 |
Опорные моменты консультирования пострадавшего от социогенной травмы 18 страница
|
|
|
|
При всем при этом С. В. остается внутренне твердо уверенной, что «тоже была не виновата». Более того, она считает себя достойной уважения и права на счастье в той же степени, что и ее «более счастливые» сверстницы. В условиях сексуальной революции она, «как и любая другая женщина, имела и имеет право на свободный секс». Но почему-то «серьезные игры» обернулись исключительно для нее унижением и полной стагнацией подростковых мечтаний. Не потому, что она в чем-то «уж настолько была хуже других», а потому, что «все это очень мерзко и смешно одновременно». Она смутно, но интуитивно правильно чувствует, что дело здесь вовсе не в выяснении виновности чьей-то стороны, а в чем-то другом, унизительном, страшном и непонятном. Все еще испытывая, казалось бы, давно уже похороненные, но порой неожиданно вновь тревожащие ее, мучительные переживания, она неизменно видит себя в рискованном периоде расставания с детством. Травма как бы остановила время, зафиксировав ее взаимоотношения с флегантом.
В период консультирования ее переживания приобрели другую «тональность». По преимуществу она почти «успокоилась душой», но осталась горечь «потерянного рая», перспективу которого она преувеличивает, привыкнув проецировать все свои неудачи только на травматическую ситуацию, поразительно забывая в минуты приступов отчаяния – теперь уже достаточно редких – о своих реальных успехах. Ведь она не только «не хуже других» выжила в трудные годы социальной смуты, но и многого достигла: получила высшее образование, обрела финансовую независимость, устойчивую от любых «дефолтов», смогла создать семью.
Особенно болезненные переживания она испытала, помимо первого, запредельно острого, посттравматического периода, через два года, в период первой влюбленности. Новый прилив болезненных переживаний наступил в момент, соответствующий времени консультирования, вместе с новой влюбленностью. Это и толкнуло ее обратиться к психологу. К мужу она относилась достаточно доброжелательно и спокойно, но «всегда понимала, что не любит его по-настоящему». Основной смысл жизни С. В. долгие годы видела в обязанности «поставить на ноги сына», которого искренне любит.
|
|
|
Матерому психотерапевту может показаться, что мы обсуждаем здесь какие-то не относящиеся к сути дела «тонкости». И он будет прав, потому, что он психотерапевт, а не психолог, и хорошо знает, чем ему именно как психотерапевту надо заниматься. Он поставил бы С. В. клинический диагноз и прописал ей соответствующие депрессанты. При чем тут игры детей? В описанном случае нет тех ужасных персонажей, от которых их надо защищать. Сексологи предпочитают проводить профилактику, предупреждать, успокаивать, «если что-то не так», но большинство из них не видит в детских и подростковых играх источник серьезных личностных травм.
Но мы можем заметить, что именно после травмы С. В. стала испытывать проблемы с учебой, а впоследствии у нее не сложились семейные отношения в той степени, которая могла бы ее удовлетворить. И самое главное – все это вполне мог вовремя скорректировать школьный психолог, если бы в период учебы С. В. существовала сеть учреждений для детей, нуждающихся в психолого-педагогической и медико-социальной помощи, подобная современной. Сейчас мы имеем дело с другой социальной ситуацией, которая в чем-то лучше, а в чем-то хуже той, которую мы оставили 15–20 лет назад.
Конечно, и управленцу, и части самих психологов, особенно клинических, может показаться, что все описанные выше переживания взрослой женщины либо просто «мелки и несущественны», либо являются следствием «невротического характера» пострадавшей. Но на самом деле коррекция и профилактика подобных травм является условием психологической безопасности всех детей. И это вовсе не тот случай, когда психолог подчиняет свои интересы служению курьезным потребностям и капризной воле финансово состоятельного, но крайне инфантильного клиента, который изнывает от неспособности структурировать свое время и потому ищет помощи и приятного общения у психоаналитика[150]. В то же время мы исходим из того, что никакие социальные уродства не могут стать основанием «притерпелости» психологов к детским обидам, которые кажутся взрослым мелкими и ничтожными: «Детские слезы – что роса! » И поскольку сексуальное подростковое экспериментирование является источником хронической невротизации и последующей криминализации заметной части подрастающего поколения, его психологический анализ, несомненно, должен опираться на серьезную, достаточно проработанную во всех возможных аспектах объяснительную парадигму.
