 |
The Crooked Branch 4 страница
|
|
|
|
— Индейская женщина, которую повесили сегодня, назвала некоторых людей, которых она видела на ужасных собраниях дьяволопоклонников, но Лоис Барклей нет в этом списке, хотя мы были поражены, прочитав некоторые из фамилии…
Пауза, обсуждение. Снова заговорил доктор Мэзер:
— Подведите обвиняемую ведьму к несчастному Божьему дитя.
Люди бросились к Лоис, чтобы заставить её пойти туда, где лежала Пруденс, но Лоис подошла по своей воле.
— Пруденс, — сказала она таким ласковым, проникновенным голосом, что даже много позже присутствовавшие рассказывали о нём своим детям, — разве сказала я тебе хоть одно недоброе слово, разве причинила тебе хоть малейшее зло? Ответь, милое дитя! Ты сама не ведаешь, что сейчас сказала, не правда ли?
Но Пруденс отпрянула от неё, закричав, как будто её снова схватил припадок:
— Уведите её! Уведите её! Ведьма Лоис! Ведьма Лоис, это она меня толкнула сегодня утром, так что у меня рука посинела и почернела! — И она обнажила руку, чтобы подтвердить свои слова. Рука была сильно ушиблена.
— Я стояла далеко, Пруденс! — грустно возразила Лоис. Но это был лишь новым доказательством, что она владела сатанинскими силами.
В мозгу Лоис начало мутиться. «Ведьма Лоис! » Она — ведьма, ненавидимая всеми людьми! Она попыталась ещё раз.
— Тётушка Хиксон, — сказала она, и Грейс вышла вперёд. — Разве я ведьма, тётушка Хиксон?
Какой бы суровой, жёсткой и бесчувственной ни была её тётя, она была воплощением правдивости, и Лоис подумала, почти в беспамятстве, что если тётя обвинит её, то значит, она и и правда ведьма.
Грейс неохотно посмотрела на неё. «Это пятно на нашей семье на веки вечные», — пронеслось в её голове.
|
|
|
— Бог рассудит, а не я, ведьма ли ты. Не мне решать.
— Увы, увы— простонала Лоис, увидев Фейт и поняв, что это мрачное лицо и полные ненависти глаза не сулят добрых слов. Молельня наполнялась возбуждёнными голосами, из-за святости места выражавшими свои эмоции лишь горячим шёпотом, наполненным злобой, и те, кто первым отпрянул от Лоис, теперь напирали на неё, готовые схватить покинутую всеми девушку и бросить её в тюрьму. Даже те, кто мог или должен был выступить её другом, либо презирали ей, либо равнодушно отвернулись от неё; лишь Пруденс открыто нападала на неё. Злобный ребёнок продолжал кричать, что Лоис наложила на неё дьявольские чары, и молила убрать Лоис от неё подальше; более того, когда недоумённая Лоис раз или два поворачивалась к ней, Пруденс корчило в странных конвульсиях. Тут и там девочки и женщины, издавая непонятные крики, начали тоже биться в припадках, как Пруденс, собирая вокруг себя группы наблюдателей, возмущённо шептавших о колдовстве и списке, составленном ночью со слов Хоты. Они требовали обнародовать его и осуждали медленное правосудие. Другие, не столь тронутые страданиями бесновавшихся, становились на колени и молились вслух за себя и своё спасение, пока всеобщее возбуждение не успокоилось настолько, что не стало слышно, как молится и изгоняет бесов доктор Мэзер.
