Опорные моменты консультирования пострадавшего от социогенной травмы 17 страница

Отсюда всего один шаг до вывода, что ничего трагического в тюремном гомосексуальном насилии нет. Просто, к примеру, вместо роли мужчины пострадавшему индивиду предлагают роль женщины. А в женских колониях даже эта самая половая роль остается неизменной, поскольку персонификатор сам играет роль мужчины. Опираясь лишь на тот социологический факт, что статус женщины в современном обществе в какой-то мере, «в среднем», ниже, чем статус мужчины, совершенно нельзя понять сущность трагедии пострадавших: чуть выше, чуть ниже – какая разница?

Дело здесь, конечно же, совершенно в другом. Во-первых, группа преступников и так является временно отторгнутой от общества. И положение на ее «дне» означает не просто групповую изоляцию, но абсолютную изоляцию от общества. Пострадавший лишается не только социальной, но и защитной групповой поддержки. Более того, если у других есть реальная возможность хотя бы в перспективе быть принятыми в социуме, то для пострадавших эта задача неизмеримо усложняется. В современной мировой пенитенциарной системе социум, как правило, на стороне преступной группы («социально близких»), которые впоследствии могут завоевать высокий социальный статус (например, депутата Государственной Думы). Общество не защищает только «непокорных» (Добрович А. Б., 1987), которые «смеют» перечить макрогрупповым и микрогрупповым вожакам и не признают криминальных ценностей и правил, «разрешенных», т. е. санкционированных, обществом для функционирования изолированной группы. «Опущенный», так же как и насильственно кастрированный, может вызывать определенную жалость у общественности, если он, конечно, не отбывал наказание за изнасилование, но он оказывается и впоследствии лишенным возможности «влиять на других» (Р. Мей). Его слова и мнение ничего не будут значить и на свободе, даже если они истинны и справедливы.

Это ставит под угрозу возможность будущей социальной самореализации подавляющего большинства пострадавших, которые, как правило, не имеют выдающихся творческих способностей и потому не способны выйти на деловой уровень общения (Добрович А. Б., 1987). Надеемся, что никто не будет всерьез утверждать, что все травмированные личности обладают такой же силой духа и гениальностью, которая позволила герою автобиографического романа (Жене Ж., 1997) не только встать вровень с другими свободными членами общества, но и занять почетное место выдающейся личности, заслужить звание истинного поэта и философа[145].

Во-вторых, очевидна и угроза самореализации пострадавшего в освоении ценности половой любви, поскольку истинная любовь – это не просто подарок, свалившийся с неба, а творческий путь, оставляющий позитивный след не только в душе человека, но и в обществе.

Как и любое творчество, это большой труд, требующий развития всех сторон личности (Фромм Э., 1992), мобилизации всех способностей, которые человек интуитивно в себе ощущает. Это не заезженная дорога социальных ритуалов и стереотипов, а путь созидания. Как известно, вся поэзия вращается вокруг этой оси таинственной противоположности мужчины и женщины, порождая все новые созидательные деяния и шедевры культуры. Это и путь бесконечного познания «тайны человеческого бытия» (Там же), и неиссякаемый источник создания новых онтологических образов[146].

Социальный персонификатор, участие которого – реальное или виртуальное – необходимо в процессе реабилитации пострадавшего, также различается по полу. В отношении пострадавшей девушки он может принять опекающую роль. А вот в отношении молодого человека эта поддерживающая роль уже вступает в противоречие с половой, создается внутренний конфликт, который стоит своеобразным барьером на пути творческой самореализации пострадавшего подростка именно в актуальной для его возраста области – человеческой любви. Вот что на самом деле ставится под угрозу в гомосексуальной травме – высота содержания любви, достигнутая всей историей человечества.

Гомосексуализм открывает возможность формирования у пострадавшего известного суррогата защитной любви к насильнику, а впоследствии и право на гомосексуальное насилие как криминальную норму, которая является средством расширения субкультурной группы за счет тех несовершеннолетних, которые оставлены без социальной защиты. Будучи сами пострадавшими, насильники психологически чутки к условиям, в которых им доступно найти и безопасно преследовать свои жертвы. А новым пострадавшим легче оправдать себя «ориентацией», чем согласиться с тем, что их жизнь сломана чьей-то грубой волей.