|
|
|
Случай С. В., которой мы бесконечно благодарны за активное сотрудничество, дает нам в этом отношении уникальный материал. Мы высоко ценим ее искренность, понимая, что совместный анализ на самом деле больше помог нам в создании концепции социального консультирования, чем лично ей. Во-первых, наш подход вовсе не представлял тогда собой достаточно мобильной консультативной системы. Во-вторых, она прервала процесс консультирования в момент, когда он начал становиться более продуктивным, по той простой причине, что ей представилась уникальная в экономическом отношении командировка за рубеж, куда она вскоре и выехала с мужем и сыном. Эта перспектива резко уменьшила ее тревожность в отношении персонификатора. К тому же она прекрасно учитывала, что пребывание в новой, необычной для нее обстановке, где не только люди, но и природа совершенно другие, очевидно, будет способствовать естественному процессу окончательного стирания следов детской травмы. И наконец, главное: она сама уже была, фактически, почти на пороге того момента, когда пострадавший становится способным «сбросить груз тягостного прошлого».
|
|
|
Если даже допустить, что С. В. имела необычайно повышенную чувствительность, граничащую с патологией, то и в этом случае мы вынуждены признать, что эта акцентуированность ее чувств униженности и оскорбленности способствовала постановке многих новых проблем и прояснению существенных моментов, которые до начала работы с ней вообще не замечались нами, были в тени. Впоследствии мы убедились, что чувствительность С. В. является не столько следствием «слабой нервной системы», сколько итогом ее упорного стремления к смыслообразующим ценностям, с потерей которых она не смирилась, и, конечно же, следствием ее напряженных и целеустремленных усилий по саморазвитию.
Именно свет человеческих духовных ценностей, явно несовместимых с уродством пережитой травматической ситуации, не позволил ей адаптироваться к патологической социальной и примитивной межличностной среде. Она приняла свои душевные страдания как естественные, не имеющие альтернативы, даже не подозревая, что какой-то психолог потом скажет, что у нее редкий дар «выдерживать груз противоречий». У нее хватило интеллекта не искать для своего «хронически болезненного состояния» простого группового средства психологической защиты, которое автоматически направило бы развитие ее личности по пути регрессии и социальной невротизации. Оказывается, для того, чтобы иметь возможность «сбросить груз прошлого», пострадавшая личность должна иметь силы сначала поднять этот груз и какое-то время нести его, продвигаясь в направлении к временно погасшему для нее, но интуитивно видимому свету. Это как раз та стратегия временной отстраненности и «невключенности» в деструктивные травматические взаимоотношения, которая позже оформилась в уже известное читателю сознательное средство и условие социально-гуманистической реабилитации (психологический «модус вивенди» в разрешении внутреннего конфликта).
В приведенном выше примере С. В. еще дезориентирована. Она не знает, как ей относиться к персонификатору. То, что случилось, нельзя назвать насилием с его стороны. Он даже не завлекал ее обманом, как это имело место в сотнях ожесточенных женских рассказов, слышанных С. В., и, видимо, не имел своей целью того результата, которым закончилась «серьезная игра»: просто воспользовался в меру своих умственных способностей ее временной подавленностью, доверчивостью и встречным сексуальным любопытством. Она не может осуждать его, как, например, женщина, которая доверяла своему избраннику только потому, что рассчитывала на его ответную любовь. Ненавидеть и осуждать его, «считать подлецом» она вроде бы не имеет никакого морального права: он «чист» перед общественным мнением и может спокойно радоваться жизни. Удивительно, что именно это обстоятельство больше всего ввергало ее в состояние беспомощного страдания и безысходности.
