Опорные моменты консультирования пострадавшего от социогенной травмы 16 страница

Все это случилось «само собой», и если сделано ими, то «не со зла» и вовсе не для того, чтобы обидеть хорошего человека, «который, впрочем, сам виноват». Они всегда относились и сейчас относятся к нему вполне по-доброму, не отталкивают, а только многозначительно посмеиваются и, конечно же, вряд ли допустят с ним сексуальный контакт.

Очевиден эгоцентризм девиц, поведавших эту историю, но они сами такого «научного слова» не знают. Им совершенно не в чем себя упрекнуть – типичная позиция и поведение флеганта. И, конечно же, созданная ими коллизия по силе трагикомизма не может сравниться с ситуацией, описанной Э. Радзинским в «Русском Декамероне».

Автор знакомит читателя с ситуацией, в которой возмущенная и оскорбленная медсестра вместе с подругой, достав хлороформ, действительно кастрирует жизнерадостного одессита. Он умудрился в разных местах города познакомиться и жить половой жизнью одновременно с двумя ближайшими подругами, которые, конечно же, вскоре выяснили, что их мечты по поводу «двух счастливых пар» внезапно превратились в клоунский треух с бубенчиками.

Здесь необходимо уточнить, что когда мы говорим не о трагедии, а о трагикомедии, то это не значит, что трагические переживания растворяются в комических. Такое восприятие является стойкой иллюзией типичного социального персонификатора. На самом деле, чем больше комического в трагедии, тем сильнее и острее боль пострадавшего. Комизм положения пострадавшего, так же как и статус «ничтожности», «презренности» индивида, выставленный ему группой по этической шкале, не сглаживает, а во много раз умножает его страдания, поскольку он оказывается лишенным сочувствия и поддержки социального персонификатора. Не случайно аферисты пытаются выставить своих жертв в комическом свете.

Как уже отмечалось выше, массовые отклонения от нормального процесса полоролевой социализации, распространенные среди подростков, затем неизменно высмеиваются и осуждаются групповой моралью, но уже в юношеском возрасте, как индивидами, успешно миновавшими опыт социально неприемлемого поведения, так и теми, кто вынужден присоединиться к групповому мнению конформно, в целях самозащиты. В условиях «серьезных половых игр» эти «отклонения» нередко являются источниками самых мучительных драматических переживаний. «Сексуальные игры со сверстниками, раздевание, ощупывание половых органов, взаимная или групповая мастурбация, если в них не вовлечены взрослые, не считается в мальчишеских компаниях чем-то страшным или постыдным. У девочек выражения нежности – вообще не табуируются, а их потенциальные эротические обертоны большей частью не замечаются...

Большая фактическая доступность сверстника своего, нежели противоположного, пола дополняется сходством интересов и значительно менее строгим табу на телесные контакты. Поэтому гомосексуальные игры встречаются у них (подростков. – А. К. )чаще, чем гетеросексуальные (Кон И. С., 1989. С. 225).

И. С. Кон не видит в этих играх никакой возможности психологической травмы, во всяком случае, не подчеркивает этот момент, поскольку намеренно не хочет драматизировать их результаты. Его цель – убедить учителей и родителей в необходимости более спокойного отношения к этому явлению, без ажиотажа, дидактического запугивания и травли. С этими благородными целями нельзя не согласиться. Но в то же время мы должны понимать, что подростки разные и соответственно психологическая помощь не может быть универсальной, одинаковой для всех. Общие условия развития тотальной толерантности должны быть дополнены адресными консультативными технологиями. Иначе создается впечатление, будто кроме «естественного» осознания частью подростков своей «гомосексуальной ориентации» здесь нет никаких других проблем.

Автор, движимый гуманистическими мотивами, стремится, прежде всего, оправдать недостаточно социализированного подростка, который на ощупь «продирается» к неясному свету своей половой идентификации. Он убеждает читателя, что ранние сексуальные эксперименты подростков вовсе не говорят об их «ориентации»: рано еще «наклеивать ярлык» или «ставить крест». Все правильно. Правда, в то же время автор призывает читателя относиться к тем, кто впоследствии подтверждает свою «нетрадиционную ориентацию», как к специфической норме, достойной уважения[142].

Все это вполне соответствует сложившимся гуманистическим нормам. И действительно требуется отделить стойкую, т. е. почти необратимо социально сложившуюся, гомосексуальную ориентацию от гомосексуальных проб, связанных как с проблемой дефицита необходимых условий для половой идентификации, так и с задачей реабилитации пострадавших от гомосексуальной травмы. Необходимо понимать и другое: сама «гомосексуальная ориентация» может быть не более чем психологической защитой от гомосексуальной травмы.

То, что вчера переживалось изнасилованным подростком в качестве трагедии, сегодня он может осознать как ценность, а завтра уже гордиться им, презентировать другим в качестве своей исключительности (Жене Ж., 1997). Это позволяет ему снять барьеры в развитии подавляющего большинства отдельных сторон собственной психики, которая начинает бурно и замысловато развиваться, подобно капу на дереве (Там же).

Но дело в том, что отношение «доброго» взрослого к сексуальному экспериментированию как к простительному для ребенка поведению, во-первых, не решает главную проблему самого подростка, поскольку тот сам даже при желании не может внутренне согласиться с тем, что он еще ребенок. К тому же любая попытка оправдать кого-либо предполагает и укрепляет право на обвинение в чем-либо. И вообще не стоит преувеличивать значение отношения именно взрослых для подростка. Конечно, гармоничность взаимоотношений со взрослыми является значимым условием благополучного возрастного развития подростков. Но в качестве социального персонификатора для подростка, переживающего сексуальную травму, как правило, выступает обобщенный образ сверстника противоположного пола.

Во-вторых, такое гуманистическое отношение закладывает сомнения подростка в своей ориентации и провоцирует «проверки», которые неизменно играют роль провокаций и потому сами могут стать источниками гомосексуальной деформации личности.

В-третьих, успокаивая общественность в последствиях полового экспериментирования, И. С. Кон действительно поступает гуманистично, проводит профилактику возникновения неврозов, но оказывается вынужденным при этом приуменьшить опасность психологической травмы, если не для большинства, то для значительной части подростков, социализированных фрагментарно, «калейдоскопически». Хорошо социализированные, как мы видели в примере, сразу же отвергнут рискованные предложения. Слабо социализированные рассмеются: «Фюйть! » А оставшиеся могут быть глубоко (актуально) травматизированы, вплоть до глубокой депрессии и суицидальных попыток.

Необходимо дополнить сказанное рассмотрением возрастно-психологического аспекта. Ведь любое познание оргазма, даже в патологической форме садомазохизма и гомосексуализма, необходимо и необратимо изменяет взаимоотношения подростка со взрослыми. «Так вот что (! ) вы, дяди и тети, тщательно скрывали от нас; вот на чем, если не брать в расчет курение, право на открытую матерщину и пьянство, основывалась ваша взрослость! – говорят себе они. – Но ведь это же не требует никакого особого ума и опыта, которым вы так гордились! »

А если первый опыт подростков прошел в патологической форме, то размах их возрастного критицизма впечатляет еще больше: «Как же вы, так много “секретничали”, с утра до вечера болтая “об этом”, и ничего не знаете, чтобы предупредить боль собственного ребенка, помочь ему в трудный момент! » В случае гомосексуальной травмы подросток не может не видеть, несмотря на «СМИшную» пропаганду гомосексуальных браков, что гомосексуальные пары вовсе не составляют большинство и даже значимое меньшинство в троллейбусах и автобусах. Молодые люди катят коляски с малышами, которых никоим образом не могут произвести на свет «супружеские пары» жрецов и жриц гомосексуальной «любви».