Если чуждое влияние другого оказывается очевидным и несоразмерным жизненному выбору индивида, то у пострадавшего неизбежно возрастает ощущение собственной ничтожности. И напротив, если это влияние нельзя назвать чуждым, если оно совпадает с «ориентацией», то самооценка выдерживает давление травматической ситуации и личность не ставится на порог полного распада и депрессии. Она имеет возможность продолжать развивать свои способности, в социальной ценности которых абсолютно убеждена и за сохранение которых личность чувствует ответственность перед обществом (Жене Ж., 1997). Что касается гомосексуальной «любви», которая не сопровождалась актом грубого насилия, то и здесь, как нам представляется, велика вероятность специфической психологической травмы, которая консервирует опыт сексуального экспериментирования, превращая его в «ориентацию».

Да, «безумная страсть» может заставить индивида целовать ноги и даже гениталии обожаемого предмета. Но, во-первых, около ануса, а не сам анус, а во-вторых, какая уж тут любовь, если анальное насилие совершается над случайным встречным в подворотне или лифте, над неопрятным соседом по тюремной камере, а «удовлетворенный» педофил убивает свои жертвы, скрывая следы преступления. К. Хорни высказала глубоко парадоксальную мысль: из всех невротиков самым несчастным является именно садист (Хорни К., 1995).

В это трудно поверить. И еще труднее принять. Но другого убедительного объяснения рассматриваемому социальному и нравственному уродству, кроме того, что оно вначале, в раннем подростковом возрасте, совершалось от отчаяния, что другого пути спасения от невыносимых мучений ребенок или подросток в то время не смог увидеть, просто трудно найти. Как уже отмечалось, для нас является несомненным положение, согласно которому причиной рассматриваемых социальных уродств является специфическая сексуальная травма в детском и подростковом возрасте. Поэтому ее содержание и потребовало тщательного анализа и обоснования, и именно с точки зрения возможности подростка нейтрализовать травматическую интервенцию, ворвавшуюся в его жизнь на решающем этапе социализации, грубо прервавшую процесс решения им возрастных задач.

Подростковый возраст – это период интенсивного познания индивидом себя и общества. Особое внимание занимают процессы, связанные с половой идентификацией, особенно, в случае их отягченности проблемами отсутствия адекватного образца для идентификации[147]. Мы не склонны придавать такое большое значение «врожденности» ранней детской сексуальности, как на этом упорно настаивают представители психоанализа, начиная с его основателя (Фрейд З., 1989). По нашему глубокому убеждению, эта «ранняя детская сексуальность» (Фрейд А., 2003) начинает формироваться именно в тех семьях, где родители фиксированы на вопросах секса, где дети сотни и тысячи раз ставятся в интригующую и провоцирующую ситуацию. У них постепенно складывается установка, что родители неумело и небрежно пытаются скрыть от них именно то, что интересует всех взрослых больше всего на свете.

Эти бесконечные оговорки, обрывки фраз при переходе на шепот или «кричащую паузу», блестящие от возбуждения глаза и повествование «взахлеб», которое внезапно обрывается вместе с досадливым восприятием появления ребенка «на самом интересном месте» рассказа. Нетерпеливое завершение услышанной завязки эротического сюжета предоставляется пытливой фантазии любопытного ребенка, которая поначалу, за неимением информации, ставится в тупик или приводит к смехотворным результатам, которые с радостью и готовностью осмеиваются теми же взрослыми. Решения не найдено – и ребенок продолжает искать: «Где же здесь то, что прячут взрослые? И что это за игра в прятки, в которую он никак не может выиграть? Так нечестно! Он так не привык! » Опять эти опасливые или внезапно ставшие какими-то дурашливыми взгляды неузнаваемо изменившихся знакомых лиц, успокаивающие фразы типа: «Да он ничего не понял! » и т. п.

Если обобщить наблюдения, то станет совершенно очевидным вывод, логичный для социально-гуманистического подхода: никакой врожденной детской сексуальности, которая вытесняет и подавляет все другие интересы ребенка, делая его поведение навязчивым до маниакальности, просто не существует. На самом деле, часть взрослых, и в том числе ортодоксальных психоаналитиков, провоцирует у детей сексуальный интерес, который затем уже подвергается систематическому научному наблюдению и изучению.

