Опорные моменты консультирования пострадавшего от социогенной травмы 19 страница

Содержание травматической ситуации, как правило, представляет собой комплекс стойких переживаний, в котором власть персонификатора обеспечивает унизительное обращение с пострадавшей личностью, как с вещью, удовлетворяющей к тому же только разовую потребность инфернала (Фонтана Д., 1995). Невыносимым для пострадавшего лица – взрослого или ребенка – является именно переживание произвольности действий персонификатора, вызвавшего смесь болевых и сексуальных ощущений и, особенно, в случае не испытываемого ранее подростком оргазма, который впервые потряс весь его организм. Как уже отмечалось выше, страх и стыд резко усиливают подростковую гиперсексуальность, вследствие чего и наступает «необычно яркий оргазм» (Частная сексопатология, 1983). Смесь сексуального удовольствия со страхом и ужасом, наверное, наиболее опасный и разрушительный для пострадавшей личности фактор[157]. Жертва испытывает сильный шок, в переживании которого постепенно все более проступает болезненное осознание, что все это произвольно, по своей прихоти и вопреки воле пострадавшего сделал с ним кто-то другой. Все это явные признаки взаимоотношений власти в форме садомазохизма, характерного для сексуальной травмы.

При этом ребенку или подростку еще неизвестно, какие будут последствия, случалось ли «именно такое» с кем-то еще и т. д., в зависимости от индивидуальных особенностей и возможностей фантазии пострадавшего. Подросток, не имеющий сексуального опыта, может предполагать все, что угодно, даже в отношении своего полового здоровья. Таким образом, у пострадавшего и появляется стойкий образ преследующего его инфернала.

Даже при минимальной тяжести нанесенных физических повреждений и ущерба физическому здоровью личность, особенно несовершеннолетнюю, еще не решившую свои возрастные проблемы, мучает именно эта полная власть персонификатора, его свобода легко включать («запускать»), вопреки воле бессильной жертвы, ранее не изведанные переживания и физиологически здоровые, но совершенно неуправляемые в условиях травматической ситуации сексуальные реакции. Осознание того факта, что именно эта неспособность жертвы произвольно сопротивляться своим же физиологическим реакциям хорошо понималась инферналом и тем самым доставила ему особое удовольствие, является, как уже отмечалось выше, наиболее драматическим моментом переживаний пострадавшей личности.

Более того, жертва смутно ощущает, что при повторной встрече с «инферналом» она не сможет иметь психологического преимущества и тем более психологической власти над ним, как, например, при встрече потерпевшего с вором, которого тот пока тщетно пытается найти, чтобы «свести счеты». Она чувствует, что в ситуации повторной встречи будет подавлена, а ее «преследователь», напротив, предельно «заряжен» и именно за ее счет психологической «либидозной» энергией. В этом особенность сексуальных травм, образы которых энергетически «подпитывают» инферналов и неизменно ослабляют, парализуют пострадавших, если те не смогли вовремя дать достойный отпор и вырваться из-под их власти в реальном пространстве травматической ситуации. Пострадавший, конечно, может и не знать психоаналитической терминологии, но его более смутные в этом случае, но вовсе не менее болезненные переживания неизменно «вертятся» по описанному кругу.

Задача консультанта – перевернуть эти отношения власти в пользу пострадавшего, личность которого оказывается не в состоянии разделить глубоко запечатленные, сращенные друг с другом и совершенно несовместимые в норме переживания на два независимых ряда. Радостное и светлое предчувствие счастливого обретения заманчивого и таинственного мира человеческой любви ей предстоит отделить от образа персонификатора, толкающего на рабское заточение в ограниченной области примитивных чувств и мыслей.