А где же Манассия? Что он сказал? Мы помним, что обвинение и последовавшее волнение произошли быстро, среди ропота и гвалта пришедших славить Господа, но оставшихся судить и порицать сестру свою. Только сейчас Лоис заметила Манассию, который пытался выйти вперёд, но его пыталась удержать словом и делом его мать, в этом Лоис не сомневалась, ведь она знала, как бережно тётушка хранит репутацию сына как праведника среди горожан, чтобы они не прознали о его приступах нервного возбуждения и зарождавшегося безумия. В дни, когда ему казалось, что он его посещают пророческие голоса и видения, его мать всеми силами старалась скрыть это от всех, кроме домочадцев. Теперь Лоис нутром почувствовала это, и точно — по его бледному лицу, обезображенному от сильных эмоций, сильно отличавшихся от гнева на грубых лицах вокруг, стало ясно, что его мать зря пытается скрыть очевидное. Ни сила, ни увещевания Грейс не принесли плодов. В следующее мгновение он уже был подле Лоис и, запинаясь от волнения, и начал сбивчиво свидетельствовать. Если в суде его показания имели бы мало силы, то здесь они лишь подлили масла в огонь для собравшихся.
|
|
|
— В тюрьму её! Ловите ведьм! Скверна пробралась во все дома! Сатана серди нас! Не будет пощады!
Напрасно доктор Коттон Мэзер громче читал молитвы, обличавшие виновную, — никто не слушал, всем хотелось схватить Лоис, словно они боялись, что она исчезнет у них перед глазами. Бледная, дрожащая, она смирно стояла среди вцепившихся в неё мёртвой хваткой странных, озлобленных людей, и её широко открытые глаза искали хоть одно сочувствовавшее лицо — но ни одном из сотен лиц не было жалости. Пока одни несли верёвки, чтобы её связать, а другие тихо допрашивали полубезумную Пруденс, изобретая всё новые обвинения, Манассия снова завладел вниманием прочих. Обратившись к доктору Коттону Мэзеру, он сказал, по-видимому, желая прояснить ещё один довод, который только что пришёл ему в голову:
— Сэр, ведьма она или нет, исход дела мне сообщил пророческий дух. А потому, преподобный сэр, если об этом знал тот дух, то исход предопределён и для людского суда. Коли так, зачем наказывать её за то, в чём не было её злого умысла?
— Молодой человек, — сказал доктор Мэзер, наклоняясь с кафедры и очень строго глядя на Манассию, — берегитесь! Вы вступаете в грех богохульства.
— Мне всё равно. Я повторю. Либо Лоис Барклей ведьма, либо нет. Если ведьма, то для неё всё предрешено, поскольку мне было видение её смерти по приговору о колдовстве ещё много месяцев назад. И голос сказал мне, что есть только один выход для неё. Лоис… Голос — ты знаешь!
От волнения он стал сбиваться, но было заметно, как отлично он понимает, что так он рискует потерять нить рассуждений, которыми надеялся доказать, что Лоис нельзя наказывать, и каких усилий ему стоило отвратить воображение от старых образов и сосредоточиться на идее, что если даже Лоис и ведьма, то он знал об этом из пророчества. А если это пророчество, то значит, что это предопределение. А если это предопределение, то здесь не было свободы. А если не было свободы, то не было и выбора. А это значит, что Лоис несправедливо наказывать.
|
|
|
И он продолжал, уходя в ересь, но нимало не смущаясь этим, всё больше возбуждаясь с каждым мигом, но пытаясь направить свою горячность в доводы и отчаянные насмешки, лишь бы не дать эмоциям захватить рассудок. Даже доктор Мэзер почувствовал, что его побеждают в споре перед всей общиной, хотя всего полчаса назад он считал себя непогрешимо правым. Держитесь, Коттон Мэзер! Глаза вашего оппонента горят ужасным, но неразумным огнём, его речь всё менее связна, а его доводы смешались с безумными откровениями, видимыми лишь ему самому. Он уже перешёл границы, он уже богохульствует, и вот, со страшным криком неодобрения и ужаса, собравшиеся вскочили на ноги, как один, чтобы возразить святотатцу. Доктор Мэзер мрачно улыбнулся, и люди уже готовы были побить Манассию камнями, но тот продолжая свои сумасбродные речи.
— Прекратите! Прекратите! — воскликнула Грейс Хиксон, чей страх опозорить честь семьи загадочным безумством единственного сына уступил перед страхом за его жизнь. — Не троньте его! Он не знает, что говорит. У него припадок. Клянусь вам перед лицом Господа. Мой сын, мой единственный сын, безумен.