«В этот период жизни – впечатлениям открыта последняя глубина души; она вся всему доступна и не защищена броней; все может стать или уже становится ее судьбой, все может повредить ребенку, или, как говорит народ, “испортить ребенка”. И действительно, все вредное, дурное, злобное, потрясающее или мучительное, что ребенок воспринимает в этот первый, роковой период своей жизни, – все причиняет ему душевную рану (“травму”), последствия которой он потом влачит в себе через всю жизнь то в виде нервного подергивания, то в виде истерических припадков, то в виде уродливой склонности, извращения или прямой болезни...

Вряд ли есть что-нибудь более вредное для жизни и для всей судьбы ребенка, как слишком раннее эротическое пробуждение его души... На юную душу возлагается непосильная задача... Начинается бесплодная и нечистая работа воображения, внутренние конфликты и страдания, с которыми ребенок не может справиться...

Душевное восприятие такого ребенка становится пошлым или полуслепым – он как бы не видит чистого в жизни, а видит во всем двусмысленное и грязное; с этой точки зрения он начинает воспринимать всю человеческую любовь и, притом, не только ее чувственную сторону, но и духовную... Там, где уместно благоговейное молчание, шепот или молитва, водворяется атмосфера двусмысленных улыбок и плоского подмигивания... Человек переживает целое духовное опустошение: в его “любви” отмирает все священное и поэтическое, чем живет и строится человеческая культура... » (Ильин И. А., 1994. С. 186–188).

Преждевременный сексуальный интерес ребенка активен. Это не взрослый, который может спрашивать и ждать. Ему надо непременно снять невыносимое напряжение, постоянно нагнетаемое словами и действиями взрослых. Но самопознание – это не вещь, получив которую субъект может успокоиться душой.

«Чем дальше мы проникаем в глубину нашего существа или существа нашего ближнего, тем дальше отодвигается цель нашего познания. И мы не можем не стремиться постичь тайну человеческой души, проникнуть в самую суть того, что есть человек.

Есть отчаянный способ постичь эту тайну: добиться неограниченной власти над другим человеком, власти, способной заставить его делать то, что мы хотим, думать и чувствовать так, как мы хотим; власти, превращающей человека в мою вещь, мою собственность. Крайнее проявление склонности познавать таким способом – садизм: желание и способность мучить, причинять человеку страдания, пытать его, чтобы заставить в муках выдать свою тайну. И в этом страстном желании проникнуть в тайну человека, а значит, и тайну собственного “Я” – одна из главных причин жестокости и стремления к разрушению...

Откровенное стремление к познанию таким способом часто можно наблюдать у детей. Ребенок ломает вешь, чтобы узнать, что у нее внутри; стараясь разгадать тайну живого существа, он с удивительной жестокостью отрывает крылья у бабочки. Таким образом, жестокость имеет глубокую причину – желание познать тайну вещей и тайну жизни.

Другой путь познания “тайны” – любовь... Садизм порождается потребностью познать тайну. Но я знаю так же мало, как и раньше. Я разрываю живое существо на части, но этим я уничтожаю его – и ничего больше... При самых тяжелых формах недостаточности мужских качеств характера главным и извращенным их заменителем становится садизм (стремление к насилию) (Фромм Э., 1992. С. 125–129).

Видимо, только анализируя садомазохистский характер взаимоотношений власти, можно найти разгадку филогенеза активного мужского гомосексуализма. Как уже отмечалось выше, более зрелый в половом отношении подросток (Пвз) через неизведанную силу собственного полового влечения оказывается во власти менее зрелого, охваченного эгоцентрическим желанием «познать тайну» оргазма, недоступную его переживаниям даже через настойчивое и продолжительное мастурбирование (Нпз). Нет критериев оценки случившегося: кто пострадал, а кто выиграл.