|
|
|
На самом деле уже прожит достаточно большой период времени. И если К-ч, будучи взрослым, позволит себе получать удовольствие от воспоминаний, которые он должен был отторгнуть или, по крайней мере, искренне пожалеть о случившемся, то это его поведение может стать хорошей основой для выработки обоснованного негативного отношения к нему со стороны С. В. «в настоящем». Поэтому консультант помогал выстроить реабилитационное отношение пострадавшей к персонификатору не в прошлом, а «здесь и теперь», с учетом общественных требований к личности, достигшей определенного возраста. То, что было вполне простительно маленькому эгоцентрику, не простительно взрослому. Консультант начал помогать С. В. выстраивать отношения к К-чу не методом погружения в детский возраст, а на основе анализа поступков взрослого персонификатора, на основе оценки приписываемых ему возможных фраз, первые формулировки которых явно имеют своим источником страхи самой пострадавшей. Эти фразы рассматриваются консультантом в качестве вероятных социальных поступков К-ча. В детстве это был типичный флегант, но вполне возможно, что он мог за это время социализироваться. Поскольку С. В. с выразительной усмешкой и крайне решительно отвергла подобное предположение, консультант впоследствии не разрабатывал эту возможность, которая для других случаев может оказаться вполне продуктивной.
Осуждая К-ча еще в детском возрасте, С. В. оказалась бы уязвимой и неизбежно должна была чувствовать себя жалкой, смешной и униженной. Ненависть вообще связывает пострадавшего с персонификатором, причем не на широком поле социальной действительности, а в узких рамках повторного переживания травматической ситуации, где пострадавший вынужден вести неравный поединок «со слепым в темной комнате». Как уже отмечалось, любая травматическая ситуация имеет свойство навязывать пострадавшему негативный образ, затрудняющий его ориентировку и подавляющий его психическую деятельность. Это, если хотите, тот самый разбойничий «топор», но который теперь используется уже не в качестве заурядного орудия запугивания или убийства, а, будучи хитро «подложенным под компас» сексуального развития партнера, является средством, с помощью которого персонификатор имеет возможность своекорыстно изменять направление его дальнейшей жизни и при определенных, отягчающих условиях даже его «сексуальную ориентацию». Если травма имеет сексуальную форму, то пострадавшая личность неизменно вынуждена вести неравный бой не только с персонификатором или с его «тенью», но и с собственной половой потребностью, сращенной со страхами.
|
|
|
Воспоминания детской сексуальной ситуации со стороны взрослой девушки и женщины не могут быть отделены от ее наличных потребностей, развившихся гораздо позже. Ведь «в прошлое» всегда погружается не «тот самый ребенок», а развивающийся субъект, вместе со всеми своими психологическими новообразованиями, сформировавшимися уже после травмы. И это тоже поступок, за который он должен отвечать – на этот раз уже не персонификатор, а сам пострадавший. Ясно и то, что простой запрет на безвольное втягивание пострадавшего субъекта в совершенно нетворческий и явно вынужденный процесс пассивной самозащиты не «сработает». Здесь для пострадавшей личности важно осознать, что ее половая потребность и страхи на стороне персонификатора, который именно поэтому и господствует над ней. Его «инфернальность» заключается в интенсивности блокированных или, напротив, активированных потребностей самого пострадавшего.
Сам по себе персонификатор может быть достаточно заурядной, трусливой и жалкой личностью. Поэтому важно не приписывать ему произвольно никаких негативных качеств. Это неизбежно сделает пострадавшую личность еще более уязвимой. Надо исходить из тех качеств персонификатора, которые он проявляет «здесь и теперь». И осваивать травматическую ситуацию необходимо не только на основе навязчивой картины, проступающей из потока воспоминаний, а в достаточно четких категориях. При сексуальной травме категориальный анализ всегда предпочтительнее образного.
Казалось бы, именно этим социально-гуманистический подход принципиально отличается от психоанализа, который ставит во главу угла образ. Но необходимо учитывать, что психоаналитики также осваивают воспоминания пострадавшего в специфических терминах; при этом даже сны клиентов деформируются под воздействием системы психоаналитических понятий, изменяясь в соответствии с целями анализа. Поэтому основное различие мы здесь видим лишь в самом содержании взаимосвязанных понятий, а вовсе не в переходе процесса консультирования от образов к понятиям. Другое дело, что необходимо стремиться к такому понятийному освоению травматического образа, которое сохраняет его в представлении пострадавшего «как исчезающий момент», не более того.
Как уже отмечалось, контакт пострадавшего с образами прошлого запрещать нерационально и даже вредно. Но содержание проблемы, выраженное в понятиях, легко подавляет эффективность образов и создает условия для того, чтобы пострадавшая личность могла выдерживать страдания и проводить анализ травматической ситуации совместно с консультантом. Причем воспоминания не должны иметь форму одинокого пути пострадавшего человека. Он должен предпринимать осторожные и сознательные шаги от настоящего к прошлому не только вместе с консультантом, но и с персонификатором. При этом задача консультанта – организовать продуктивный диалог между пострадавшим и персонификатором, направленный на поиск истины и совместное возвращение на путь личностного развития и социализации.
Если же стороны взаимоотношений власти уже успели преодолеть ряд возрастных этапов, то в ситуации анализа они не должны превращаться опять в маленьких детей и просто клонировать детские обиды[151]. Пострадавший и воображаемый персонификатор должны смотреть на ситуацию как бы извне, но вовсе не прощаться с ней навсегда, как в НЛП, а лишь категоризировать ее и строить реабилитационные отношения друг с другом.
Как уже отмечалось выше, не только пострадавший, но и социальный невротик, выступающий в функции персонификатора, нуждается в реабилитации. При этом персонификатор объективно нуждается в помощи пострадавшего не меньше, чем тот в его помощи[152]. Вернуться на путь активной социализации они эффективнее всего смогут только через процесс взаимной помощи друг другу. Конечно же, реальный персонификатор может и не испытывать такой потребности и потому, несмотря на усилия консультанта, совершенно не понять, о чем вообще идет речь. Но и в этом случае такая реабилитационная позиция для пострадавшего будет наиболее продуктивной, полностью открывающей ему путь дальнейшего личностного развития.
Конечно, правовые понятия и тем более житейские в целях технического обеспечения процесса освоения пострадавшим травматической ситуации (т. е. процесса категоризации) совершенно непригодны. Как уже отмечалось выше, для описания сексуальных травм необходим свой тезаурус, достаточный по своему составу для выражения содержания травматических ситуаций этого вида. Такие понятия, как «надругаться», «изнасиловать», «казнить» или же «доверчивость», «глупость» и т. п., слишком эмоционально насыщены и именно потому совершенно непригодны для процесса психологического консультирования. Необходимо обеспечить безоценочную конкретность описания травматической ситуации. В этом отношении гуманистические психологи (Роджерс К., 1999) совершенно правы. Но они почему-то навязчиво обходят многие типы сексуальных травм и неврозов, по преимуществу оставляя это поле представителям психоанализа, которым и «положено» заниматься лишь индивидами, не способными к самоактуализации.
Понятия, используемые при описании травматической ситуации, должны быть более конкретными (протокольными) и не содержать моментов осуждения персонификатора или оправдания потерпевшей личности. Это не относится к описанию послетравматического поведения персонификатора, в котором, напротив, желательно активно использовать моральные нормы; особенно если травматическая ситуация оказалась достаточно отсроченной от времени консультирования.
Для того чтобы спасти личность пострадавшего от гибельной власти персонификатора, вовсе не требуется той степени высоты субъективной интенсивности сопереживания, которое проявил главный герой автобиографического романа Пастернака. Нужна просто своевременная помощь психолога, чье заинтересованное или профессиональное умение позволяет уверенно дифференцировать близкие и очень похожие элементы нормального полового и травматического поведения. Хотя, как уже отмечалось выше, есть и другой, более продуктивный путь – профилактика.
Типичным и практически решающим фактором риска для подростка в возможный, но вовсе не предопределенный каждому индивиду период его «серьезных сексуальных игр» является, на наш взгляд, неосвоенность им необходимых профилактических позиций.
Первая из них связана со свойством сексуальных переживаний окрашивать обстановку самого убогого, примитивного и уродливого «шалаша» в «оранжевый цвет» личного счастья. А. Н. Леонтьев придавал большое значение явлению кристаллизации «предмета» любви, которое было открыто и блестяще описано Стендалем (1983). Однако процесс этой кристаллизации захватывает не только «фигуру», но и «фон». По своей сути он является деятельным и творческим, неузнаваемо преобразуя и романтизируя окружающую действительность. Единственное обломанное дерево во дворе, на фоне желтой, местами облупившейся штукатурки, становится в глазах влюбленных неотъемлемо милым фрагментом в картине очаровательного для них городского пейзажа. Даже мусор, стаканчики и рваные газеты, ветер метет по двору как-то спокойно радостно, словно играет ими, думая, что люди не видят его детской шалости.
Когда подросток доверяется этим своим новым переживаниям, он не знает, что в их содержании, вместе с поистине волшебным ростом его созидательных и творческих возможностей, почти в той же мере оказывается редуцированной ориентировочная функция. Темные и грязные подвалы, заброшенные пустыри уже не отталкивают и не настораживают его. На какой-то период он становится «бесстрашен». Сомнительные компании, риск заражения СПИДом, наркотики не пугают его. У него может внезапно исчезнуть отвращение к кому-то или чему-то явно грязному и заразному.
Рассмотрим очередной пример. Родители старшеклассницы с аффективным недоумением рассказывали, что их девочка, такая брезгливая, что не будет пить из одного стакана даже с самыми близкими родственниками, вдруг стала ласковой к внешне совершенно неопрятному молодому человеку. Она систематически остается ночевать в его грязной квартире, оставленной родителями, которые в настоящее время отбывают тюремное наказание. Недавно они узнали, что он болен сифилисом («состоит на учете в диспансере»). Но ужас и отчаяние они испытали именно перед лицом неузнаваемо изменившегося поведения собственной дочери, которая, «зная все» (! ), продолжала радостно, с «глуповато шаловливым» видом общаться с ним. Она ведет себя при разговорах на эту тему в семье с подчеркнутым превосходством человека, познавшего сокровенную тайну, доступную только избранным, который теперь легко видит и понимает в жизни то, что «безнадежно скрыто» от ее несчастных и «ограниченных» доброжелателей.
«Оранжевая функция» половых переживаний является основой развития другой, тесно связанной с ней компенсирующей функции. Эти переживания могут преображать убогие материальные условия, уродливые семейные взаимоотношения, личное недоразвитие индивида, неизмеримо повышая самооценку подростка, избавить его от постоянного и тягостного груза тревоги (Мей Р., 1997) и даже вывести из депрессивного состояния[153].
Девочка, выросшая в семье алкоголиков, остро переживая постоянный недостаток в хорошей еде и нормальной одежде, с ужасом наблюдая побои матери со стороны отца, а затем и других «знакомых», вдруг без всякого видимого труда и обременительных произвольных усилий переносится в совершенно другой мир, где к тому же чувствует себя вполне творчески одаренной. Она оценивает себя если и не способной самостоятельно «сочинять стихи», то уж, во всяком случае, достаточно готовой понимать сложные душевные бури в описании, казалось бы, «вообще недоступных человеческому пониманию» классиков литературы. Теперь для нее это вдруг становится легко решаемой задачей. Более того, она сама чувствует себя способной кое-чему поучить этих полузабытых «стариков», действительно готова «потрепать их лавры» «снисходительной рукой».