Именно это упрощение, замена или уничтожение процесса радостного открытия мира ребенком или подростком и составляет функцию того травматического механизма, который «перемалывает» все его позитивные переживания в ощущение губительной эксплуатации рефлекторных сокращений гладкой мускулатуры или в ощущение сплошного, беспросветного и унизительного подчинения гнетущей власти персонификатора. Отделить отношение к совершенно несоциализированной воле, в которой не просвечивается ничего человеческого, от радостных перспектив индивидуального пути развития ребенку и подростку невозможно именно потому, что они противоположны, однако легко объединяются, составляя психологический груз травматического единства. Поэтому возрастает риск отчуждения пострадавшей личности не только от индивидуального пути развития, но и от собственных, вполне нормальных ощущений «любовного томления», «сладкой неги» и т. п., т. е. всего, что является чувственной тканью значительной части культурно-исторических смыслов человеческой деятельности и что питает фантазию поэтов в течение многих столетий.

Тот факт, что при сексуальной травме взаимоотношения власти опосредуются половой потребностью, при всей его значимости в вопросе определения специфики сексуальной травмы, тем не менее, не может быть исходным пунктом социально-гуманистического анализа. Сама половая потребность, будучи отделенной от смысла и культурно-исторического содержания ценности человеческой любви и ставшая лишь потребностью, как раз и являет одним из наиболее негативных последствий переживания травматической ситуации потерпевшим. В этом моменте проявляется вторая – и основная – особенность сексуальной травмы.

В свое время Л. С. Выготский (1984) говорил о «половом инстинкте». Но сейчас использование этого термина ввело бы нас в заблуждение. У человека нет инстинктов. Можно говорить лишь об их далее неделимых остатках, рудиментах, атавизмах. Единый ансамбль этих «блоков» строится уже на основе не наследственных, а социальных программ, прерываемых рядом конфликтных выборов на жизненном пути индивида; в рамках той свободы социальных поступков, которую он смог «отвоевать» – реально получить, возложив на себя посильную ношу социальной ответственности. Термин «влечение» направляет логику наших рассуждений в русло психоанализа, что также для нас неприемлемо. Остается вроде бы нейтральный термин «потребность». Но мы полностью согласны с Р. Меем (1997), считающим что когда половой акт уподобляется процессу удовлетворения потребности в бутылке пива, сигарете или чашечке кофе, то это можно считать верным признаком чего-то неладного, даже катастрофического в содержании самой «половой потребности». Секс оказывается безнадежно оторван от чувства любви к другому человеку.

Как уже отмечалось, жертва очень часто находит психологическую защиту (Перлз Ф., 1995) в групповых стереотипах деструктивных групп и становится тем самым легкой добычей сутенеров и прочих представителей криминала, наживающихся на сексуальной эксплуатации, вплоть до методов физического принуждения. Психологическая защита проститутки позволяет ей физически выжить в этой рабской ситуации «кардинального расширения свободы и демократии» в XXI в. Суть этой деструктивной защиты состоит в смещении инициативы от инфернала к жертве.

Если пострадавшая личность сама была инициатором развертывания болезненных событий, то снимается главная проблема: травматическая ситуация представляется жертве в форме процесса, который развертывался в соответствии с волей пострадавшей личности, которая якобы осуществляла реальную власть над инферналом. Последний представляется жертве человеком, который был просто не в состоянии управлять своими сексуальными побуждениями[158]. В восприятии жертвы реальной властью над инферналом в том черном прошлом обладала она сама, провоцируя и используя его сексуальную потребность. Он становится виноват только в ненамеренном нанесении физической боли, если таковая вообще была, а не использовались, к примеру, средства психологического принуждения.

Поведение персонификатора становится в глазах жертвы вполне оправданным и объяснимым. Предположение о невозможности «преследователя» контролировать в тот страшный и мучительный для жертвы момент свои сексуальные влечения позволяет пострадавшей личности убедить себя, что эти влечения «инфернала» были на самом деле непроизвольно инициированы именно с ее стороны и направлялись ей к неосознанной цели. Жертва подсознательно хотела получить удовольствие, но при этом еще и стремилась списать ответственность на кого-то другого. Такое восприятие переводит пострадавшую личность в состояние временной дурашливой эйфории. Конечно, оно нестабильно, прерывается сомнениями и возвращением депрессивных переживаний и требует для своего поддержания дополнительных защитных механизмов, на которых мы остановимся ниже.

Но для пострадавшей личности это совсем другая психологическая ситуация, которая уже не подавляет, а, напротив, делает ее героем приключения; пусть трагикомедии, но все-таки в достаточно привлекательной роли, дающей право оживленно и весело смотреть на окружающий мир с «вовсе не окончательно потерянной» надеждой на счастье. Нет необходимости даже отказываться от привычных удовольствий беззаботного прошлого. Можно, как и до травмы, продолжать расслабленно отдаваться мечтам, увлекаться приятными и соблазнительными безделушками и мелочами. Но реально именно с этого момента построения и принятия деструктивной защиты деформированная личность фактически обрекает себя на непрерывную цепь подобных и еще более трагических «приключений».

Приведенное описание похоже на ту реальность, которую имел в виду и изучал Э. Берн (1988). Но повторяемость переживаемых ситуаций здесь не игровая, а защитная. Жертва вовсе не игрок в «динамо», который всегда выходит победителем, а личность, обреченная на непрерывность сексуальной эксплуатации, терпящая постоянный и действительный психический ущерб. Возможно, что кто-то из далеких предков игроков в «динамо» подвергся сексуальной травматизации и выработал защитную роль, которая предопределила сценарий игры, передаваемой из поколения в поколение. Но, как уже отмечалось, нас интересуют здесь не психологические механизмы передачи деструктивных жизненных сценариев, а первоисточники и первопричины их формирования, содержание которых, по нашему глубокому убеждению, составляют психологические конфликты, возникшие в результате сексуальных травм, ранее пережитых пострадавшими.

Прибегая к субкультурной защите, жертва начинает занимать особую социальную позицию, удобную для ее эксплуатации со стороны определившихся социальных невротиков. Она является «победителем» только в своем воображении, в которое периодически врывается реальность подневольного существования. Чтобы не видеть эту реальность, приносящую мучительные сомнения и переживания, чтобы подавить новые аргументы мышления, хотя и изуродованного дистрессом, но все-таки медленно развивающегося, она нуждается в алкоголе и наркотиках. Со стороны все это выглядит как ее собственная инициатива, порождаемая непреодолимыми наследственными потребностями. Поэтому в криминальных ситуациях рассматриваемого типа допрос пострадавших не может быть объективным: в целях психологической защиты жертва неизбежно заинтересована стоять на позиции персонификатора, напористо оправдывая его действия и столь же последовательно и упрямо дискредитируя себя.

Важной задачей консультанта при оказании помощи пострадавшим от рассматриваемого типа травм является обеспечение седативного диагностирования личности персонификатора. Даже если реальное изучение социального невротика недоступно, его образ должен быть преобразован из инфернальной картины в форму, доступную для реабилитационного диалога, т. е. в образ персонификатора. Эта задача может иметь и другие условия. В частности, если психологу придется консультировать социального невротика, который реально являлся инициатором травматического события. Эта ситуация маловероятна ввиду «преморбида аменомании» и крайнего эгоцентризма, неизменно присущих типичному социальному невротику, но все-таки возможна. Например, в условиях пенитенциарной системы. Такой клиент видит в своей жертве персонификатора, наделяя ее свойствами «искусительницы», «нимфетки» и т. п. В этом состоянии он еще не готов к принятию консультативной помощи. У него еще не сформированы ценности, ради которых он мог бы решиться на тяжелый и драматический путь личностного развития. Консультативная помощь социальным невротикам – особая тема, на содержании которой мы остановимся несколько позже.

Социальный невротик, образ которого болезненно объективирован пострадавшим субъектом, чаще всего, женщиной или ребенком, имеет следующую историю своего формирования. Как правило, он длительное время не мог преодолеть потребность в мастурбации или шокирующие последствия «сексуального подросткового экспериментирования». Под воздействием насмешливо осуждающего отношения сверстников к этому явлению при переходе в юношеский возраст он начинает искать решение проблемы, главным содержанием которой является оправдание его прошлого поведения и эгоцентрическая защита собственной личности.

Речь не идет о ситуациях, в которых его неожиданно застали и начали позорить родители (Кон И., 1979). С негативной оценкой любых устрашений и попыток стыдить подростка, которые снижают самооценку и тем самым ломают еще не окрепшую личность, мы полностью согласны. Но в то же время нельзя согласиться с тем, что надо полностью лишить подростка ориентиров в дальнейшем развитии. Поэтому мы считаем наиболее обоснованным другое отношение: «Мы тебя уважаем! Это возрастная болезнь, которая не сразу, но успешно пройдет! Это временная подростковая возбудимость, с которой большинству твоих сверстников не сразу удается справиться! Ты ни в чем не виноват! » Конечно, и саму болезнь нельзя называть отвратительной, постыдной и т. д. Обычная, вполне излечимая болезнь, без осложнений и хронических вариантов, но все-таки болезнь, от которой подросток решительно, уверенно, с гордо поднятой головой, но должен стремиться избавиться.

Превращать это явление в норму[159], реально поддерживаемую с двух сторон: подростковыми деструктивными группами и частью гуманистических психотерапевтов, – опасно для общества и самой личности. Психолог не должен становиться на дурашливую позицию подростков, которые, желая убедить себя и других в социальной приемлемости и нормальности обсуждаемого явления, компульсивно пишут на стенах туалетов ведущих библиотек и вузов что-то вроде: «Солнце, воздух, онанизм – укрепляют организм! » Да, подросток нормален – это совершенно правильная гуманистическая позиция. Но нельзя назвать само явление мастурбации нормальным. Личность ребенка, болеющего коклюшем или свинкой, нормальна. Но зачем называть нормой саму болезнь?

Тем более когда речь идет о другой ситуации, характерной для большинства подростков, страдающих перверсиями. Они вырабатывают общую оценку своих компульсивных действий вне открытого социального осуждения и одновременно при тайной поддержке деструктивных подростковых групп, т. е. в ситуациях, когда их никто не «застал» и нигде не осудил в лицо. Но при этом даже современная массовая культура, которая не отягчена вопросами нравственности и социальной ответственности, полна насмешек, фраз, эпизодов из фильмов, ненамеренно высвечивает очевидную примитивность их способов сексуальной адаптации[160]. Поэтому такие подростки с нескрываемой агрессией относятся не только к самым высоким, но и обычным, широко распространенными образцами человеческой культуры, стремясь по возможности разрушить их. Другой путь – скрыться самим в более безопасной панк-среде (Психологи-ческие особенности... 1990), намеренно уродливая антиэстетика которой гармонично согласуется с уродливостью их не совсем вменяемого поведения.

Конечно, насмешливо осуждающее отношение к удовлетворению сексуальной потребности таким упрощенным способом со стороны других сверстников, уверенно вступающих в юношеский возраст, рано или поздно, но подталкивает любого проблемного подростка к выбору дальнейшего пути развития. Если он не является членом деструктивных групп, где традиционно происходит приобщение к сексуальному экспериментированию, то, как правило, большинство подростков не признаются друг другу в своей сексуальной несостоятельности и потому демонстративно поддерживают это защитное насмешливо осуждающее отношение к любым формам перверсий. Конечно, значительная часть подростков находят вполне адекватный выход на пути развития своей личности[161].

Другая часть, в основном это характерно для крайне эгоцентричных юношей, пользуясь поддержкой деструктивных групп, выбирает более короткий путь. Только для того чтобы снять невидимый другим моральный груз и «очиститься», они вступают в контакт с женщиной. Поскольку ими движет не любовь, а мотив защиты, смешанный с эротическими импульсами, ожидаемого удовлетворения они не получают и окончательно «разочаровываются», решив, что теперь, наконец, стали взрослыми и познали «жизнь такой, как она есть, без прикрас». На этом пути они не столько «очищаются», сколько, напротив, пачкают, затирают «анимический» образ женщины, блокируя тем самым себе возможность достижения любви как одной из вершин развития человеческой культуры.

Одно средство мастурбации – рука – под воздействием общественного осуждения цинично заменяется другим – живым «эротическим массажером». Этому способствует сниженная самооценка послушных партнерш, легко подчиняющихся властному окрику и спокойно относящихся к своему рабскому положению как к нормальной женской роли («доле»).

Несмотря на частую сменяемость партнерш, флегант чувствует, что все реже испытывает оргазм, и, побуждаемый страхом перед импотенцией, он начинает искать возможность усиления полового возбуждения. Иногда флегант даже завистливо замечает, что женщины, которые легко отдаются в его власть, постоянно испытывают оргазм.

Восемнадцатилетний «циник-максималист» в сексуальной игровой пробе пытается лишь слегка обнять «явно доступную» сорокалетнюю женщину, как вдруг с той происходит что-то удивительное для него: она начинает дрожать и медленно опускаться на ступеньки холодной и грязной лестницы. Он играет в «динамо», поскольку почти шутил и вовсе не был готов завершить игру половым актом.

Случаются, конечно, и более «романтические» ситуации. Все начинается с короткого синтонного обмена взглядами. Согласие достигается почти без слов, пара удаляется от посторонних взглядов в пригородный лесопарк. После финального итога юноша, пошарив на всякий случай по веткам укрывшего их куста в надежде отыскать основную часть своего нижнего белья, бросает вдогонку уходящей подруге сакраментальную фразу: «Скажи хоть, как тебя зовут! » Она весело смеется и легкой походкой удаляется, оставляя юношу в состоянии эротической задумчивости.

Некоторых юношей влекла и возбуждала экстремальная и провокационная готовность некоторых женщин, того притягательного для них типа, который они научились легко выделять, даже в ситуациях категорических социальных запретов и традиционных норм. Но экспорт сексуальной революции практически осушил этот дополнительный источник сексуального возбуждения как условия достижения оргазма социальным невротиком.

Для социального невротика наиболее доступным теперь оказывается путь, на котором веками развивалась сексуальность самых примитивных в своем личностном развитии флегантов – в садистических действиях по отношению к женщине. Он начинает жадно искать тот предел, ту грань, за которой интенсивность мазохистского по сути сексуального возбуждения женщины позволяет ей не реагировать ответной агрессией на причиняемую ей физическую и моральную боль. Сексуальное принуждение и жестокость становятся той разлагающей атмосферой страха и тревоги в неблагополучных семьях, в условиях извращенных ценностей которых происходит процесс первичной социализации детей.

Сложившееся у такого социального невротика эгоцентрически ограниченное защитное отношение к женщине гротескно искажает его восприятие окружающего мира. Особенности психологической защиты своей подружки или арендуемой им проститутки он воспринимает как женскую сущность.

Это патологическое восприятие «сексуального партнера» способствует наметившемуся застреванию психосексуального развития социального невротика на подростковой фазе. Но блокирование развития никогда не является его механической остановкой. С этого момента начинается глобальная эскалация моральной деградации и распада личности социального невротика. Ведь любое жизнеспособное человеческое общество уже много веков устроено так, что общей мерой нравственного развития его граждан неизменно является отношение мужчины к женщине.

Помимо основных защитных механизмов, присущих жертвам насилия, неизменно уродливо адаптированным в больном обществе (они были описаны нами выше), социальный невротик может использовать для оправдания своего эгоцентризма и другие, на которых с удовольствием концентрируется. С радостью он делает открытия и обобщения, которые обеспечивают его право эксплуатировать пострадавших, которые на самом деле нуждаются в интенсивной психологической помощи. Их основную социальную функцию и предназначение он видит в «объективном» подтверждении «правильности» избранного им образа жизни[162]. '

Такое отношение к женщине сейчас поддерживается «гражданским обществом» через современные телевизионные программы и хорошую полиграфическую базу художественно оформленной порнопродукции, выдаваемой за «эротическую литературу». Если социальный невротик оказался не адаптированным к разрушаемой им же социальной среде, если он почувствовал себя настолько несчастным, что его защитный эгоцентризм перерос в садизм (Хорни К., 1995), то он может стать источником самых грубых форм травматизации окружающих. Самое простое и типичное объяснение его окончательной криминальной деградации – финансовая несостоятельность в сочетании с непреодолимой привычкой не отказывать себе в «аренде» проституток.

Такое понимание сущности личности персонификатора объясняет роль тех мифических «преимуществ», которые получает потерпевшая сторона в процессе взаимодействия поляризованных позиций. Оно ничуть не менее обосновано, чем мифология эдипова комплекса, о котором с видом знатоков рассуждают ученики краткосрочных психоаналитических курсов.

Если жертва не прибегает к типичной «защите проститутки», то перед ней возникают другие проблемы: не зря ли она испугалась угроз? Не было ли возможности избежать травматического итога, которую она не использовала? И так далее.

Особенностью сексуальных травм является, как уже отмечалось выше, риск превращения их переживания в извращенную форму удовлетворения сексуальной потребности. Если процесс, который описан Э. Берном как проявление «сценария неудачника», в других случаях представляет собой своеобразную попытку изменить прошлое, пережить победу вместо поражения, то в случае сексуальной травмы такие переживания приводят к нарастанию половой потребности, вплоть до оргазма. Даже если переживание оргазма было уже знакомо пострадавшей личности, оно все равно неразрывно соединяется с переживаниями унижения, страха и ужаса. Если же оргазм был пережит в условиях травматической ситуации впервые, то вероятность укоренения такого фантазийного, мазохистски окрашенного способа сексуального удовлетворения, вследствие повторного переживания навязчивых воспоминаний и бесплодных попыток изменить картину событий в желаемую сторону, оказывается значительно выше. Любые последующие попытки прямого блокирования такого пути удовлетворения сексуальных потребностей, очевидно, должны привести лишь к «обходному маневру» в извращенном удовлетворении сексуальной потребности.

Это обстоятельство неизбежно и значительно осложняет работу с психологическим анализом содержания травмы. Как правило, пострадавшая личность не может самостоятельно понять, что ей движет в данный момент: желание разобраться во всем и преодолеть травму или просто естественно периодически нарастающая или спровоцированная каким-то внешним фактором сексуальная потребность. Любой защитный запрет, как и всякая произвольная и недостаточно обоснованная преграда на пути спонтанно развивающегося процесса, не сдерживает его развитие, а, напротив, действует, в качестве фасилитатора. Более того, деструктивная сущность подобного запрета немедленно и неизменно обнаруживает себя в нарастающей интенсивности тревожности и страха.

Полную дезориентацию личности пострадавшего как раз и призваны компенсировать устойчивые моральные ориентиры консультанта, о которых говорилось выше. Это важное условие адекватной психологической помощи. Подросток должен иметь полное право невольно провоцировать сексуальные потребности взрослых социальных невротиков и не нести за это никакой ответственности. Вот где необходимо активизировать идеи толерантности. Необходимо утвердить неравноправие, соответствующее неравносильности сексуального возбуждения у подростков и взрослых. Так же как взрослые научились прощать детям многое из того, что нельзя разрешить взрослому, им предстоит справедливо понять повышенную сексуальную демонстративность подростков. Это их праздник жизни, к сожалению отягчаемый катастрофическими травмами, в профилактике и решении которых как раз и уместно участие взрослых.

Сексуальная самопрезентация неопытных девушек-подростков, жаждущих счастья любви, иногда чрезмерно ярка и лишена вкуса. Они похожи на растения, которые щедро цветут и обильно расточают свой сладкий аромат даже в самом неподходящем для этого месте: где-нибудь под забором, на свалке, около помойки, где и «пчел» никогда не водилось, да и не могло быть; одни комары да мухи помойные. Но никто не имеет права их за это топтать. Броская женская привлекательность обращена на поиск достойных партнеров, образ которых еще недостаточно четок и ясен. Таковы особенности юношеского возраста. Увидев красивый цветок, случайный прохожий может скромно им полюбоваться, понимая при этом, что тот наивно и ярко раскрылся вовсе не для него[163].

Женщина имеет безусловное право выглядеть красиво и даже эротично. Конечно, это не имеет ничего общего с намеренными проявлениями эксгибиционизма и тем более курьезными формами формально-групповых стандартов. Кстати, обнаженная натура не всегда эротична. Она уязвима и может провоцировать сексуальное нападение или агрессию другого рода[164]. Но консультант ни при каких условиях не должен признавать мифическое право сексуальной агрессии со стороны случайного персонификатора, якобы неудержимо спровоцированной в ответ на сигналы жертвы, которые на самом деле вовсе не были избирательно адресованы случайным психопатам или маньякам. «Провокация», даже если она и была, не может играть роль автоматически срабатывающей, бессрочной «индульгенции» для социальных действий персонификатора.

Даже циничность товарно-денежных отношений не позволяет, к примеру, оправдать присвоение рекламируемого товара только потому, что он очень понравился покупателю и у того не достало сил удержаться. Ни при каких условиях цивилизованное общество не может допускать, что право человека самому распоряжаться своим телом должно защищаться менее строго, чем право собственности на ювелирные предметы, автомобили, дорогую косметику или видеотехнику, которые на самом деле непреодолимо искушают жадные взоры взломщиков и грабителей.

Проститутка, сдающая свое тело в аренду, должна быть защищена обществом не меньше, чем продавец апельсинов, которого никто не имеет права заставить отдать свой товар по невыгодной для него цене или продать тому покупателю, который намеренно и цинично его оскорбил. Как бы широко, вызывающе ярко или даже навязчиво он ни рекламировал свою продукцию среди голодных покупателей[165].

Как уже отмечалось нами, социальная опасность проституции вовсе не в«разрушении нравственности». Разве можно назвать нравственными людей, которые снимают в аренду чужое тело, чтобы воспользоваться им как живым эротическим массажером. Разве можно их как-то дальше испортить нравственно? Дальше – просто некуда! Социальную опасность представляет именно эта группа потребителей, посредников и сутенеров, которая крепнет и набирается сил на почве организованной ими работорговли.

Конечно, если перекрыть им этот канал доходов, они найдут другие формы эксплуатации и работорговли. Такова некрофильская (Фромм Э., 1992) сущность социальных невротиков, массовые интересы и поведение которых являются следствием и, в свою очередь, порождают социальные проблемы. Но нас здесь интересует не социально-экономический, а психологический и духовно-ценностный аспекты взаимоотношений людей.

Проститутка вынуждена прибегать к помощи сутенера не только ввиду распространенности опасно агрессивных или вороватых клиентов. Она защищается от персонификатора. Рассмотренная выше инвертированная защита проститутки оказывается достаточной только в том случае, когда повторная встреча с персонификатором маловероятна. А если он периодически поджидает свою жертву и снова напористо требует ее тела как своей собственности? Вот тогда ей и приходится прибегнуть к рыночной защите: дескать, гуманитарная помощь закончилась, тело продается любому желающему, но цены сейчас выросли (инфляция! ), сначала купи, а потом уже пользуйся на общих основаниях.

Вот это отношение к персонификатору как к одному из рядовых клиентов и позволяет жертве уйти от повторного дистресса. А если у персонификатора нет в наличии достаточной суммы, она вообще получает право смотреть на него свысока[166] и даже презрительно. Но не как на бывшего обидчика – это было бы в его интересах, – а в новом свете уже в качестве несостоятельного покупателя, который пытается «жить не по карману» и оказался неспособным рассчитаться за «свободно предоставляемую всем услугу»; даже на льготных условиях, с учетом сделанной ему «по знакомству» скидки. «Раньше и сейчас», если есть деньги, можно, а бесплатно или «по дешевке» уже нельзя: «Гражданин, это же не отдел уцененных товаров! Покупайте или проходите, не мешайте другим! » Кроме этого, ведь существуют еще и «правила торговли». Если, к примеру, лавочка уже закрыта, то хозяин имеет право твердым голосом сказать: «Приходите завтра! » или «Вы что не видите? Учет! И не надо стучаться! » Эта «маска товара» позволяет проститутке избавиться от роли смертельно уязвленной, бессильной и униженной жертвы, т. е. той травматической маски, которая сама по себе является «провокацией» и новым оправданием агрессии со стороны персонификатора.

⇐ Предыдущая52535455565758596061Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: