Стихи как магические фигуры

Иногда я задаю себе вопрос: не правильнее ли было бы рассматривать, в отвлечённом смысле, определённого типа стихи вообще в отрыве от языка, - как некую форму прикладной магии, которая, по существу, является надвербальной, и где роль языка сводится лишь к поддерживающей функции, к роли своеобразной подложки, на что-то большее не претендующей? Отчасти такие стихи напоминают живопись на воде или узоры, образуемые потоками дыма, отчасти они похожи на фейерверки или "балет" подсвеченных вращающихся водяных струй. Спросим себя: что общего есть в этих странных "развлечениях", которые слишком эфемерны, чтобы называться "видами искусства"? Лишь то, что они не могут быть сведены к элементам, их образующим, а приподнимаются над метастабильностью последних, отпечатываясь у нас в памяти не как разрозненные феномены, и даже не как отдельные события, а как некий узор, вызванный к жизни короткоживущими явлениями; - однако этот узор, однажды появившись, уже простой суммой явлений, его образующих, не остаётся, а запечатлевается нашим осознанием как нечто целостное, нечто самостоятельное, эти явления далеко превосходящее.

Таковы по своей сути многие психоделические стихи. Это не просто поэтические упражнения, наполненные смыслом или образностью, пусть даже наделённые "душой" автора; это не просто речевые формулы и механизмы их использования - для доведения какой-то информации до сведения читателя. Это речевые облака с дробной размерностью (какая присуща деревьям), из которых формируются парящие в воздухе замки, и замки эти отнюдь не эфемерны, - они способны внезапно обретать абсолютную материальность - для того, кто успевает их заметить и рассмотреть. Если угодно, это своеобразные магические фигуры, которые способны воздействовать на людей невообразимым образом. Невообразимым - поскольку при этом активно задействуется наше восприятие, которое само по себе является субстанцией (или механизмом) неописуемым. Конечно, можно пытаться его описывать и давать ему определения, однако полная практическая несостоятельность всех придуманных до настоящего времени философских систем состоит именно в том, что они изобретаются исключительно для того, чтобы служить пищей человеческой склонности к объяснениям и классификациям всевозможного рода, которая является врождённым пороком каждого из нас, однако ни для каких прагматических вещей в этом мире такая склонность не нужна.

Можно прекрасно смотреть телевизор или пользоваться компьютером, совершенно не понимая принципов их работы. Таким образом поступают не только люди, но и все животные, адаптировавшиеся к жизни в условиях мегаполиса. Так поступают наши урбанистически прекондиционированные с пелёнок дети - до того, как успевают развить в себе болезненное желание всегда знать "почему?" и "как?". В магии объяснения не имеют никакой ценности; они даются, обычно, просто в виде небольшого потакания уже успевшему сформироваться у изучающего магию (в его предыдущей, до-магической жизни) пристрастию к выстраиванию в собственной голове каких-то моделей и систематизаций. Но на самом деле важно лишь умение пользоваться конкретными магическими приёмами, а вовсе не "врисовывание" этих приёмов и навыков в "бóльшую картинку" - всего, что происходит с изучающим магию, а равно и с миром вокруг него.

В стихах, как и в магии, способы объяснения существующих феноменов НЕ ВАЖНЫ. Их можно придумывать и давать, но они не несут в себе никакой полезности для изучающего их - как автора, так и читателя. Таких альтернативных систем объяснений может быть придумано (или обнаружено и изучено) сколько угодно; и та система, которой мы сами пользуемся в тот или иной момент нашей жизни, - отнюдь не является ни идеальной, ни универсальной, ни даже лучшей или наиболее удобной для нас лично. Мы всего-навсего культивируем свою способность (ставшую нашей второй натурой) "вписывать" все новые явления или феномены в навязанную нам обществом с детства систему принятых понятий, однако взамен от неё получаем до смешного мало. По сути, она делает из нас рабов, рабов собственной ограниченности, - той самой, которая поощряется и стимулируется самим обществом, и служит в первую очередь предохранительным клапаном, защищающим наш социум от (потенциально опасных для него) асоциальных и аполитичных актов отдельных индивидуумов.