Если за этими переживаниями нет накопленного потенциала достаточно развитых творческих способностей, если в непосредственном стремлении «золушки» стать принцессой просвечивает очевидное личностное недоразвитие и наивная примитивность, то риск травматизации подростка со стороны своекорыстного манипулятора – старшего по возрасту или сверстника – неизмеримо возрастает. К сожалению, в современных социальных условиях такая ситуация становится достаточно типичной, и школьный психолог имеет дело уже с массовой травматизацией, т. е. с типичной травмой, имеющей тенденцию ее превращения в «статистическую норму». Таким образом, развитие творческих способностей детей и фасилитация личностного развития становятся очередными дополнительными позициями в списке профилактики сексуального подросткового травматизма.
Есть еще один необходимый просвещенческий момент, без которого вся система профилактики может оказаться безрезультатной. Речь идет о знании подростками достаточно банального закона суммации «физиологических раздражений». Подросток привык терпеть и «удерживать» любые свои физиологические реакции, но он не готов к тому, что в решающий момент не сможет удержать нарастание приятных половых ощущений, кажущихся контролируемыми и потому совершенно безопасными для повторений в процессе их постепенной, медленной эскалации. Подросток должен знать, что удержать наступление оргазма для него практически невозможно (Мей Р., 1997). В результате насыщенная половыми гормонами кровь и запредельный уровень полового возбуждения могут оказаться силой, которая используется персонификатором для достижения своекорыстных целей и утверждения личной власти над пострадавшим.
Таким образом, можно выделить три необходимые позиции профилактики сексуальной травматизации:
· просвещенческая , подростки должны знать об «оранжевой функции» половых переживаний и «законе суммации»;
· творческая , необходимо своевременно развивать творческие способности детей (прил. 2);
· развивающая , всемерная фасилитация социализации и личностного роста.
По вполне понятным причинам мы не включили в необходимое содержание позиции просвещения знания о противозачаточных средствах. Помимо известной анекдотичности подобного «информирования учащихся шестых классов», в такой «профилактике» содержится явный элемент провокации и усиления риска заражения опасными и неизлечимыми пока заболеваниями[154].
Можно было бы предположить, что более яркие и парадоксальные факты, известные людям с древнейших времен (Лихт Г., 2003): анальные контакты, зоофилии, садомазохистское поведение и т. п. – можно объяснить «оранжевой функцией» половых переживаний. Но нам представляется, что эта гипотеза не имеет оснований. Такой поспешный вывод стал бы упрощением и оправданием тех форм полового поведения, которые на самом деле требуют активной коррекции и, по нашему глубокому убеждению, практически доступны для такой коррекции.
С одной стороны, для того, чтобы подростку, к примеру, преодолеть естественное отвращение к анальному контакту и даже для того, чтобы это вообще могло прийти в голову индивиду, не связанному с гомосексуальной группой и не испытавшему в детстве подобного извращенного варианта сексуального принуждения, должен сработать какой-то более мощный фактор, чем рассмотренная выше «оранжевая иллюзия», которая вполне адекватна лишь достаточно высоким уровням общения и удивительно гармонично согласуется только с их смыслами и ценностями.
С другой стороны, нам просто смешна самодовольная позиция некоторых матерых психотерапевтов, которые, значительно переглядываясь, делают вид, что допущенному к демонстрационному сеансу психологу просто не дано понять генетической природы сексуальных перверсий, особенно гомосексуализма. На самом же деле за потоком медицинских терминов и позой всезнайства скрывается банальное осознание безрезультатности попыток современного психотерапевта хоть как-то помочь этой категории нуждающихся профессионально, а не в качестве правозащитника. Эта самоуспокоенность представителей генетической позиции скорее указывает на осознание ими полной бесперспективности попыток дать человеку на выбранном ими пути хотя бы мизерный шанс стать полноценной личностью, прожить истинную жизнь, не обязательно комфортную и счастливую, этого никто не имеет права обещать, но наполненную глубоким человеческим смыслом. Вместо действительной психологической помощи разворачивается хорошо спонсируемое движение сексуальной толерантности, в котором тонут последние надежды психологически травмированных подростков. И в отношении других видов сексуальных травм предлагается такое же формально-логичное решение: если нельзя человеку помочь, то пусть он хотя бы с комфортом поживет, «расслабится и получит удовольствие». Но такая убогая «помощь» не может считаться достаточным основанием для позы всезнайства и благодушного самодовольства[155].
Решить эту сложнейшую проблему, которая веками довлела над человеческим родом, действительно, непросто. У нас пока нет даже достаточного запаса надежного эмпирического материала. Имеющиеся описания пронизаны духом психоанализа или генетического гуманизма. Социально-гуманистическое содержание в них просто потеряно, просыпалось, как песок, сквозь решетку генетического детерминизма. И перед нами лежит грандиозный, но безжизненный конструкт, который является результатом тщательного, многовекового, но крайне тенденциозного сбора фактов, и, к сожалению, лишь силами медицински мыслящих психотерапевтов.
Для того чтобы наращивать фактическую основу и иметь перспективу создания психологических технологий, способных обеспечивать коррекцию сексуальных отклонений в процессе развития личности, необходимо хотя бы сформулировать альтернативную гипотезу, способную организовывать дальнейшее научное познание.
Эта гипотеза естественно, на наш взгляд, вытекает из логики той проблематики, которой посвящена данная книга. В результате полового экспериментирования в ходе подростковых «серьезных игр» отдельные индивиды получают психологическую травму такой силы отрицательных аффективных переживаний, нестерпимая боль которых делает пострадавшего подростка абсолютно нечувствительным к этическим и эстетическим сторонам своих поступков. Они становятся движимы только одним мотивом: избавиться от тягостной и унизительной власти персонификатора. И путь избавления от этой власти каким-то образом представляется им лежащим на пути садистической, чаще всего гомосексуальной агрессии. Психологическую загадку и одновременно ключ к пониманию большой части сексуальных подростковых травм можно найти только в результате специфического анализа источников активного гомосексуализма как мальчиков, так и девочек[156]. Пассивный гомосексуализм легко можно объяснить не только «триадой врожденного гомосексуализма» (Блейхер В. М., 1995), но и принуждением, насилием со стороны более взрослых гомосексуалистов.
Поэтому нам и непонятна толерантность к гомосексуализму, который, как уже отмечалось, утверждаясь в качестве общественного явления и социального движения, вырабатывающего адаптивные ценности для соответствующей субкультуры, не может существовать, не вовлекая в свои ряды новое, более молодое пополнение. В этом отношении генетическая гипотеза, несомненно, является оправданием и теоретической основой социального санкционирования настойчивых и изощренных попыток манипулирования и скрытого насилия в ходе вовлечения подростков, испытывающих трудности на пути половой идентификации, в губительный для них процесс «освоения бесконечного простора» личностной стагнации. Поверить, что ряды гомосексуалистов пополняются только генетически обреченными подростками, не позволяет хотя бы такое известное всем явление, как бисексуальность.
Мы предвидим возможные возражения выдвинутой нами гипотезе. Несмотря на предпринятую выше попытку аргументировать закономерное превращение гомосексуальной травмы в один из источников формирования гомосексуализма, остаются традиции и стандарты профессионального и житейского социального восприятия. Например, активный гомосексуалист представляется публике внешне физически более развитым, маскулинным. Если гомосексуальное поведение имеет своим источником травму, то какую же психологическую травму ему могут нанести более слабые сверстники, неизбежно завидующие его более мужественному облику?!
До проведенного нами анализа взаимоотношений пострадавшего и персонификатора поведение агрессивных гомосексуалистов казалось совершенно необъяснимым. Хотя психологи и психотерапевты знают, что наиболее вероятной причиной любого вида агрессии является угроза безопасности индивида, в том числе, очевидно, и психологической – угроза самооценке и позитивному «образу Я». Проведенный выше анализ взаимоотношений власти открывает возможность постепенного продвижения в изучении сущности травматических источников гомосексуализма вместо традиционной «синусоиды» колебаний познавательного интереса между житейским удивлением и генетической успокоенностью. Как известно, решение любой задачи содержится в ее условиях. Надо просто «расписать» эти условия, затем сделать все возможные выводы, и решение появится само собой, как образ на фотобумаге в процессе ее проявления.
|
|
|