Все стояли, потрясённые признанием. Серьёзный молодой человек, который мирно жил бок о бок с ними, мало общаясь с ними, верно, но его уважали за его усердное изучение премудрых богословских книг, за его способность говорить на равных с самыми образованным священниками, приезжавшими в город, — неужели это он стоит и льёт бесконечный поток речей ведьме Лоис, как будто не замечая никого вокруг? Ответ пришёл сразу. Он ещё одна жертва. Велика сила Сатаны! Дьявольскими уловками эта девица, белая и неподвижная, как статуя, овладела душой Манассии Хиксона. Эта мысль разнеслась по залу и дошла до Грейс. Бальзам на рану стыда! Злобная, бесчестная пелена закрыла ей глаза — теперь она и сама себе не признается в том, что Манассия был странным, угрюмым, буйным задолго до того, как эта англичанка появилась в Салеме. Она даже придумала лицемерное оправдание его давнишней попытке наложить на себя руки. Тогда он только пришёл в себя после лихорадки, и, хотя здоровье его было уже сносным, бред не вполне прошёл. Но как только появилась Лоис, каким упрямым он стал! Каким мрачным! Что за безумие охватило его, что за голос велел ему жениться на ней! Как он ходил за ней и тянулся к ней, как будто одержимый влечением. И над всем этим царила мысль, что если он просто околдован, то он не безумен, и быть может, вернёт себе уважение среди прихожан и жителей, как только заклятие спадёт. Поэтому Грейс ухватилась за мысль, что Лоис Барклей околдовала Манассию и Пруденс, и убеждала в этом других. Как следствие, Лоис должна была предстать перед судом, который вряд ли был настроен в её пользу; и если её признают ведьмой, то они либо сознается и назовёт других виновных, чтобы сохранить свою жалкую жизнь, и будет жить, презираемая, отвергнутая людьми, либо умрёт, не раскаявшись, отрицая свою вину вплоть до самой виселицы.
|
|
|
Они отволокли Лоис из собрания христиан в тюрьму, где ей предстояло ждать суда. Я пишу, «отволокли», потому что, хотя она была смиренна и не воспротивилась бы, у неё не было сил идти самой. Бедная Лоис! В её изнеможении её бы следовало бережно нести, но её так презирали, считая сообщницей дьявола в его злодеяниях, что заботились о ней не больше, чем беспечный мальчишка заботится о жабе, которую собирается швырнуть через забор.
Когда Лоис пришла в себя, она обнаружила, что лежит на короткой жёсткой кровати в тёмной квадратной комнате, и сразу поняла, что находится в городской тюрьме. Комната была около восьми квадратных футов площадью с каменными стенами и небольшим зарешеченным оконцем над головой, впускавшим весь свет и воздух, который способен пропустить один квадратный фут. Здесь было одиноко и темно для бедной девушки, только что пришедшей в себя от долгого обморока. Как же ей нужна была человеческая поддержка в этой борьбе, следующей за беспамятством, когда нужно с усилием цепляться за жизнь, но усилие слишком велико для воли. Поначалу она не поняла, ни где находится, ни как сюда попала, да и не хотела понимать. Инстинкт говорил ей лежать смирно, чтобы унять бешеное биение сердца. Она снова закрыла глаза. Медленно, медленно воспоминание о том, что случилось в молельне, становилось отчётливой картиной. Перед закрытыми веками стояло море лиц, с отвращением смотревших на неё, словно она была чем-то скверным, омерзительным. И вы, читатели из девятнадцатого века, должны помнить, что колдовство было ужасным грехом для сознания самой Лоис, жившей тогда, двести лет назад. Выражение их лиц отпечаталось у неё в мозгу и сердце, вызывая в ней странное подобие