Психоделика хороша тем, что такую навязанную нам ограниченность она отчасти снимает. Снимает, поскольку для психоделики не существует никаких формальных рамок и канонов. Она их заведомо отрицает и превосходит. Она отказывается им соответствовать. С этим связано, помимо прочего, и то обстоятельство, что психоделика не регламентирует - какими выразительными средствами автору пользоваться и какими не пользоваться; она не выдвигает никаких формальных требований к произведению - кроме одного: оно должно взаимодействовать с читателем на достаточно глубоких уровнях - для того, чтобы при чтении текста мог возникать пси-эффект. Ведь пси-эффект - это не просто чувство восторга или экстатической эйфории, это не только некая эмоциональная вибрация, сродни узнаванию давно забытого, но - и прежде всего! - восприятие некой магической фигуры, РЕАЛЬНО существующей в рамках или за рамками феноменального мира. Почему я использую здесь термин "магической"? Потому что фигуры магов направлены на изменение восприятия тех, кому они демонстрируются (включая, разумеется, и самих себя). Если подходить к ним с позиций отвлечённых понятий, то психоделические стихи в каком-то смысле таким фигурам совершенно аналогичны.

И речь здесь идёт отнюдь не о трансогенных свойствах языка, не о скрытом (или явном) ритме текста и не о системе гипнотических пауз, не об особом голосовом воздействии на слушателя, а исключительно о тексте per se, который может просто читаться "с листа" и даже не вслух. Обычно, с магией люди ассоциируют тексты, имеющие выраженно трансогенную природу: заговоры, заклинания, зашёптывания, шаманские песнопения и т.п. Здесь же мы говорим о магии совсем иного порядка, проявляющейся в формировании системы надтекстовых связей, воспринимаемых читателем и способных удерживаться в его памяти даже спустя очень продолжительное время (нередко измеряемое месяцами и годами).

Пожалуй, одна из наиболее интересных особенностей психоделических стихов, как магических фигур, заключается как раз в их абстрактной природе, в их способности "жить самостоятельно", без помощи автора или каких-то промежуточных медиаторов между ним и читателем. Очевидно, это несколько напоминает использование "предметов силы", известных многим, интересующимся шаманскими практиками, и подробно описанных в книгах Кастанеды. Но для того, чтобы испытать воздействие "предмета силы", необходим непосредственный контакт с этим предметом; в случае текста этот контакт является не просто опосредованным, но опосредованным до крайней степени. Возможно, это и было главным открытием Карлоса, сделавшим его, в глазах многих, наиболее значительным литератором XX века: возможность использования "не-магического" по своей природе средства (литературного языка) для сугубо магических целей.

Однако, остаётся вопрос: используется ли для этого сам язык - или нечто иное, языком задрапированное, что остаётся для читателя неузнаваемым, но от этого не менее эффективным?.. В физике такие подходы к сложным явлениям давно разработаны и ни у кого не вызывают изумления; взять хотя бы волновую и корпускулярную природу света: скажем, некоторые феномены, присущие свету, сложно удовлетворительно объяснить с точки зрения корпускулярной теории. Зато с позиций волновой теории они легко объяснимы; таковы всем известные дифракция и интерференция. Не сталкиваемся ли мы, в отношении психоделических текстов, с подобной ситуацией? Допустим, корпускулы - это элементы языка: фонемы (графемы), морфемы (семемы), лексемы, синтагмы, предложения, и т.д. Волна (в данном случае) будет являться аналогом тех самых надтекстовых магических фигур, которые мы берёмся исследовать. Есть ли взаимосвязь между элементами языка и надъязыковыми фигурами? - И да, и нет. Есть ли взаимосвязь между волновой и корпускулярной теориями? И да, и нет. Невозможно усидеть на двух стульях одновременно: приходится пересаживаться и рассматривать нечто либо с одних позиций, либо с других. Но рассматриваемый объект от этого не изменяется, изменяется лишь наше восприятие его, - поэтому взаимосвязь между не взаимоисключающими, но лежащими в разных плоскостях теориями всё-таки остаётся - по меньшей мере, через объекты изучения, если не через универсальность подходов к ним.

Конечно, скептики правы: да, все, абсолютно все, тексты имеют КАКУЮ-ТО надтекстовую составляющую, однако обычно она настолько исчезающе мала, что даже обсуждать её всерьёз не представляется возможным, не говоря уже об анализе. Даже в суггестивных текстах эта составляющая остаётся на уровне "погрешности эксперимента" и "шума", когда нельзя быть вполне уверенным - не принимаем ли мы желаемое за действительное. И лишь в ярко-психоделических текстах эта составляющая становится безошибочно регистрируемой и однозначной. Мы говорим здесь, разумеется, исключительно о той надвербальной составляющей, которая воздействует на читательское восприятие, а не просто О НЕКОЙ надтекстовой (скажем, информационной, эстетической, или иной) составляющей, которой оперируют в своих теоретизированиях постконцептуалисты, неогерметики, а также представители многих других литературных течений и группировок. Ими "надтекстовая составляющая" вводится исключительно как вспомогательная концепция, - отвлечённый, по сути несуществующий, элемент, помогающий описывать достоинства (и оправдывать существование) многих сомнительных текстов с " зонами непрозрачного смысла " и " попытками реиндивидуализации высказываний, утративших индивидуальность ", ²¹ - и этим такая концепция оказывается несколько сродни печально известному из истории термодинамики флогистону. Читателем "надвербальные составляющие" подобного рода восприниматься непосредственно не могут. Мы же имеем в виду только ту составляющую, которая прекрасно отслеживается и регистрируется самими читателями при чтении психоделических текстов, причём без всякого предварительного кондиционирования первых. Насколько рассматриваемый нами ранее пси-эффект может быть сведен (или аппроксимирован) к системе таких "надтекстовых составляющих" в произведении и их непосредственного воздействия на восприятие читателя - это отдельный вопрос, который я предпочитаю оставить сейчас открытым. Достаточным будет лишь добавить, что наиболее ярко надвербальные составляющие, формирующие магические фигуры, о которых шла речь выше, бывают заметны в трансцендентной психоделике, либо в психоделике, в которой имеются выраженные трансцендентные элементы.

Постараемся вкратце пояснить читателю - что вообще такое эти "магические фигуры", о которых мы взялись рассуждать. Фигуры магов в прикладной магии представляют собой систему определённых положений тела, последовательность своеобразных "па", которые выполняются магами не от "полноты сердца" и не с целью сублимации или эмоциональной разрядки, а задают разметку для системы восприятия, которая является той пивотальной точкой, на которой держится наше мироощущение. Кастанеда бы сказал, что фигуры магов служат манёвром, который перемещает "точку сборки" в совершенно определённое положение, не соответствующее положению её у людей в состоянии обычного восприятия. Это может быть и положение "повышенного восприятия", и какое-то из более специфичных и далёких положений; всё зависит от конкретных магических фигур. По аналогии с этим, магические фигуры, о которых говорим мы в связи с текстами психоделических стихотворений, представляют собой не продукты "авторского самовыражения" или рефлексии, а средство для преобразования читательского восприятия (которое является одной из форм "внимания") в иные формы; насколько "иные" - зависит от конкретного намерения автора соответствующего текста.

Читатель может спросить: а в чём же различие этих магических фигур и пси-эффекта? Вопрос этот на самом деле довольно сложный, но, несколько упрощая, можно представить себе, что магические фигуры - это нечто, от читателя не зависящее; это некий узор, некая система, построенная автором, которая читателем может быть воспринята, но самим читателем она не продуцируется и не индуцируется. В то же время, пси-эффект напрямую зависит от читателя, поскольку именно собственное восприятие читателя его вызывает (производит), когда взаимодействует с текстом произведения. Пси-эффект - это тот импакт, то воздействие, которое производит текст на состояние сознания читателя, но по существу читатель САМ вызывает его к жизни, активно взаимодействуя с текстом.