И наконец, не надо забывать ценностный аспект, который и составляет смысловое ядро психологической травмы. При определенных условиях можно провести громадную воспитательную работу и внушить всем подросткам, что мастурбация и гомосексуализм – это норма. Таким образом, социально дезориентированный подросток не выталкивается из социума. Он не одинок. Радостно отбросив «ханжество», он «вливается» в «тусовки» сверстников, готовых веселиться по двенадцать часов в день. С неизменной бутылкой пива в руке и «отправив голову в отпуск» он «растворяется» в мельтешении защитных ритмических «технодвижений», нисколько при этом не продвигаясь в развитии. Завороженные этим зрелищем видимого благополучия и умиляясь своим гуманизмом, «дарящим» подросткам благополучие, радость, свободу[143], мы, взрослые, забываем и о своей прямой обязанности – предвидеть опасность. Мы забываем действовать на опережение в вопросе психологической защиты подростков, компенсируя свое бездействие масштабными и во многом бесполезными, чисто бумаготворческими кампаниями «по следам ЧП».

Забываем мы и другое: подросток противоречив, его рискованные сексуальные пробы, великодушно «занормированные» взрослыми, до нашего вмешательства «благополучно» уживались в его сознании с анимическим образом сверстника противоположного пола. И если подросток лишится этого образа, если взрослые его убедят, что никаких таких вершин любви вовсе не существует – «ни одна блоха не плоха, все маленькие, все прыгают», – то будет ли мир, в котором его оставили равноправным членом, вообще привлекательным для него? Будут ли духовные ценности этого мира оставаться ясной и непререкаемой перспективой, заставляющей индивида в трудные для него моменты потрясений и испытаний мобилизовывать все свои физические и духовные силы только для того, чтобы доказать свое право быть участником их возрождения и творческого преобразования? Не потому ли мы с таким недоумением останавливаемся перед ростом подростковой наркомании? Мы задаемся вопросом: «Чего же им не хватает? » А как раз вот этого – дерзновенной созидательной мечты, неопошленной и неусредненной.

«Исключенный из общественного порядка по причине своего рождения и наклонностей, я не видел в нем разнообразия (курсив наш. – А. К. )... Ничто в мире было не ново: ни звездочки на генеральских погонах, ни курсы на бирже, ни судебный стиль, ни сбор маслин, ни ягодный рынок, ни цветочные клумбы... ничто» (ЖенеЖ., 1997. С. 220).

Кто из психологов задумывался над тем, что вместо благодарности своему «спасителю» трудный подросток может «и вовсе его возненавидеть» «за то, что он стал свидетелем моего падения, зная, что я способен стать Освободителем» (Там же. С. 118). А может быть, подростку, прежде всего, нужна помощь «в том, чтобы извлечь выгоду из страдания. В том, чтобы заставить дьявола быть Богом» (Там же. С. 250)!

Психологическая помощь подросткам в настоящее время выстроена несколько тенденциозно и избирательно. Она рассчитана только на индивидов со сниженным уровнем притязаний, в отношении которых тактика сексуального просвещения, предлагаемая И. С. Коном, действительно является обоснованной. Ну а как же действовать в отношении подростков с «завышенным уровнем притязаний», любые попытки непосредственного снижения которого угрожают их личности перспективой катастрофического распада (Неймарк М. С, 1972)? Никакой гуманизм не может оправдать статистического усреднения личности! Просто жестоко и невозможно пытаться отнять у подростков их стремление к духовному совершенству, тот самый смысл любви, без которого «жизнь была бы напрасной» (Жене Ж., 1997. С. 255).

Речь идет о том, что у пострадавшего подростка есть свобода выбора в ответ на социальное отвержение: социально-невротическая защита (открытое криминальное или скрытое гуманистическое разрушение социальных норм и ценностей) в противоположность трудному, но достойному личности, решению «взять на себя тяжесть людского греха» (Там же). Задача психолога состоит, прежде всего, в том, чтобы правильно сориентировать подростка, скованного взаимоотношениями власти, направить его посттравматическое развитие по пути социализации так, чтобы он не «боялся потерять преимущество... тягостного и мучительного продвижения в противоположном направлении» (Там же. С. 221).

Ценность личности для общества измеряется не только отрицательной величиной глубины ее возможного падения, но и высотой последующего, посттравматического успеха в социализации. И если эта высота устойчива и неоспорима, то «минусы» падения становятся «плюсами» в измерении «социального масштаба» самой личности. Вырасти в семье алкоголиков незакомплексованной творческой личностью – это не одно и то же, что быть ежедневно экскортируемым в школу и из школы на папиной служебной машине и в то же время оказаться неспособным одолеть элементарный курс политэкономии, усвоив его только до общего понимания идеи Адама Смита о «невидимой руке»[144].

Наше стремление обеспечить подросткам максимально возможную безопасность совершенно несовместимо с априорными попытками успокоить окружающих и держать их в благодушном невежестве. Напротив, мы еще и еще раз изучаем, казалось бы, безопасные предметы и ситуации, стараясь понять, как может действовать ребенок и что из этого может затем произойти. «Сексуальные игры» подростков также являются одной из тех ситуаций, которые требуют исчерпывающего анализа с точки зрения их травмогенности. Мы не должны успокаивать себя совершенно неосновательными утверждениями, что рискованные действия могут привести к опасным последствиям только тех, у кого такой «врожденный» финал, который в то же время следует толерантно считать нормальным и социально приемлемым – все равно он якобы заложен генетически: «Кому суждено утонуть, в огне не сгорит! »

Даже такое понятие, как «сценарный итог» (Берн Э., 1988), и то внушает гораздо меньшую фатальность и безысходность, чем утешения генетического гуманизма. А. Адлер (1993, 1997) нашел разгадку нарушения половой идентификации мальчиков в лидерской позиции его матери в семье. Если принять во внимание, что это неблагоприятное условие может быть отягчено позицией принятия и поощрения со стороны матери именно такого направления половой идентификации ее сына, то для гипотезы генетической природы «гомосексуальной ориентации» вообще не остается места.

Конечно, нас, прежде всего, интересует природа психологической травмы. В этой связи заслуживает внимания тот факт, что З. Фрейд (1989) связывал с ее наличием в раннем детском возрасте все невротические проблемы своих пациентов, а вот в концепции Э. Берна (1988), который считает его своим учителем, для травмы совершенно не остается места. Дело в том, что, как уже отмечалось выше, травма не может пониматься лишь в качестве отрицательного эмоционального и запредельного по силе переживания дистресса. Но как раз такое формальное понимание травмы мы с удивлением обнаруживаем у Э. Берна, который отвязал содержание травмы от взаимоотношений, перевел его в плоскость абстрактной интенсивности и продолжительности отрицательного переживания. И в результате гениальный психотерапевт, остро чувствующий роль межличностных отношений в «жизненном сценарии», теряет возможность проникнуть в сущность психологической травмы. На самом деле есть возможность выделить, по крайней мере, еще два дополнительных, но весьма существенных признака травмы, которые, в частности, отличают ее от деструктивных «игр третьей степени».

Во-первых, травматическая ситуация исключает возможность «смены ролей». Поляризованные взаимоотношения власти оказываются фиксированными. «Жертва» не имеет реальной свободы «поменяться местами» с «преследователем» либо потому, что тот скрывается (криминальные ситуации), либо потому, что потерпевшая личность не видит такой возможности в силу своей социализированности. Она не может «ответить обидчику тем же» не только в силу его физического или численного превосходства, но также в силу пристрастности к ценностям, известным «преследователю» лишь в когнитивном аспекте, но лишенным для него реальности личностного смысла. Например, пострадавший, в отличие от преступника, может быть социально ответственным: не готов стрелять по шороху в кустах или «на всякий случай» убить кого-то по первому подозрению и т. п. Возможность «поменяться ролями» сдерживается навязанными ему взаимоотношениями власти, а также активностью социального персонификатора.

Так, пострадавший, убежденный, что преступник, ворвавшийся к нему в дом, заранее готов не оставлять свидетелей в живых, осознает, что юридически не имеет никакого права нанести упреждающий удар. Во всяком случае, он должен сначала ясно различить наличие у грабителя «ствола» или «пера», а затем уже активно защищаться. Но в том-то и дело, что заточку или нож пострадавший, как правило, впервые видит уже у себя в груди или животе, а «ствол» он вообще не успевает различить. Закон запрещает даже мстить обидчику. Морально осуждается и сам мотив мести. Поэтому не удивительно, что пострадавший и его родственники длительное время чувствуют себя рабами любого психопата, права которого государство оберегает от случайной травматизации при грабежах.

Во-вторых, травма избирательна. Источником травматических переживаний может быть либо кто-то из родителей в детстве, либо инсталлированный персонификатор. Катюша Маслова не помнит всех своих «клиентов» и даже вытеснила образ Нехлюдова. Но именно его раскаяние явилось условием ее духовного воскресения. В то время как унылая вереница ее взаимоотношений с другими флегантами, даже гораздо более циничными, оказалась безличным потоком полупьяного маскарада, ничего не значащим мусором, который можно выбросить из жизни попутно и «одним махом».

В деструктивных группах регламентирован специфический выход пострадавшего из травматической ситуации, который не оставляет возможности для формирования потребности в помощи психолога. Как правило, члены этих групп являются социальными невротиками. Наибольший риск актуальной психологической травмы возникает в случае попадания в такую группу социализированной личности, не принимающей или не знающей ее нормы и ценности; или, напротив, в случае перехода в социально ориентированную группу одного или нескольких представителей криминальной среды, которые установили в ней правила примитивной группы (Добрович А. Б., 1987).

Развитие пассивного гомосексуализма вполне может быть объяснено такими социально-психологическими факторами, как уступчивость, внушаемость, страх перед превосходящей силой или общественным осуждением. Хотя и этот перечень не является достаточным. Он вполне может быть дополнен гипотезами и идеями, сформировавшимися на почве телесно-ориентированной психотерапии (Лоуэн А., 1996; Никитин В. Н., 2000). В свете этих идей мазохизм и пассивный гомосексуализм в связи с явлением телесных зажимов (особенно, личности «анального типа»), берущих свое начало от авторитарной родительской позиции скрытого отвержения, в какой-то степени может быть хотя бы частично, но все-таки достаточно удовлетворительно объяснен.

Но как объяснить, что может толкнуть индивида на активный анальный контакт, если все-таки поставить под сомнение категоричность чисто генетической (Блейхер В. М., 1995) версии педерастии? Для этого должна быть такая сила, которая может преодолеть отвращение к анусу. И даже если допустить, что здесь огромное удовольствие – «бочка меда» – во много раз превалирует над «ложкой дегтя», то все равно это явно противоречит принципу удовольствия. Даже из хорошо вымытого и тщательно продезинфицированного унитаза никто не будет – с удовольствием (! ) – есть клубнику с медом.

А что может заставить взрослого подонка, который уже имеет семью и собственных детей, обладающего высоким социальным статусом, достаточно материально обеспеченного, искать сексуального контакта именно с ребенком? Что заставляет его рисковать своим благополучием?

Наиболее вероятной причиной формирования подобных преступных наклонностей является наличие психологической травмы у индивида в детском или подростковом возрасте и последующий патологический процесс его дальнейшей адаптации по социально-невротической схеме. Ребенок когда-то был изнасилован или совращен гомосексуалистом, и теперь он хочет превратить все это в социальную норму. Не в силах найти персонификатора и свести с ним счеты, он находит более слабого индивида и делает с ним то же самое, успокаивая себя тем, что на земле много тысячелетий существует такой «порядок» («истина, подтвержденная всей историей человечества») «и ничего нового тут никто не может придумать».

Такое объяснение имеет практическое основание, но еще не решает главного вопроса – не вскрывает психологического источника гомосексуализма. Воспроизводство объяснительной схемы, замкнутой взаимоотношениями пострадавшего и персонификатора, в которой «жертва», в целях социальной адаптации, начинает утверждать себя в качестве «преследователя» по отношению к другим индивидам, сея зло, от которого сам когда-то пострадал, грозит вырождением социально-гуманистических идей и принципов, их редукцией до трансактной схемы.

Если остановиться на этом моменте социально-гуманистического анализа и зафиксировать внимание только на воспроизведении готовых действий, игр и сценариев, то мы никогда не сможем даже выйти за рамки обаятельной и, несомненно, гениальной для своего времени концепции трансактного анализа. Но если мы полагаем наши интересы ближе к проблематике возрастной психологии, чем социальной, то решаемая в ходе психологического анализа проблема приобретает совсем другое содержание, для освоения которого, собственно, и разработан нами новый понятийный аппарат, который не может быть сведен к терминам трансактного анализа.

Поэтому важно отметить следующее. Мы, конечно, не можем произвольно отрывать сексуальную травму в подростковом возрасте от анализа ее последствий. Но необходимо иметь в виду четыре дополнительных момента, которые позволяют сохранить собственно травматическое содержание в фокусе нашего внимания. Во-первых, нас должен интересовать не процесс современного формирования гомосексуальной ориентации, а ее первоисточник. Может показаться, что это совершенно тупиковый путь. И уже кто-то, с важным видом историка, покрытого пылью раскопок, готов сказать: «Это затерялось в глубине веков, и мы никогда не узнаем... » Но дело в том, что не все несовершеннолетние имеют патологический интерес к изучению истории Содома и Гоморры, тем более «в деталях и наглядных схемах». Сексологи отмечают уникальные случаи сексуального невежества взрослых мужчин, несмотря на то, что они наверняка слышали и даже, может быть, сами пересказывали самые скабрезные анекдоты (Частная сексопатология, 1983).

Гомосексуальная субкультура существует в качестве социальной ниши, которая может активно влиять на половое развитие несовершеннолетнего только в случае его включенности в соответствующие группы, чаще всего криминальные, или воспитания ребенка в так называемой гомосексуальной «семье». Остальные несовершеннолетние с удивлением открывают для себя существование внешне-секреторного результата мастурбации (Частная сексопатология, 1983) и таких, кажущихся фантастически нереальными явлений, как садомазохизм и гомосексуализм, которые, к сожалению, вновь и вновь выступают для представителей очередного нового поколения в качестве психологической проблемы и травмы.

Во-вторых, нас по преимуществу интересует травматическое содержание сексуальных перверсий, а не сам процесс гомосексуального развития индивида, который может и не сопровождаться переживаниями, характерными для актуальной травмы.

В-третьих, если мы будем рассматривать только те сексуальные травмы, которые являются наиболее очевидными и яркими, т. е. те, которые сопровождаются насилием, то наши рассуждения опять рискуют быть затянутыми в воронку трансактных схем. Чему неизменно способствуют два дополнительных фактора: социальный заказ и мнение общественности. Пытаясь объяснить поведение преступника, мы, как правило, наталкиваемся на факт насилия над ним в детстве или подростковом возрасте. Но в настоящее время он уже взрослый и поэтому должен отвечать по закону. Поэтому весь психологический анализ центрируется на проблеме реабилитации ребенка, а не на истории формирования личности преступника, которого уже «поздно воспитывать». С точки зрения практической психологии это вполне обоснованная позиция. Но продолжают оставаться теоретические вопросы, нерешенность которых неизбежно будет порождать в будущем подобные же трагедии, только с новыми участниками.

Для того чтобы для начала иметь возможность, по крайней мере, различить эти теоретические вопросы, надо перестать считать социального невротика единственным представителем человеческого рода. А само насилие – угроза жизни и здоровью, побои и т. д. – не стоит относить исключительно к «примитивности» личности преступника. А. Б. Добрович (1987) совершенно прав, утверждая, что каждый человек имеет опыт общения на всех семи уровнях, включая духовный. Поэтому при анализе психологической травмы функцию насилия не следует сводить к «полицейскому» (Дюркгейм Э., 1994) содержанию.

В принципе преступнику даже выгодно, что его действия рассматриваются либо в качестве проявлений «клиники», либо как «недоразвитие». Но в том-то и дело, что большинство «маньяков» вполне способны обеспечить себе сексуальный контакт и другим способом. Не так уж много требуется сексуально озабоченному индивиду ума и развития, чтобы догадаться, когда женщина сама не только «не прочь, да еще как не прочь».