сочувствия. Могло ли, о Боже!... могло ли быть так, что Сатана и правда имел над ней ужасную власть, о чём она раньше лишь слышала и читала? Могла ли она быть одержима демоном, быть ведьмой, сама того не зная? Её возбуждённое воображение с необыкновенной яркостью рисовало ей всё, что она слышала про жуткие полуночные таинства по слову и в присутствии Сатаны. Она вспомнила каждую свою недобрую мысль о соседях, о проделках Пруденс, о тиранической власти тётушки, о настойчивых безумных ухаживаниях Манассии, своё возмущение — не далее, как сегодня утром — несправедливостью Фейт. О, неужели эти злые мысли имели дьявольскую силу, данную им отцом зла, и незаметно для неё могли превращаться в настоящие злодеяния? И так по кругу эти мысли носились в разуме бедной девушки, брошенной себе на суд. Наконец от особенного яркого образа она вздрогнула. Но что это? Её ноги оттягивали тяжёлые металлические оковы — как говорил потом салемский тюремщик, «всего-то восемь фунтов! » Эта ощутимая боль наконец вывела Лоис из бесконечной, безумно пустыни, по которой блуждал ей разум. Она взялась за оковы, увидела разорванный чулок и израненную лодыжку и жалостливо заплакала, проникшись странным сочувствием к себе. Значит, они боялись, что она сбежит даже из тюремной камеры! Нелепость, невозможность побега убедили её в собственной невиновности и отсутствии у неё сверхъестественных сил, и тяжёлые оковы удивительным образом освободили её от безумных видений, собиравшихся вокруг неё.
|
|
|
Нет! Никогда она не улетит из этого глубокого подземелья; не было ей спасения, ни обычного, ни колдовского, кроме людского милосердия. Но какое милосердие в моменты паники? Лоис знала, что никакого; инстинкт, а не разум, подсказывали ей, что паника вызывает трусость, а трусость ведёт к жестокости. Она плакала, плакала навзрыд — впервые, когда поняла, что она скована. Это было так жестоко, словно её собратья и правда ненавидели, и боялись её — её, которая допустила несколько дурных мыслей (Господи, прости! ), но никогда не позволяла им выразиться в словах, не то что в делах. Она даже готова была любить всех домочадцев, если бы её отпустили к ним; пускай именно злобные обвинения Пруденс и сдержанные подтверждения тётушки и Фейт привели её сюда. Придут ли он навестить её? Не побудят ли добрые мысли о ней, разделявшей с ними хлеб насущный многие месяцы, прийти повидать её и спросить, виновата ли она в болезни Пруденс, в помешательстве Манассии? Никто не пришёл. Кто-то просунул в дверь хлеб и воду, быстро открыв и закрыв дверь, и даже не позаботился проверить, сможет ли она взять их, — возможно, посчитав, что земные дела мало заботят ведьму. Нескоро смогла она дотянуться до них; в ней жил здоровый молодой аппетит, который заставил её, вытянувшись во весь рост на полу, достать хлеб. Когда она съела часть, день подошёл к концу, и она решила попробовать поспать. Тюремщик слышал, как она пела вечерний гимн: «Слава Тебе, Господи, ввечеру, за все благодати дня! »
Тупая мысль вошла в его тупую голову, что, если она ведьма, то за какие благодати она могла благодарить в день, когда её скверна вышла наружу, а если она не ведьма… Здесь его разум не смог продолжить рассуждение. Лоис стала на колени и прочла «Отче наш», немного задумавшись перед одной строкой, чтобы убедиться, что в глубине души её есть прощение. Потом она посмотрела на свою лодыжку, и снова слёзы выступили на глазах, но не из-за боли, а из-за того, что люди так сильно её ненавидели, раз могли с ней так обращаться. Затем она легла и уснула.
На следующий день её привели к мистеру Хоторну и мистеру Кервину, салемским судьям, которые должны были признать её виновной юридически и публично. С ней были и другие обвиняемые. Когда их привели, дышавшая ненавистью толпа разразилась криками. Дочери Таппо, Пруденс и ещё пара их ровесниц были там как пострадавшие от колдовских чар. Заключённых разместили в семи-восьми футах от судей, а между ними были обвинители. Затем обвиняемым велели предстать прямо перед судьями. Лоис последовала туда с какой-то удивлённой детской покорностью, но без надежды смягчить суровые, каменные лица всех собравшихся, взиравших на неё с отвращением, — кроме тех, кто взирал на неё с яростным гневом. Затем служителю порядка сказали держать её за руки, и судья Хоторн велел ей смотреть только на него, по причине того (хотя ей того не объяснили), что, если она посмотрит на Пруденс, у девочки опять может случиться припадок или резкая, невыносимая боль. Если бы сердца многочисленных собравшихся могли быть тронуты, они бы прониклись сочувствием при виде милого лица юной англичанки, пытавшейся покорно выполнять их волю, — бледного как полотно, но такого печального и доброго лица, при виде её серых глаз, несколько округлившихся от важности ситуации, которыми она неотрывно смотрела с видом непорочной невинности на суровое лицо мистера Хоторна. Так они молча простояли минуту, почти не дыша. Затем им велели прочитать «Отче наш». Лоис прочла её, как накануне в камере, и как накануне в одиночестве, она несколько задумалась перед строкой о прощении ей, как она прощает должникам своим. Собравшиеся будто ждали этот миг колебания, чтобы снова разразиться криками «Ведьма! », и только когда они угомонились, судьи призвали Пруденс Хиксон выступить вперед. Лоис немного повернулась, чтобы посмотреть хоть на одно родное лицо, но когда её взгляд упал на Пруденс, девочка словно оцепенела и не могла ни отвечать на вопросы, ни вымолвить и слова, и судьи объявили, что причиной тому было колдовство. Кто-то взял Пруденс под руки и попытался заставить её коснуться Лоис, возможно, полагая, что так чары спадут. Но Пруденс едва сделала три шага, как вырвалась из державших её рук и упала в конвульсиях, словно в припадке, крича и умоляя Лоис помочь ей, освободить от этих мук. Тут все девочки «попадали, как скот» (слова свидетеля) и стали взывать к Лоис и другим обвиняемым. Последним приказали встать, вытянув руки в стороны, полагая, что если тело ведьм примет форму креста, то она лишатся своих злых чар. Вскоре силы стали покидать Лоис из-за утомительности такой позы, но она терпела, пока боль и усталость не вызвали пот и слёзы на её лице, и она тихо, жалобно попросила дозволения немного отдохнуть, опершись о деревянную перегородку. Но судья Хоторн сказал, что раз у неё хватает сил терзать других, то хватит сил и стоять. Она вздохнула и покорилась, пока роптание толпы росло с каждым мигом. Единственное, что удерживало её от обморока, — это отвлекать себя от боли и опасности чтением псалмов про себя, как она помнила их, выражая в них веру в Богу. Наконец её отослали обратно в тюрьму; она смутно догадалась, что её и остальных приговорили к казни через повешение за колдовство. Многие с интересом взирали на Лоис, гадая, расплачется ли она, услышав исход дела. Будь у неё силы плакать, это могло быть — всего лишь могло быть — расценено как довод в её пользу, ведь ведьмы не умеют плакать, но она смертельно устала. Всё, чего ей хотелось, — это лечь на тюремную койку, оказаться подальше от этих пропитанных ненавистью криков и жестоких глаз. Так и увели её в тюрьму, не дождавшись от неё ни слова, ни слезинки.
Отдохнув, она смогла вновь думать и страдать. Неужели она и правда умрёт? Она, Лоис Барклей, всего восемнадцати лет от роду, такая добрая, такая молодая, так преисполненная любви и надежды всего несколько дней назад! Что подумают о ней дома — на милой родине, в Барфорде, в Англии? Там её любили, там она могла она могла петь и радоваться жизни целыми днями, прогуливаясь по прекрасным лугам вдоль реки Эйвон. Почему отец и мать умерли, отправив её к суровым берегам Новой Англии, где никто не ждал её, никому не было дела до неё, где её приговорили к позорной смерти за колдовство? И некому было бы послать весточку, что она больше никогда не увидит их. Никогда! Молодой Хью Люси жил и радовался, возможно, думал о ней, мечтая приехать за ней, чтобы жениться уже этой весной. Но, может, он забыл её, кто знает. Неделю назад она корила себя за подобное недоверие, за то, что на минуту допустила мысль, что он её забыл. Теперь же она разочаровалась в человеческой натуре; слишком уж страшны, жестоки и беспощадны были окружающие.
Она повернулась и предалась самобичеванию (не в прямом смысле) за то, что усомнилась в возлюбленном. Как бы она хотела быть с ним! Лишь бы быть с ним! Он не дал бы ей погибнуть, он скрыл бы её от гнева людей, увёз бы её домой в Барфорд. Быть может, он уже плыл по синему морю, приближаясь с каждой минутой, но было уже слишком поздно.
Такие мысли гонялись друг за другом в её голове всю лихорадочную ночь, пока она почти в бреду цеплялась за жизнь, страстно молясь о том, чтобы не умереть, хотя бы не сейчас, не такой молодой!
Пастор Таппо и другие старейшины пробудили её от тяжёлого сна поздно утром следующего дня. Всю ночь она дрожала и кричала, пока утренний свет не пробился через квадратное оконце наверху. Свет успокоил её, и она уснула, пока, как сказано выше, её не разбудил пастор Таппо.
— Встань! — сказал он, не желая касаться её из-за суеверного страха перед её злыми чарами. — Уже полдень.
— Где я? — спросила она, растерявшаяся от того, что по пробуждении увидела несколько суровых лиц, взиравших на ней с осуждением.
— Ты в салемской тюрьме, осуждённая за колдовство.
— Увы! Я забыла на мгновение, — сказала она, понурив голову.
— Она всю ночь летала с дьяволом, потому так устала и растеряна сегодня утром, — прошептал один из них так тихо, что она не должна была услышать, но она подняла глаза и посмотрела на него с немым укором.
— Мы пришли, — сказал пастор Таппо, — чтобы получить от тебя признание в твоих страшных многочисленных грехах.
— Моих страшных многочисленных грехах! — повторила Лоис, качая головой.
— Да, в грехах колдовства. Если ты сознаешься, ещё может быть бальзам в Галааде.
Один из старейшин, почувствовав жалость при виде измождённого, измученного лица молодой девушки, сказал, что если она сознается и покается, возможно, ей сохранят жизнь.
Свет вспыхнул в её потухших, запавших глазах. Она ещё может жить? Это в её силах? Никто не знал, как скоро Хью Люси приедет за ней и увезёт в покой их нового дома. Жизнь! Значит, надежда еще есть, возможно, она будет жить и не умрёт. Но правда вновь сорвалась с её губ, почти против её воли.
— Я не ведьма, — сказала она.
Пастор Таппо завязал ей глаза, не встретив сопротивления; лишь вялый интерес шевельнулся в её душе по поводу того, что ждало её дальше. Она услышала, как в подземелье тихо входят люди, говоря шёпотом, затем е подняли руки и заставили дотронуться до кого-то рядом, и она услышала звук борьбы, и хорошо знакомый голос Пруденс снова разразился криками в истерическом припадке, умоляя увести её отсюда. Лоис показалось, что кто-то из судей усомнился в её виновности и потребовал ещё испытание. Она с трудом села на кровать, думая, что это, должно быть, дурной сон, слишком уж много опасностей и бед было вокруг. Люди в подземелье — а судя по нехватке воздуха, их было много, — продолжали что-то тихо, но жарко обсуждать. Она даже не пыталась понять смысл отрывков, доходивших до её отупевшего мозга, но одно-два слова открыли ей, что кто-то обсуждал необходимость порки или пыток, чтобы вырвать у неё признание и правду о том, как она можно снять чары, наведённые ею на жертв. Ужас пробрал её насквозь, и она взмолилась:
— Заклинаю вас, господа, ради Бога, не надо таких ужасных мер! Я скажу вам что угодно, обвиню кого угодно, если вы меня подвергнете таким пыткам, о которых я услышала. Ведь я всего лишь молодая девушка, и не очень смелая, и не очень добрая, в отличие от некоторых.
