такой толпе, от Лоис Барклей, от её места, и посмотрели на неё с удивлением и ужасом. Вокруг неё образовалось несколько футов свободного пространства, хотя только что казалось, что места внутри нет совсем, и Лоис стояла совсем одна, тогда как все ненавидящие, испуганные взгляды были прикованы к ней. Он стояла и не могла вымолвить ни слова, онемевшая, как во сне. Она ведьма! Проклинаемая всеми перед лицом Господа и людей! Её до того гладкое, со здоровым румянцем лицо покрылось складками, побледнело, но она ничего не говорила, лишь смотрела на доктора Мэзера округлившимися от страха глазами.
Кто-то сказал:
— Она из семьи Грейс Хиксон, богобоязненной женщины.
Лоис не знала, в оправдание ей это было сказано или нет. Она не даже не думала об этом, эти слова не говорили о ней больше, чем о любом присутствовавшем. Она ведьма! И серебристая река Эйвон, и утонувшая женщина, которую она видела в детстве в Барфорде, дома, в Англии, — прошли перед ней, и её судьба встала перед глазами. Была какая-то суета, местные судьи подошли к кафедре, чтобы поговорить со священниками. Доктор Мэзер заговорил:
|
|
|