Солдату срочной службы по ошибке открыла дверь любовница его командира, которая, видимо, привыкла встречать офицера обнаженной («в накинутом на плечи халате»). А через день она «не возражает», чтобы именно этот солдат отвез ее до станции через лес, в кустарнике которого легко может затеряться на четверть часа грузовая машина с широкой, просторной кабиной. Конечно, от солдата потребовалась решимость пойти на конфликт со своим непосредственным военным начальником. Но чувство риска только возбуждает, компенсирует и романтизирует «приключение», и к тому же скоро «дембель».

Социальный невротик, с одной стороны, уже не хочет воспользоваться социально санкционированной и доступной ему возможностью, которая становится для него лишь формальным актом, не позволяющим испытать оргазм и подавить хроническое отчаяние в своем бегстве от импотенции. На этом вопросе мы остановимся ниже. А с другой стороны, в «переливах» социально нерегламентированного садомазохистского сексуального взаимодействия как единственно возможного для него способа достижения оргазма он совершенно задавлен паническим страхом – оказаться «обиженным».

Удары кулаком, синяки на теле жертвы, властные приказы являются для окружающих и потому для него самого свидетельством тому, что инициатива в процессе садомазохистского взаимодействия принадлежала именно ему. Поэтому эпитеты: «зверь», «животное» и т. п. – только укрепляют его самооценку, которая крайне ситуативна и совершенно не содержит «материнского» (Фромм Э., 1992) компонента принятия. Такое отношение подтверждает психологическую власть персонификатора в процессе садомазохистского взаимодействия, в котором преступник нуждается для достижения оргазма, опасаясь в то же время, что партнер его «использует». Поэтому он и нуждается в материальных следах своего насилия на теле жертвы, прекрасно понимая, что они одновременно являются основанием для уголовного преследования.

Для психотерапевта может быть совершенно непонятна наша аргументация. Он рассуждает в одном направлении, примерно так: если у человека была травма в детстве, то он, «естественно», стремится воспроизвести ее в отношениях с другими, травмировать других, чтобы оправдать свою беспомощность перед причиненным ему насилием. Но все дело в том, что для социализированной личности такая логика является как раз противоестественной. Она предпочитает нести груз травмы вместо того, чтобы плодить ее в социуме ради собственной психологической защиты и адаптации. Поэтому травма длительное время и остается хронически актуальной, а не переходит в потенциальную форму. Если мы поставим в центре нашей заботы развитие личности по пути социализации, то и сама психологическая травма перестанет казаться обычным эмоциональным шоком или физиологическим стрессом, сопровождающим «игру третьей степени». Только в этом случае у нас и появляется возможность различить и освоить в адекватных понятиях содержание психологической травмы.

Важно выявить и те конкретные патологические условия, которые неизбежно ставят социализированную личность перед выбором: продолжать жить и развиваться под грузом психологической травмы или, отбросив прежние ценности, составлявшие смысл всей прожитой до этого трагического момента жизни, ступить на путь социального невротика. На наш взгляд, наибольший риск в этом отношении содержат «серьезные игры» подростков, которые и выступают филогенетически первым источником сексуальных травм – действительно психологическим, а не социальным, юридическим, этическим и т. д.

В наши планы не входит анализ гомосексуальных ценностей, которые, несомненно, являются групповой инверсией культурно-исторических. Они могут быть даже поэтизированы гениальными личностями, талант которых жизнеутверждающе прорвался сквозь вяжущий гнет тюремного насилия (Жене Ж., 1997). Для социализированной личности потеря ценности истинной любви, смысл которой своими корнями уходит в онтологию утверждения новой жизни, – совершенно неприемлемый вариант, равносильный биологической смерти. На этом моменте надо остановиться несколько подробнее в силу того, что в некоторых учебных пособиях и хрестоматиях (Белкин А. И., 1982) проблема половой идентификации традиционно прослеживается с точки зрения больных, которых, прежде всего, мучает неопределенность их полового статуса, связанного с отклонениями в строении гениталий. Аналогична и логика построения наблюдений за «изменением пола» у лиц с уже сформировавшейся гомосексуальной ориентацией. Это наводит на мысль о достаточно спокойной – в норме – адаптации индивидов к изменению пола. Получается, что главное для любого индивида – половая определенность.

⇐ Предыдущая51525354555657585960Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: