 |
Л.H. и С.А. Толстые в 48-ю годовщину их свадьбы.
|
|
|
|
Л. H. и С. А. Толстые в 48-ю годовщину их свадьбы.
Фотография С. А. Толстой. Ясная Поляна.
На обороте автограф С. А. Толстой: «23 сентября 1910 г. Не удержать! »
«ТЫ НЕ ПЛАЧЬ, НЕ ПЛАЧЬ, ДЕТИНКА»
Мы заставляем других — часто детей —
улыбаться шуткам.
Это только подобие того, чего мы хотим —
чтоб улыбались от умиления любви.
Родители говорят, как их дети мучают.
Если бы они знали, как родители мучают детей:
и кокетство, и ссоры,
и недоброты, и нервность любви,
несправедливость, все пороки —
тех, которые, по представлению детей,
должны быть безупречны.
Л. Толстой
В 1905 году, когда в России повсюду начинались забастовки, Толстой пошутил: «Как было бы грустно жить на свете, если бы не было детей. Вот беда-то будет, как женщины забастуют и перестанут рожать».
Есть довольно устойчивый миф о Толстом, который будто бы уделял мало внимания семье и детям, взвалив всю заботу о них на жену. Этот миф строился отчасти на основе дневников Софьи Андреевны (давно изданных и в СССР, и на Западе, а недавно снова переизданных в России), в которых она иной раз жалуется на то, что Лёвочка не хочет, например, вместе с ней «шить курточки детям». А её книга «Моя жизнь», так же опубликованная в 2014 г. в полном виде, писалась в последний период их совместной жизни, в период ссор и взаимного непонимания, дописывалась в преклонном возрасте, опять же на основе собственных дневников и писем. В этой безусловно талантливой и очень живой книге чувствуется немалое желание оправдать себя перед будущими поколениями, и это можно понять. Софья Андреевна боялась прослыть Ксантиппой среди поклонников Толстого, а с другой стороны, честно отстаивала свою правду — правду неверующей верой Христа и оттого боящейся мирскими страхами жены и матери. Для Сони благосостояние семьи и интересы детей всегда были важнее христианских практик опрощения и ненасилия.
|
|
|
Как правило, глупое большинство женской половины читателей её мемуаров (а равно и часть мужской, меньшей половины), всегда становится на сторону Софьи Андреевны. Знакомясь, в её версии, с историей семейного разлада, они не догадываются, что необходимо делать скидку на важное свойство любых дневниковых записей: обычно мы пишем дневник в грустные минуты, когда хочется жаловаться на мир и людей, в то время как в счастливые дни нам некогда что-то писать, мы просто живём. К тому же, дневники мужа и жены писались в том числе и друг для друга — то есть с мыслью, что супруг прочтёт их. Так было заведено в их семье ещё с той самой поры, когда Толстой-жених дал невесте почитать свой юношеский дневник, чтобы начать жизнь с чистого листа и чтобы между ними не было ничего тайного. Это была своего рода «исповедь» перед той, которая, по его словам, была «так невозможно чиста». С тех пор супруги беспрепятственно читали дневники друг друга. Вот откуда в этих дневниках так часто появляются не то чтобы жалобы, а скорее призывы второй половине: «прими к сведению и исправься».
Книга «Моя жизнь», несмотря на особенную и явно избыточную субъективность, свойственную мемуаристкам, представляет собою ценнейшую летопись жизни Толстых. Вкупе с перепиской супругов — это настоящая семейная сага, подробная, искренняя и увлекательная. Те, кто любит Толстого, должны непременно ознакомиться с ней, равно как и с дневником Толстого, составившим 13 томов в его собрании сочинений. Это ещё один эпос Толстого, эпос его души.
Будь этот миф о холодности Толстого как отца правдой, откуда бы появилось столько воспоминаний самих детей о времени, проведённом с ним? Известно, например, как он играл с самыми маленькими — сажал их в большую корзину, накрывал её крышкой, носил по комнатам дома и просил малышей угадать, где они находятся. Толстой прекрасно понимал эту особенную детскую радость от игр, кажущихся странными и бессмысленными. Ещё об одной из таких вспоминает Татьяна Львовна: «Была одна игра, в которую папа с нами играл и которую мы очень любили. Это была придуманная им игра. Вот в чём она состояла: безо всякого предупреждения папа вдруг делал испуганное лицо, начинал озираться во все стороны, хватал двоих из нас за руки и, вскакивая с места, на цыпочках, высоко поднимая ноги и стараясь не шуметь, бежал и прятался куда-нибудь в угол, таща за руку тех из нас, кто ему попадались.
|
|
|
“Идёт... идёт... ” — испуганным шепотом говорил он.
Тот из нас троих, которого он не успел захватить с собой, стремглав бросался к нему и цеплялся за его блузу. Все мы, вчетвером, с испугом забиваемся в угол и с бьющимися сердцами ждём, чтобы “он” прошёл. Папа сидит с нами на полу на корточках и делает вид, что он напряжённо следит за кем-то воображаемым, который и есть самый “он”. Папа провожает его глазами, а мы сидим молча, испуганно прижавшись друг к другу, боясь, как бы “он” нас не увидал. Сердца наши так стучат, что мне кажется, что “он" может услыхать это биение и по нему найти нас. Наконец, после нескольких минут напряженного молчания, у папа лицо делается спокойным и весёлым.
— Ушёл! — говорит он нам о “нём”.
Мы весело вскакиваем и идем с папа по комнатам, как вдруг... брови у папа поднимаются, глаза таращатся, он делает страшное лицо и останавливается: оказывается, что “он” опять откуда-то появился.
— Идёт! Идёт! — шепчем мы все вместе и начинаем метаться из стороны в сторону, ища укромного места, чтобы спрятаться от “него”. Опять мы забиваемся куда-нибудь в угол и опять с волнением ждём, пока папа проводит “его” глазами. Наконец, “он" опять уходит, не открыв нас, мы опять вскакиваем, и всё начинается сначала, пока папа не надоедает с нами играть и он не отсылает нас к Ханне» (Сухотина-Толстая Т. Л. Воспоминания. Указ. изд. С. 49-50).
Однажды, когда маленькая Таня болела, Толстой купил ей несколько небольших куколок, спрятал у себя в одежде и по очереди вынимал то из рукава, то из карманов, вызывая смех каждым своим жестом. Когда она подросла, он сам занимался с ней арифметикой, причём был довольно строгим учителем. «В ежедневной жизни я мало боялась папа. Я позволяла себе с ним такие шутки, какие мои братья никогда не посмели бы себе позволить. Например, я любила щекотать его под мышками и любила видеть, как он неудержимо хохотал, открывая свой большой беззубый рот. Но за уроком арифметики он был строгим, нетерпеливым учителем. Я знала, что при первой запинке с моей стороны он рассердится, возвысит голос и приведёт меня в состояние полного кретинизма. В начале урока папа бывал весел и всё шло хорошо. С свежей головой я хорошо соображала и правильно решала задачи. Но я быстро утомлялась, и, какие бы я ни делала усилия, через некоторое время мозг отказывался соображать.
|
|
|
Помню, как трудно мне было понять дроби. Нетерпеливый голос папа только ухудшал дело.
— Две пятых и три пятых — сколько будет?
Я молчу.
Папа возвышает голос:
— Две булки и три булки — сколько будет?
— Пять булок, — едва слышным голосом говорю я.
— Прекрасно. Ну, а две пятых и три пятых — сколько будет?
|
|
|