Это тронуло сердца одного-двух находившихся там; слёзы струились из-под жёсткой ткани платка, повязанного ей на глаза, цепь звенела, оттягивая тонкую лодыжку тяжёлым ядром; она случила руки, словно сдерживая судорогу.
— Посмотрите! — сказал один из них. — Она плачет. Говорят, ни одна ведьма не может плакать.
Но другой отмахнулся от этого испытания, напомнив говорящему, как Хиксоны, её собственная семья, свидетельствовали против неё.
Снова ей велели сознаться. Обвинения, по их словам, были заверены всеми, и теперь зачитаны ей вместе со свидетельствами, полученными против неё. Они сказали ей, что, учитывая, из какой праведной семьи она происходила, судьи и священники Салема даровали бы ей помилование, если бы она созналась, раскаялась и покаялась, но если она откажется, то она и другие обвиняемые в колдовстве будут повешены на салемской рыночной площади утром следующего четверга (четверг был торговым днём). Высказавшись, они молча ждали её ответа. Она заговорила спустя минуту-другую. Она посидела на кровати некоторое время, будучи совсем без сил, и спросила:
— Позволите ли вы снять платок с глаз, потому что, господа, мне больно от него?
Поскольку теперь необязательно было держать ей глаза закрытыми, повязку сняли, и она снова могла видеть. Она жалобно посмотрела в суровые лица вокруг, мрачно ожидавшие её ответа. Затем она заговорила:
— Господа, я должна избрать смерть с чистой совестью, а не жизнь, купленную ценой лжи. Я не ведьма. Я даже вряд ли знаю, что вы имеете в виду, когда говорите, что я ведьма. Я совершила много, много дурных поступков в жизни, но я думаю, Господь простит меня ради Спасителя.
— Не произноси Его имя своими нечестивыми устами, — сказал пастор Таппо, разгневанный её решительным отказом сознаться и едва сдерживавший желание ударить её. Она поняла его намерение и отпрянула в робком страхе. Затем судья Хоторн торжественно зачитал официальный приговор Лоис Барклей к смерти через повешение как осуждённую ведьму. Она прошептала что-то, чего никто почти не расслышал, но что звучало как мольба о сострадании и жалости к её молодости и одиночеству. После этого они оставили её наедине с ужасами отвратительного подземелья и страхом близкой смерти.
За тюремными стенами ужас перед ведьмами и волнение по поводу колдовства росли с пугающей скоростью. Многие женщины, да и мужчины были обвинены, невзирая на их статус и репутацию. С другой стороны, до пятидесяти человек были признаны жертвами козней Сатаны, наславшего на них свои злые силы. Никто не знает, сколько личной, явной, нескрываемой вражды стояло за этими обвинениями. Сухие цифры говорят, что пятьдесят пять человек избежали смерти, признав себя виновными, сто пятьдесят оказались в заключении и до двадцати были казнены, среди которых был и священник, которого я назвала Ноланом; судя по всему, он пострадал из-за вражды со стороны другого пастора. Один старик, презрев обвинение, отказался говорить на суде, и был приговорен к смерти за неповиновение. Что уж там, даже собак обвиняли в колдовстве, приводили в суд, и их клички значатся в числе приговорённых к смерти. Один молодой человек помог своей матери бежать из заключения, увезя её верхом на лошади в Блюберри-Свомп, что на Великом Лугу у ручья Таплея. Он скрыл её в вигваме, который сам построил, привозил ей еду и одежду, утешал и поддерживал её, пока она не скончалась после горячки. Несчастная немало настрадалась, потому что одна рука у неё была вся переломана во время отчаянной попытки вытащить её из тюрьмы.
Но некому было спасти Лоис. Грейс Хиксон с радостью игнорировала её существование. Слишком велико было пятно от колдовства на её семье, и поколения непорочной жизни не могли смыть его. Кроме того, не стоит забывать, что Грейс, как и многие люди в то время, твёрдо верили, что колдовство было тяжким преступлением. Бедная, покинутая Лоис сама в это верила, и это лишь усиливало ей страхи, особенно когда неожиданно разговорившийся тюремщик сообщил ей, что почти все камеры переполнены ведьмами, и следующую, возможно, придётся подселить к ней. Лоис знала, что она не ведьма, но она не сомневалась, что преступление имело место быть, и что немало людей продали души дьяволу. Она содрогнулась от слов тюремщика и с радостью попросила бы его посидеть с ней какое-то время, будь это возможно. Но разум оставлял её, и она не смогла даже облечь свою просьбу в правильные слова, пока он не ушёл.
Единственным, кто страдал по Лоис, кто был бы рядом, если б только мог, был Манассия, бедный, помешанный Манассия. Он был так безумен и опрометчив в своих слова, что его мать всеми силами старалась не выпускать его на люди. Для этого она напоила его сонным зельем, и пока он спал тяжёлым беспробудным сном от макового чая, его мать привязала его верёвками к старой кровати. Она казалась убитой горем, ведь поступить так — значит, признать падение её первенца, а ведь она им всегда так гордилась.
Позже тем вечером, Грейс стояла в камере Лоис, прикрыв лицо чепцом и плащом, так что видны были одни глаза. Лоис сидела почти неподвижно, лениво играя с ниточкой, которую один из судей выронил из кармана утром. Тётушка постояла миг-другой в молчании, пока Лоис не осознала её присутствие. Неожиданно она подняла взгляд и вскрикнула, отпрянув от тёмной фигуры. Этот крик словно развязал Грейс язык, и она начала:
— Лоис Барклей, причинила ли я тебе какое-то зло?
Грейс знать не знала, как часто недостаток доброты с её стороны пронзал сердце новоприбывшей под её крышу, а Лоис этого сейчас не помнила. Память девушки полнилась благодарностью за то, как много было сделано её тётушкой для неё, и она раскрыла руки, словно желая обнять друга в этом заброшенном месте, когда ответила:
— О нет, нет! Вы были так добры, так великодушны!
Но Грейс не шелохнулась.
— Я не причинила тебе зла, хотя я даже не знаю, почему ты у нас оказалась.
— Так пожелала матушка на смертном одре, — простонала Лоис, прикрывая лицо руками. С каждым минутой становилось всё темнее. Тётушка стояла молча, не двигаясь.
— Кто-то из моей семьи причинил тебе зло? — спросила она погодя.
— Нет, нет, никогда, пока Пруденс не сказала… О, тётушка, вы думаете, что я ведьма? — Лоис встала, ухватившись за плащ Грейс, пытаясь заглянуть ей в лицо. Грейс немного отпрянула от девушки, которую боялась, но хотела расположить к себе.
— Мудрее меня, праведнее меня, так я говорила. Но, Лоис, ах, Лоис! Он мой первенец. Освободи его от беса, во имя Того, Чьё имя я не смею называть в этом ужасном месте, переполненном теми, кто отказался от надежды, дарованной им крещением. Освободи Манассию от этого ужаса, если помнишь от меня и моих родни хоть что-то доброе.
— Вы просите меня Христа ради, —сказала Лоис, — я могу произнести это святое имя, потому что, тётушка, истинно говорю вам, я не ведьма! И всё равно я умру, меня повесят! Тётушка, не дайте им меня убить! Я так молода, я никому осознанно не причинила зла.
— Тихо! Устыдись! Сегодня днём я связала своего первенца, чтобы не дать ему навредить себе или нам, — так он обезумел. Лоис Барклей, посмотри сюда! — И Грейс стала на колени у ног племянницы и сложила руки, как в молитве. — Я гордая женщина, да простит меня Бог! Никогда я не думала, что преклоню колени перед кем-то, кроме Него. А теперь я припадаю к твоим ногам, на коленях молю спасти моих детей, особенно Манассию, моего сына, от чар, которые ты наслала на них. Лоис, услышь меня, и я буду молить Всевышнего за тебя, если есть ещё тебе спасение.
|
|
|