Глядя с другой стороны, можно представить себе магические фигуры, заключённые в тексте, в виде определённого, достаточно сложного, графа в пространстве; при этом, для каждого воспринимающего этот граф важна лишь его топология, - система взаимного расположения вершин, а конкретные пространственные координаты вершин графа - не важны, следовательно, их можно из рассмотрения просто исключить. Наиболее важным аспектом здесь является то, что магические фигуры, создаваемые психоделическими текстами, обладают любопытным свойством прочно "застревать" в нашей памяти. Как именно это происходит? Представим себе реальный замок, построенный из обожжённого кирпича (скажем, Bamburgh Castle в Нортумбрии), или, к примеру, Вавилонскую башню (вопрос обожжённости кирпичей которой, невзирая на прямые указания, содержащиеся в 11 главе Книги Бытия, археологи до сих пор дискутируют). Если наша память начинает из такого реального замка или башни (в нашем случае - текста) вынимать кирпичи, один за другим, то сначала в замке возникают дыры, затем их становится прогрессивно больше, а далее замок просто исчезает. Если кирпичи вынимаются из психоделического текста, то в конце концов, когда все они оказываются вынутыми, образуется замок-призрак, облачный замок, где сохранены одни формы, не наполненные ничем. Следует подчеркнуть - для тех, кто поспешит перевести разговор в плоскость " содержание произведения "-" форма произведения ", - что мы сейчас говорим совсем об иных формах, не имеющих никакого отношения к внешней текстуальной форме произведения, да и под содержанием мы понимаем сейчас вовсе не информационную или образную составляющую литературного текста.

В этой связи можно вспомнить широко известную среди лингвистов работу Ноэма Чомски, "Синтаксические структуры", ²² которая постулирует существование приблизительно такого рода абстрактных обобщённых структур, условно независимых от грамматик конкретных языков, а также предлагает интересную модель разделения синтаксических конструкций на "глубоко-лежащие структуры" и "поверхностные структуры", где первые представляют собой некие устойчивые формирования, которые "укрываются и скрываются" вторыми. Особенно интересны конъектуры автора по поводу того, что эти обобщённые многоуровневые структуры могут нести также выраженные семантические импликации.

Условно, можно себе вообразить надтекстовую составляющую произведения в виде некой системы логических цепочек (или графов, как предлагалось выше), сформированной в пространстве нашего осознания. При этом конкретное наполнение звеньев этих логических цепочек какими-либо фактами, образами, отнесениями - не важно; важна лишь их конфигурация. В нашем примере мы легко взаимозамещаем материалы, из которых сделана цепочка: кирпичи, золото, нержавеющая сталь, морская вода, летний воздух, тела божьих коровок, цветы лотоса, пузырьки газа в крови страдающего кессонной болезнью... - все они возможны, и все они не имеют ровно никакого значения, ибо важны лишь взаимные ориентации связей, а не конкретные местоположения и соответствующие им физические параметры.

По прошествии времени читатель забывает - сюжет текста (в т.ч. и психоделического), все подробности текста, композицию текста, даже идею текста. Одно из ключевых свойств памяти заключается в нашей фантастической способности забывать. Текст постепенно забывается; забывается - и что происходило, и с кем, и каким образом, и почему, но что-то остаётся с читателем. Что-то долгоиграющее, наподобие очень растянутого "послевкусия", точнее "послевкусия от послевкусия"; нечто вроде последней пролонгированной ноты от духов в "Парфюмере" Зюскинда. В нашем случае, то, что остаётся, - это именно надвербальная "магическая фигура", и чем бы мы ни заполнили потом нашу полую систему звеньев, она всё равно "сыграет", поскольку она "играет" даже будучи заполненной "ничем". Дело в том, что если пси-эффект можно рассматривать как своеобразное субъективно переживаемое читателем ощущение, - не важно, насколько сложного порядка, то в случае с "магическими фигурами" - мы говорим уже не об ощущении, а о чём-то намного более объективном, о неком "divine плане", "божественном чертеже", который наше восприятие способно зафиксировать, а наша память - сохранить.