С одной стороной нерегулируемого взаимодействия (Нпз) вроде «ничего плохого» не случилось. Во всяком случае, недостаточно психологически развитому и сексуально просвещенному несовершеннолетнему нет никаких видимых оснований предполагать какой-то личный ущерб, оскорбление, унижение или обиду, за исключением эксклюзивных ситуаций[148], отягченных опытом Пвз и уже усвоенными им групповыми защитными стереотипами. Он неожиданно становится, как ему представляется, «счастливым» свидетелем и активным участником того явления, которое было в детстве непостижимо запретной «тайной», тщательно скрываемой взрослыми. А тут вдруг все стало доступным и понятным, как на школьном лабораторном занятии по биологии.

Другая сторона (Пвз) неизбежно оказывается в проблемной ситуации, нерешенность которой может перейти в актуальные травматические переживания. Рассматривая процесс сексуального экспериментирования подростков, порой бывает даже трудно однозначно определить, кто из них являлся «активной» стороной, также как нельзя определить, кто более активен в садомазохистском взаимодействии: садист или мазохист (Фромм Э., 1992). В процессе «серьезных игр» по их определению совершенно не обеспечивается психологическая безопасность участников, поскольку, как уже отмечалосьвыше, полностью отсутствует социальная и групповая  ценностно-нормативная регуляция. В этой ситуации особенно острыми являются такие конфликтные ситуации, в которых одной из сторон нет возможности, как это часто делают дети, «сделать то же самое с другим», чтобы «успокоиться»: «Ты меня толкнул – и я тебя, ты измазал вареньем – и я тебя! »

Благоприятным в этом отношении фактором, тут можно согласиться с психотерапевтами и сексологами, можно считать наличие опыта мастурбации, заканчивающегося семяизвержением. В более тяжелой травматической ситуации этот несомненный «минус» полового развития может обеспечить «плюс» психологической безопасности. То есть если старший подросток знал, чем это все закончится, и не только понаслышке, если, тем более, его влекло к этому итогу, то тогда есть все основания говорить, что он использовал младшего, вовлек его в развратные действия. Здесь все ясно: он управлял ситуацией, обеспечивая свою власть над другим, которого и следует считать пострадавшим, несмотря на временную «аменоманию» жертвы. Не осознавая своего психологического ущерба, а также реально приближающейся угрозы формирования гомосексуальной ориентации, в том числе и насильственной, пострадавший (Нпз) часто имеет радостное выражение лица, как у того ребенка, которому, наконец-то, удалось поймать жабу или найти дохлую крысу.

Возможно даже, что никакой актуальной травмы и не произойдет. Вместо этого в ходе гомосексуального экспериментирования у двух индивидов одновременно сформируется необратимая гомосексуальная (или бисексуальная) ориентация. Все зависит от субъективных качеств личности участников, уровня и содержания полового просвещения, степени развития онтологической полоролевой рефлексии и даже выраженности других личностных черт, например подозрительности. При этом необходимо иметь в виду, что уровень тревожности повышен у всех подростков и сомнение в своей безопасности и незащищенности является неизменным мотивом многих их агрессивных действий.

Но вернемся к проблеме другого подростка, который достиг к моменту конфликтной развязки процесса сексуального экспериментирования большего анатомо-физиологического уровня половой зрелости (Пвз). Более сильный участник «сексуального экспериментирования», конечно, может избить партнера «в отместку» или, к примеру, «на всякий случай» больно ущемить за гениталии. Да мало ли что ему может прийти в больную голову «с досады», но «тайну» он уже «выдал». Отсюда, видимо, и создается то дополнительное напряжение, которое позволяет преодолеть отвращение к анусу. Хотя, надо отметить, что здесь отнюдь не все так прозрачно, как хотелось бы, и истина далеко еще не установлена. Мы отдаем себе отчет в том, что на самом деле выдвинутая нами гипотеза является скорее постановкой проблемы, чем ее решением. Наше предположение имеет основания, но, конечно же, нуждается в проверке и дополнительном подтверждении фактами, что осложнено наличием готовых защитных стереотипов, проникающих в социум из гомосексуальной культуры. Трудно представить подростков, «не просвещенных» в этом отношении СМИ и глянцевыми эротическими журналами, которые практически заменили детям серию «Мои первые книжки».

Остаются вопросы следующего плана: «А почему, собственно, при анальном контакте «опущенным» считается именно пассивный участник»? С детской точки зрения ущемленной и «запачканной» является именно активная сторона: «вляпался», «обмыл спермой задний проход» и т. п. Представьте себе, что юноша за деньги или по принуждению согласился «обслуживать» состоятельных господ, страдающих запорами. Скорее всего они вскоре ласково начнут называть его «нашей клизмой». И вряд ли он будет лидером в группе. Так в чем же дело. В мужской и женской ролях? Но этого явно недостаточно: сколько мужчин стремятся играть женские роли, как профессионалы, так и любители; им рукоплещут, а не презирают.

Самое интересное, что множество гомосексуальных пар живут «душа в душу», не испытывая никаких травматических переживаний, кроме охлаждения или измены партнера.

Конечно, сама травма не может фатально предопределять путь нравственной регрессии и тем более патологической ненависти к человеку. Но понять переживания пострадавшего в их актуальной форме мы непременно должны, чтобы оказать ему своевременную психологическую помощь, чтобы дать ему возможность развиваться по пути дальнейшей социализации.

В качестве примера сексуальной травмы, порожденной подростковыми «серьезными играми», мы рассмотрим случай, в котором проблема психологической травмы не затушевывается дискуссионными проблемами «развития гомосексуальной ориентации». В то же время для нас важно рассмотреть ситуацию, в которой социальный персонификатор не находится полностью на стороне пострадавшей личности, а также, как в случае социогенной травмы, в какой-то степени понимает и «прощает» персонификатора[149].

В качестве персонификатора выступает флегант № 3 (К-ч).

За консультацией по вопросам воспитания сына обратилась С. В., женщина 29 лет, имеет высшее юридическое образование, закончила платные курсы по подготовке топ-менеджеров. Оказалось, что проблема была у нее самой. В беседе с консультантом удалось выяснить, что в возрасте около 12 лет она испытала необычную сексуальную травму, которая предопределила некоторые ответственные жизненные решения и наложила негативный отпечаток на ее мироощущение и дальнейший образ жизни.

Среди части знакомых ей подростков и детей, с которыми за неимением другой компании ей приходилось общаться во время летних каникул, было распространено сексуальное экспериментирование, которое С. В. наблюдала, но не принимала в нем активного участия. Убеждения малолетних приятелей, что «так делают родители», действовали на нее противоположным образом. Поскольку она относилась к отцу с любовью, явно несовместимой с групповыми манипуляциями, «эстетическая привлекательность» которых вызывала у нее серьезные сомнения, то все доводы приятелей лишь укрепляли ее стойкое сопротивление сексуально-игровым предложениям.

С ближайшей подругой и другими близкими друзьями ей не удалось своевременно обсудить это явление. Во-первых, у нее самой уже была определенная негативная позиция, которую она недвусмысленно выразила в своих поступках. А во-вторых, вместе с началом школьных занятий, она каждый раз снова встречалась «с долгожданными друзьями», общие живые интересы с которыми, в том числе и форма общения с мальчиками, как-то не совпадали с содержанием, от которого она интуитивно старалась дистанцироваться. Повторяющиеся из года в год детские игры летних приятелей каким-то образом уходили из памяти. «Как-то даже не приходилось завести рассказ именно об этих впечатлениях, были совершенно другие темы», увлечения, занятия и игры, потому в момент травмы она не располагала негативной референтной оценкой подобного поведения.

То, что такая оценка уже давно была выработана в группе девочек, составлявших круг ее ближайших друзей, она узнала лишь после травмы. К моменту травматической ситуации С. В. была подавлена неожиданным, неприглядным по форме и содержанию разводом родителей. Семья ее самой близкой подруги недавно поменяла место жительства. Другие ее друзья, как всегда, разъехались на летний отдых.

К-ч, также почти 12 лет, сын подруги матери С. В., жил в соседней области, куда С. В. была отправлена «в гости» на неделю. Когда родителей не было дома, неожиданно состоялась игровая имитация полового акта, инициатором которой, по ее убеждению, была сама пострадавшая, в итоге которой К-ч, видимо, в целях более полного сходства своих действий с настоящим половым актом, неожиданно для нее совершил произвольное мочеиспускание.

Психологическая травма девочки проявилась в резком снижении ее самооценки. Сформировалось затяжное депрессивное состояние. Она не знала, как назвать то, что случилось, как относиться к этому и как поступить. Но больше всего ее испугало, что теперь у нее не будет детей. Любые разговоры о случаях бесплодия ввергали ее в ужас. Впоследствии она порвала всякую связь и общение с К-ч, старалась не встречаться с ним. При первой же возможности покинула родной город. Рано вышла замуж.

Особенно болезненными в содержании травматических переживаний С. В. до сих пор остаются воспоминания о последующих действиях и словах флеганта. В тот же день он попытался хвастливо рассказать приятелю, не обращая внимания на то, что она могла слышать, о событии этого дня (и всей ее дальнейшей жизни). Правда, его что-то удержало от описания причины того, почему «она вдруг заплакала». С. В. остро и болезненно восприняла слово «надругался», конкретный смысл которого был явно недоступен воображению слушателя флеганта. Как ей показалось, оно было произнесено, скорее, с каким-то непонятным ей интересом и гордостью, нежели в порыве рассеять сомнения по поводу своего явно не запланированного действия. В ушах пострадавшей непроизвольно начали всплывать когда-то слышанные фразы «взрослых разговоров»: «там ее и изнасиловали», «испортили девушку» и т. д. Приходили мысли покончить жизнь самоубийством или убить К-ча, но даже в отчаянии она отдавала себе отчет в том, что не способна исполнить ни того ни другого. К тому же их матери были хорошими подругами. Мать К-ча относилась к ней с любовью, как к дочери.

Сначала она не могла точно выразить в словах все, что случилось и что ее беспокоит. И даже много лет спустя, – в период консультирования – С. В. потребовалась для этого помощь психолога. Происшедшее семнадцать лет назад все еще представлялось ей сплошным кошмаром. Порой она не могла отделаться от навязчивого и мучительного самоощущения бессильной жертвы. Периодически С. В. чувствовала себя, особенно часто в подростковом и юношеском возрасте, безответным подопытным животным, о научных экспериментах над которыми слышала на школьных уроках.

Удивительно благодушное поведение, неожиданное для пострадавшей, флегант демонстрировал в течение всего периода ее пребывания «в гостях». Хотя очевидные знаки своего подавленного и отчаянного состояния С. В. намеренно и настойчиво ему демонстрировала в надежде вызвать в нем чувства раскаяния и сожаления, казавшиеся ей способными в значительной степени облегчить ее участь, но так ничего и не добилась. Эти знаки, обычно всегда в других ситуациях провоцирующие сопереживание ее боли со стороны окружающих, он воспринимал с рассеянным вниманием. А в некоторых других случаях, в присутствии взрослых, К-ч демонстративно выказывал досадливую для нее «заботливость» и опеку, которая с умилением воспринималась взрослыми в качестве наглядного проявления его «истинной симпатии и привязанности» к ней. Но никаких с нетерпением ожидаемых ей признаков вины, понимания и сопереживания со стороны флеганта она ни разу не заметила.

Приятель К-ча, занятый каким-то своим делом, удивительно равнодушно, как ей показалось, воспринял неспокойное и мутное течение его отрывистых и запутанных фраз, а в конце твердо заявил, что не верит ему. Флегант, видимо, не стал пересказывать другим приятелям впечатления о своем сексуальном опыте. Вообще, все, что он делал, в группе сверстников неизменно встречалось скептически. Скорее всего он тоже интуитивно понял, что неспособностью к семяизвержению гордиться не стоит. Во всяком случае, она не заметила впоследствии ни намеков, ни насмешек. Случившееся не внесло в ее отношения с окружающими каких-либо подозрительных изменений. А через несколько дней она уже вернулась домой. Мать, занятая своими проблемами, ничего не заметила. Реальной и демонстративной попытки суицида С. В. не предпринимала: «были только мысли», «брала в руки нож, примеривалась, но руки опускались».

На протяжении прожитых лет были периоды, когда С. В. как будто забывала о том, что составляет для нее самые болезненные воспоминания детства. Но такие обыденные слова, как «писсуар», «больничная утка» и даже «пепельница», иногда имели свойство неожиданно возвращать ее к пережитому, поскольку нередко сопровождались если и не сильным, то всегда отчетливым ощущением острого укола и панического предчувствия близкого наступления чего-то мрачно-жуткого и крайне унизительного. Встречая насмешливо-игривые улыбки, которые порой сопровождают произнесение этих слов, она непроизвольно чувствовала какой-то скрытый смысл, относящийся непосредственно к ней, «как будто окружающие видят и знают, что с ней произошло, но «не говорят прямо, а только намеками». Эти болезненные импульсы были, как правило, кратковременны, хотя иногда, особенно в юности, могли привести и к затяжному депрессивному состоянию. Она прекрасно осознает и учитывает реальность: в своих действиях и взаимоотношениях исходит из того, что окружающие «ничего не могут знать» о ее нездоровом прошлом.

Болезненные ощущения вызывают у нее и «приступы слишком возвышенного» обращения с ней знакомых мужчин. С. В. имеет достаточно привлекательную внешность, но подчеркнуто деликатные знаки внимания иногда вызывают у нее либо ощущение скрытой вины, либо легкое чувство инфантильного презрения к «кавалерам». Она как бы слышит неприятный ей самой, легкомысленный внутренний смех по отношению к тем, кто пытается за ней «ухаживать», как будто она «только что ловко всех обманула». Эти явные признаки угрозы потери ценностного аспекта и смысла человеческой любви достаточно стабильны. Но они не препятствуют возникновению влюбленностей, которые, впрочем, не перерастают в более серьезные отношения. Лишь дважды в ее жизни травматические переживания катастрофически вытесняли ощущение близости счастья, мгновенно превращая его необычайно притягательный и отчетливый образ в недостижимую цель: в 14 лет и в период, соответствующий времени консультирования.

Хотя сейчас она живет в другой географической области, но периодически чувствует себя несвободно, тяготится зависимостью от маловероятных, но все-таки вполне возможных не столько агрессивных, сколько просто случайных, «глупых воспоминаний» К-ча о детстве в разговорах с общими знакомыми. Он ее не преследовал, но С. В. продолжает остро ощущать, что «нет никакой гарантии, все может вскрыться», и не только она, но муж и, самое главное, сын станут объектами веселеньких острот окружающих.

Она чувствует свое бессилие внятно ответить на отчетливо представляемые ее воображению «полусочувственные» обвинения окружающих, в которых содержится некоторое упрощение пережитого. Также трудно ей, впрочем, и найти достойный ответ другим социальным персонификаторам, например сексуально свободным читательницам «Космополитена», на их воображаемую реакцию, которая неумолимо «ставит» общественную позицию С. В. гораздо ниже статуса полного общественного презрения. Ведь она «позволила унизить не только себя, но и женщину вообще»! «Шалава, дуреха! Так тебе и надо! Нашла с кем связаться! » – но в том-то и дело, что она и не пыталась «связаться» с К-ч, поскольку никогда его всерьез и не воспринимала, всегда относилась к нему с превосходством, считала немного глуповатым, но безвредным.

Раньше ее иногда приводило в состояние бессильного бешенства, неизменно переходящего в апатию и безысходность, именно то, что окружающие, «если все выяснится», скорее всего поймут произошедшее с ней гораздо проще и определенней, чем это было на самом деле. Более того, она не могла избавиться от ощущения, что «они» непременно станут на его сторону и не распространят своего благожелательного отношения также и на нее. Ей гораздо сложнее объяснить окружающим, почему все это произошло, что именно в ней самой оказалось «гадким и дурным» и почему, будучи в школе почти отличницей, она вдруг в простой бытовой ситуации «проявила такую глупость».

Собственные слова, мысленно обращенные к окружающим, кажутся ей самой малоубедительными. Со временем в ее интрапунитивном представлении «невинность» флеганта только возрастала: «Он был совсем еще несмышленым. На самом деле я “вертела им, как хотела”, просто он всеми силами старался казаться похожим на взрослых». По ее словам, К-ча просто «не в чем обвинить». Ведь она «сама была инициатором» той «игры». Он так и остается в ее воспоминаниях тем же «маленьким и потому безответственным» отравителем ее жизни, хотя она понимает, что прошло время и теперь он должен быть в одном возрасте с ней.

⇐ Предыдущая52535455565758596061Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: