 |
ЗАСЕДАНИЕ 9 ИЮНЯ (вечернее) 1 страница
|
|
|
|
Заседание открывается под председательством Хинчука,
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Объявляю заседание открытым. Слово предоставляется тов. Мартову.
МАРТОВ. Товарищи, тов. Дан в своем докладе снова воспроизвел основные моменты того политического плана действий, который проводится органами революционной демократии и их представителями в современном правительстве. С первых дней революции, в целях ликвидации войны и в интересах демократии, нам прежде всего следовало бы задаться вопросом, в какой мере успешным оказался этот план при его проведении в жизнь. Три месяца — срок достаточный не для того, конечно, чтобы судить об окончательных итогах, но чтобы наметить, в какую сторону идет действительное развитие, и с этой точки зрения подходя к вопросу, я должен сказать,, что для нас результаты двуединой политики, здесь обрисованные и впоследствии тов. Керенским защищавшиеся, представляются более чем сомнительными.
План рассчитан на то, во-первых, чтобы дипломатическим воздействием привести правительства союзных стран к пересмотру целей войны в духе тех целей, тех мирных стремлений, которые формулированы российской революционной демократией. Что же достигнуто в этой области? Нам говорят: достигнуто согласие союзников собраться пересмотреть договоры. Я считаю этот положительный результат приблизительно равным нулю. Вполне понятно, что там, где существует военный союз, военная коалиция, каждая сторона, каждая держава, входящая в коалицию, имеет право поднять вопрос о пересмотре, и было бы странно, если бы Россия играла роль такого бесправного раба в коалиции, чтобы даже не могла поднять вопроса о пересмотре. Поэтому любезное согласие союзных правительств пересмотреть договоры не означает никакой реальной уступки. Уступка началась бы с того пункта, где бы мы получили уверенность или надежду, что при пересмотре договора союзники действительно согласятся перечеркнуть старые договоры и заменить новыми, соответствующими нашим революционно-демократическим целям в этой области. В этом смысле ответ, который дали союзники на ноту Временного Правительства, не сулит ничего хорошего. Не только никакого отказа от аннексий и контрибуций не только нет в нотах Италии, Англии, Франции и Соединенных Штатов, но есть даже более точное определение этих целей, подчеркнутое снисходительно-насмешливым отношением к политике Временного Правительства, — политике Российской революции. Этот факт бросается
|
|
|
Заседание 9 июня печатается по тексту д. № И, кроме речи Церетели, которая' печатается по тексту д. № 68. .
в глаза; все его знают, и поэтому совершенно не приходится говорить о каких-то, а тем более о значительных, успехах, достигнутых дипломатией российского Временного Правительства.
План двуединый заключался в том, чтобы одновременным воздействием органов революционной демократии на социалистические партии Запада вызвать такое демократическое движение в ней, такой натиск на свои правительства как союзные, так и враждебные, который бы смел с пути нашего препятствия, стоящие в виде неизжитых, неликвидированных стремлений той или другой коалиции в этой области. Такие результаты более чем незначительны. В этой области мы также имеем дело с тем фактом, что приглашаемые Петроградским Советом Р. Д. на международную конференцию социалистические большинства попрежнему стоят на точке зревия своего правительства. Каждое рассматривает себя, как ходатая по делам своей государственной власти. Каждое их них на почве гражданского мира или национального объединения [со] своими империалистскими классами и каждое, если оно и принимает в принципе, т. -е. на словах, формулу «без аннексий и контрибуций, на основах национального самоопределения», то тут же поясняет, что эта формула в его сознании, в сознании каждой из партий, приглашаемых Советом на созываемую конференцию, что это соглашение не исключает и даже включает защиту прежних, по существу хотя бы прикрытых аннексионных стремлений. Так надо заключить из заявлений французского и английского большинства. Каждое из них в большей или меньшей степени обнаруживает склонность столковаться с российской демократией на международной конференции, но попрежнему держится позиции отстаивания односторонних национальных интересов своего государства, понимая эти интересы, как включение в них всей той суммы скрытых или прикрытых аннексионных планов, которые в данный момент разделяются более умеренными частями господствующих классов этих стран. Тут результат почти нулевой, и этот факт нужно прежде всего констатировать. Не имея возможности разбирать причины этой неудачи с точки зрения того направления, от имени которого я говорю, я только резюмирую нашу мысль, сказавши, что неудачи в той или другой области одинаково объясняются политикой шатаний, колебаний, политикой лавирования. В этой области мы лавируем между политикой расчета на пробуждение революционных стремлений в массах воюющих стран, с одной стороны, и, с другой стороны, мы рассчитываем на то, чтобы, боже, сохрани, не раздразнить союзников, союзные правительства не поставить в соблазн предъявить нам ультиматум, не поставить их в положение атакующих русскую революцию сторон. С другой стороны, в области политического воздействия на социалистические партии других стран мы колеблемся между тем, чтобы апеллировать к революционным элементам Франции, Англии, Италии и германского пролетариата, и между попыткой склонить на свою сторону и переубедить те из организованных сил демократии, которые находятся в добровольном плену у империализма своих стран и являются пособниками империалистических стремлений, затягивания войны со стороны данных правительств. Когда, мы говорим, что эта политика лавирования, неопределенности, усвоенная лидерами Совета Рабочих Депутатов, объясняет неудачу плана и того, что мы через три месяца после начала революции и через месяц после вхождения наших товарищей в правительство, стоим на том же месте, на котором были раньше, нам отвечают: «Вы сами не можете предложить ничего, кроме тактики, ведущей к сепаратному миру фактически, хотя от него открещиваетесь». Почему так? «Да потому, что предлагаете не отступать перед возможностью столкновения с союзными правительствами». Тов. Церетели как-то здесь говорил, что только дурак ничего не боится, и признал, что он боится этого разрыва, боится решительными действиями русской революции по отношению к союзникам вызвать преждевременный конфликт. Церетели прав, — ничего не боится только дурак, но из этого не следует, что нужно всего бояться. И из этого также менее всего следует, что надо бояться призраков. Призраком для русской революции является опасение, что если она будет последовательна, будет последовательно обращаться к народам и апеллировать к интересам пролетариата и демократии, то она попадет в худшее положение перед теми закабалителями империалистскими, в тисках которых она бьется сейчас. Нельзя говорить о требовании пересмотра военных целей, прибавляя тут же, что мы ни в каком случае на разрыв с этими империалистскими правительствами не пойдем. Конкретно что это значит? Третьего дня министр Терещенко в одном интервью заявил, что в июле месяце созывается в Париже конференция с союзниками, которая займется вопросом пересмотра договоров. Что это значит конкретно? Это значит, , что Российское правительство предложит пересмотреть цели войны в том смысле, чтобы они не только с русской стороны, но и со стороны держав союзных не заключали в себе никаких поползновений на аннексии и контрибуции и никаких попыток затянуть войну во имя аннексий и контрибуций. Такие наказы мы даем своим представителям в правительстве, которые, мы надеемся, и правительство даст своим представителям на конференции. Каков может быть исход этих переговоров? Или союзники пойдут на эти предложения, и тогда, конечно, все хорошо, или они откажутся принять такую формулировку военных целей, но так как вопрос о пересмотре договоров поставлен в Петрограде, они не требуют от нового революционного правительства, чтобы оно, на место истлевшей подписи Николая II, дало свою подпись под договорами, столь же или во всяком случае одинаково аннексирующими. Спрашивается, какой совет, какой наказ даем мы нашим представителям в этой конференции? Должна ли русская революция, в лице своего правительства, склониться под ярмо империалистических правительств Англии и Франции и подписать такие договоры или отказать? А если она должна отказать, как вытекает из нашего взгляда, что она должна отказать, и от имени революции никоим образом не обещать проливать кровь русского народа за аннексионные цели явные и прикрытые, — если дело стоит так, то, спрашивается, можно ли говорить, возможно ли ставить вопрос, как бы если мы стоим перед разрывом? Говорят: это — сепаратный мир. Это неверно. Это одно из пугал, которым нас пугают. Отказаться дальше следовать за коалицией? Договоры старые не мы подписали, а новые не можем подписывать во имя демократических принципов. Отказаться итти за такой коалицией — выход формальный. Заявить, что отныне российского союза с союзниками нет, -—это не значит итти на сепаратный мир, итти на мир с Германией. Это значит иметь руки развязанные по отношению к обеим коалициям и сказать всему миру, что российская революционная демократия одинаково не идет ни к тому, ни к другому империализму. Это значит не капитулировать перед Германией, значит не заключать мир с Германией до тех пор, пока условия обще-европейского мира не создались. Иногда это значит сепаратная война. Если Германия захочет воспользоваться изолированным положением России, чтобы развить свои аннексии, продолжать свое нашествие, во всяком случае это — сепаратная война, это не заключение мира.
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Тут стоит вопрос, о котором здесь говорили больше всего, в связи с этой пресловутой боязнью: «да может ли Россия одна бороться без союза с прежними союзниками? » Я говорю, что российской революционной демократии не приходится бояться ничего на свете. В этой империалистической войне худшего положения, чем теперь для России, быть не может, а моральное значение того, что российская демократия вышла из коалиции постольку, поскольку ее хотели эксплуатировать, будет таким фактором, который, во всяком случае, не ослабит, а усилит и укрепит Россию на мировой арене и сделает ее голос более веским, чем он был до сих пор.
|
|
|
Мое время кончается, и вкратце я хочу указать, что, само собой разумеется, в постановке вопроса, даваемой той стороной и формулируемой тов. Лениным, мы не можем согласиться, — мы с ним никогда не соглашались. Мы никогда не стоим на той точке зрения, что война не может закончиться, пока капитализм будет существовать, пока он не свергнут революционным пролетариатом и повсюду не стоит социалистическая власть [134]. Так мы не смотрим на дело. Эта война может под давлением революционных народов быть закончена и нынешними империалистическими правительствами. И мы призываем пролетариат добиваться мира от этих правительств. Нас пугает тов. Ленин, как пугают с другой стороны, — что это будет мир, в лучшем случае, на основе й1а1из ерю, т. -е. на основе того, что было до войны. Мы заявляем, что и мир на основании 81а1из ерю тоже меньшее зло, в сравнении с продолжением войны, для российской демократии. Мир на основании 81а1лю ерю, без перемены какой бы то ни было в границах, представляет собой открытие, во всяком случае, возможности развязать те революционные средства, которые сейчас скованы самым фактом войны. Нельзя иметь претензии этим миром, заключенным еще империалистическими правительствами, устранить те революционные и национальные антагонизмы между государством и революцией на основе их взаимного соперничества, — это было бы жалкой утопией, и мы этих утопий не разделяем. Мир, какой ни на есть, лишь бы не возможность новых грабежей и аннексий, это — минимальная цель, к которой демократия должна стремиться. Разрешить национальный вопрос, хотя бы приблизительно на основе самоопределения народностей, —это, разумеется, тот плюс, возможность которого зависит от сознания народных масс. Но говорят, что мир не может быть заключен, пока у нас не будет достаточно сил, чтобы всю Европу перекроить по принципу национального самоопределения, —будет ли это под знаменем революционной диктатуры пролетариата, как у тов. Ленина, или под другим знаменем мы будем воевать в союзе с империалистическими правительствами, пока нам не удастся силою оружия навязать освобождение всем Эльзасам, Триентам, Трансильваниям, Познаням и т. д. Это значит уклониться от центральной задачи, которая стоит перед русской революцией, от задачи, от которой уйти нельзя. Или мы, во имя иллюзорных целей освободительной войны, будем содействовать убийству революции, или, исполняя завет революции, покончим эту войну в ближайшее время.
В заключение я должен сказать два слова по поводу того, что пришлось услышать от тов. Керенского. На все его аргументы я ответить не могу; могу сказать только одно, что по вопросу о наступлении он и, к сожалению, и тов. Дан, продолжают держаться системы закрывания глаз на политическую сторону дела, О стратегической стороне мы не спорим. Когда стратегически необходимо наступление для цели обороны армии от разгрома, об этом политического спора быть не может. Может быть спор только деловой, — правилен ли анализ или нет. (Рукоплескания. ) Это—азбука, элементарная истина, и никто в этом зале спорить по этому вопросу не станет. Вопрос заключается в том, — и для политического органа, каким является
*) В подлиннике далее следует: «что». Первый Всероссийский Съезд Советов.
Съезд, в том прежде всего, — есть ли у нас достаточные гарантии, что кампания в пользу наступления, ведущаяся преимущественно стратегами, которые никогда не видели военной карты1) и не заглядывали в военные учебники, стратегия которых продиктована самыми определенными кружково-партийными, фракционными политическими соображениями, в данном случае, когда это ведется, как кампания в широком политическом масштабе, — есть ли у нас достаточно гарантий, особенно когда из лагеря наших конституционалистов стремятся звать к наступлению, есть ли гарантия, что наступление подготовляется не потому и не постольку, поскольку оно необходимо-для целей безопасности и охранения армии, а постольку, поскольку это-нужно этой компании парализовать движение в пользу общего мира. И только так стоит вопрос: до тех пор, пока в этом отношении гарантий нет, до тех пор, пока мы ценою усиления революционного давления на наше правительство и через наше правительство на другие правительства не добьемся ответа, во имя чего русский народ дальше ведет войну, — до тех пор вы не получипе под призывом к наступлению подписи ни одного социал-демократа, ни одного социалиста-революционера, который не закрывает глаз на разницу между политикой и стратегией.
Еще два слова Керенскому. Он возражает против интернационалистов, ставит щекотливый вопрос о том, почему некоторые из них, едучи сюда с этими идеями, не остались сеять эти идеи в Германии. Я поговорю об уместности этого упоминания здесь, по отношению которого можно-поставить большой вопрос, уместно ли оно; я хочу сказать, если мы не остались в Германии, чтобы сеять эти идеи, то не потому, что нам менее-дорого распространение этих идей среди германских братьев, чем среди русских братьев. И если мы приехали, чтобы здесь пропагандировать эти идеи, то мы полагали, что в революции 2), здесь совершившейся, мы продолжаем дело, которому мы отдали свои силы. Наш долг — остаться здесь и делать то дело, которое делают наши товарищи там, в Германии. (Голос:. «Не видно результатов». )
Это мой ответ по существу тов. Керенскому. Я рассчитываю в качестве-более старшего поколения, чем тов. Керенский, что и он доживет до тех пор, когда ему самому будут бросать, как это делали с Чхеидзе, вопросы, сколько он получил денег от немцев за то, что он пропагандирует в России демократические идеи [ш], и я смотрю спокойно на то, что доводы тов. Керенского будут с комментариями раздаваться в «Новом Времени» и «Русской Воле». (Рукоплескания. ) Я предостерегаю не тов. Керенского, а вас, рядовых представителей революционной демократии, дабы вы своими рукоплесканиями не позволили нашим лидерам вступить на путь этого способа борьбы, в то время, когда сам тов. Керенский решился в момент просветления сказать, что если бы кто-нибудь попытался сопоставить, взгляды тов. Ленина с тем, что пишется в немецких газетах, то вы помните каким энергичным солдатским выражением он заклеймил эту манеру. (Рукоплескания. )
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Ваше время истекло. (Г о ло с а: «Просим». )
(Баллотируется продолжение речи оратора и принимается. )
МАРТОВ. Здесь я слышал возглас: «стыдно так говорить, когда. Керенского нет». Я скажу: я бы больше желал, чтобы Керенский был здесь и не говорил таких вещей, на которые удобно ответить только прямо ему в лицо и на которые приходится отвечать только потому, что завтра, же они разнесутся с комментариями, о которых я упоминал, по всей России.
В подлиннике: «партии». — 2) В подлиннике: «эволюции».
Вопрос перед нами сейчас стоит так: через полтора месяца, как было уже здесь упомянуто, или через два месяца Российское правительство, опираясь на русскую революционную демократию, будет стоять лицом клицу с союзниками; оно будет требовать от них, чтобы при пересмотре договоров были поставлены такие цели войны, которыми не затягивалась война, которыми бы не возлагалась ответственность за затягивание войны на союзные страны, которые бы сделали возможным мир без аннексий и контрибуций. В этом мы все согласны. Чего мы должны требовать, — чтобы, придя с такими мандатами и с такими требованиями, представители российской революции, какими является Временное Правительство, чтобы они должны были считаться не с одними дипломатиями империалистических стран, чтобы их выступления, каковы бы ни были результаты этого выступления, чтобы эти результаты оказали то могучее революционизирующее действие демократии как враждующих, так и союзных стран, на которое мы в праве рассчитывать, что мы должны требовать, чтобы не только цели войны должны быть формулированы ясно, как цели защитительные, в истинном смысле слов без аннексий и контрибуций, не перетолковывающие самоопределения ’) так, чтобы его можно было уложить в завоевание целой Европы. Мы должны требовать, не только этого, — мы должны требовать, чтобы наше коалиционное правительство получило согласие союзников, что они готовы приступить к переговорам о мире и объявить всеобщее перемирие на всех фронтах, если другая сторона пойдет на эти условия мира. Вот, что мы должны требовать, чтобы рассчитывать выявить в полной мере те революционные возможности, которые заключаются сейчас в рабочем классе Германии и Австрии, с одной стороны, и союзных стран, с другой стороны. Нужно освободить народы от кошмара могущего повториться каждый день нашествия. Нужно дать ясно представить себе, что дело идет не о новых дипломатических шахматных ходах, когда одна сторона старается пришпорить военный энтузиазм своего народа, — надо дать возможность поверить, что через три года этой бойни, наконец, наступает момент ликвидации. Вот почему всякие резолюции о войне, говорящие о ее ликвидации теми или иными способами и средствами давления и пробуждения солидарности, являются утопичными, если не идет с этим лозунгом соглашение о вступлении в мирные переговоры и заключение всеобщего перемирия на всех фронтах. Вот, что мы предлагаем сказать в резолюции, которую мы предлагаем.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Слово принадлежит тов. Виленкину.
ВИЛЕНКИН. Нет ничего удивительного, товарищи, что на исходе третьего года войны, кровопролитной, бессмысленной и никому или очень немногим нужной, всякая речь о войне начинается со слова «мир», и вполне естественно, что после трех месяцев разговоров о мире, таковой мыслится не иначе, как в международном масштабе, как мир для всех воюющих народов, мир на основе самоопределения народов, без аннексий и контрибуцией, и отнюдь не мир сепаратный. С этим согласились все, и сегодня лишний раз речь тов. Ленина рассеяла все могущие возникнуть сомнения. Всем стало ясно, что всякие попытки навязать товарищам большевикам желание заключить сепаратный мир основаны либо на непонимании того, что люди говорят, либо на желании им приписывать то, что является в данный момент самым опасным и самым позорным. В этом все согласны. Остается вопрос: всем понятно, что такой мир заключить ни сегодня, ни завтра, ни через неделю нельзя; что же делать до того времени и как этот мир заключить?
’) В подлиннике: «слова определения».
Мы прослушали за эти дни речи товарищей, вошедших в состав министерства, прослушали сегодня доклад тов. Дана и из них видели, что тот путь, которым предлагают итти товарищи члены коалиционного министерства, тот путь, с которым вполне солидарно большинство съехавшихся делегатов, этот путь не приблизит нас к заключению мира. Но мы слышали также сегодня от тов. Ленина, что и тот путь, которым идут большевики, тоже не гарантирует мира завтра же. И мне было бы только приятно, если бы те лица, которые, под маркой, совершенно незаконной, большевиков, у нас, на фронте, говорят, что если встать на их платформу, то мир будет заключен через неделю *). Очень жаль, что эти люди не пришли сюда и не поучились тому, что всю правду надо говорить в лицо. Там мы слышим другое, — там говорится: настоящая политика пагубна и преступна, есть другая — и мир будет завтра, а когда спрашивают: «Как? », отвечают: «Секрет у тов. Ленина; в Петрограде, объяснят, а мы не можем». И сеется сомнение, потому что верят в то, во что хочется верить. Я боюсь, что если бы там, на фронте, те изнемогшие, усталые люди, которые радостно идут за новыми пышными лозунгами, знали, что идут по пути лжи, я боюсь, что их стало бы там меньше, чем теперь, хотя их и теперь не очень много.
Если дело обстоит так, что же делать для заключения мира? Здесь опять есть расхождение.
Все сходятся на одном: армия должна быть боеспособна, но как? Одни отвечают, как; другие, собственно, говорят — никак. Я извиняюсь, — когда я слушаю речь тов. Ленина, Мартова, Луначарского, даже Крыленко, приехавшего с фронта, мне кажется, они обходят тот факт, что как-никак на границе наша многомиллионная армия стоит лицом к лицу с армией страны, с которой мир не заключен. Есть старое правило: нормальный человек жив еще за две минуты до смерти. Позвольте сказать, что за две минуты до заключения мира война еще может продолжаться, и отрицать эту возможность, это значит держаться политики страуса, который закрывает глаза и думает, что если он не видит опасности, то опасности уже нет.
Нам надо сейчас решить вопрос о том, как нам быть и что нам делать в том случае, если сепаратное перемирие нарушится и война опять разгорится? Здесь надо отвлечься. Всем давным давно известно, что в России до войны специалисты были в загоне. Мы знаем, что министрами путей сообщения бывали то боевые генералы, то акушеры, министрами путей сообщения были все, кто угодно, кроме инженеров путей сообщения, а когда одного назначили — Войновского-Кригера [136], то случилась революция, и его смело. И наконец, военный министр славится искусством рассказывать анекдоты, сдавать очень быстро и небезвыгодно казенные подряды. Но ведь революция все это смела; и я позволю себе сказать, что в настоящий момент о военном искусстве, о вопросах войны можно говорить безбоязненно. Военное искусство, знание коего обязательно для войск, представляет собой совокупность всех правил, которые учат в наикратчайший срок с наименьшей затратой сил и, по возможности, крови, не разгромить противника, — ибо война такая, как теперешняя, когда сталкиваются два народа или десять народов, разгромом не кончается, — а когда можно поставить противника в необходимость подчиниться вашим условиям или устранить необходимость для себя подчиниться условиям противника. Такие правила существуют, и вот простой вопрос, который я желал бы поставить по отношению к вопросу о войне, — это вопрос о том, как нам до заключения мира воевать: по правилам или не по правилам войны? Правда, больше двух лет тому назад в Восточной Пруссии пришлось
*) Так в подлиннике.
читать в немецких газетах заметку о том, что немецкий штаб извиняется, что никак не может добить русских, объясняя это тем, что русские воюют против всех правил войны и поэтому не знаешь, что они завтра сделают. Я думаю, что если им мешало нас добить то, что мы воюем не по правилам войны, то это же помогало им нас бить. Следовательно, я думаю, что и в данном вопросе, как во всех других, если сталкиваются специалисты-профессионалы, — а немцы воюют по правилам военного искусства, — и люди, воюющие не по правилам военного искусства сознательно или по глупости, или по политическим соображениям, или просто потому, что их никогда не учили военному искусству, то неспециалисты будут разбиты, как всегда бывает разбит борец-любитель, встретившийся с борцом-профессионалом.
И вот, с точки зрения военного искусства наступление о котором так много говорят, — и сейчас подошли к этому вопросу с точки зрения политической, — есть не что иное, как один из многих видов войны, притом войны не только наступательной с целью захвата, но и войны оборонительной. Наступление есть не только маневр, но и контр-маневр, не только желание схватить противника за горло, но и средство предотвратить неприятное ощущение быть самому схваченным за горло. И вот к этому вопросу до сих пор полагалось подходить с точки зрения стратегической. Нам говорят: с политической можно. Да, можно, но нужно ли? Думается, что нет. Ведь мы обладаем способностью подходить к цели с точки зрения политической. О русских иностранцы говорят, что они и чай пьют не иначе, как с точки зрения узко-партийной. И вот, если мы на ведение войны будем смотреть с точки зрения политической, а немцы будут смотреть на нее с точки зрения стратегической, то я боюсь, что они нам и стратегически, и политически вмажут по самое первое число. Я боюсь, что тогда будет такая яичница вместо армии, что нам придется думать о том, что старое правило: хорошая политика делает хорошую армию, может замениться словами: плохая политика уничтожает даже хорошую армию. И вот в этом вопросе, чтобы не быть голословным, я чувствую, что с моими оппонентами ни темпераментом, ни красноречием конкурировать я не могу, но попытаюсь конкурировать логикой.
Предположим, что мы будем смотреть на наступление с точки зрения политической. Либо эта точка зрения совпадает со стратегической точкой зрения, либо нет. Если они совпали, то беды никакой нет, — наступать так, как велит стратегия. Положим, что эти точки зрения не совпадут; что тогда произойдет? Возьмем случай: положим, что с стратегической точки зрения наступать надо, а с точки зрения политической не надо. Что произойдет? Либо послушаются политической точки зрения, либо с ней не будут сообразоваться. Если с ней сообразоваться не будут, то наступать не будут. Что произойдет? Произойдет то, что будет упущен тот стратегический момент, который давал возможность предотвратить поставление себя в необходимость принять условия противника. А так как нашим противником в настоящий момент является германское правительство, а отнюдь не германский народ, то очевидно, что такой исход был бы только на руку тем германским милитаристам, с которыми мира не собираемся заключать. Мне скажут: можно не послушаться; тогда, казалось бы, результат останется тот же. Наступать мы будем, но не так, потому что в наступлении дух и настроение — громадные факторы успеха, а если мы будем наступать, сознавая, что стратегически я должен, а политически нельзя, то мы будем наступать в пол-духа, и никакого успеха быть не может. Значит, в этом отношении политика есть фактор вредный. Но, товарищи, надо до конца сговориться. Ведь если политической точки зрения держаться в разрешении вопроса о наступлении, то, будем справедливы, надо нам итти до конца.
Могут быть случаи, когда стратегические соображения скажут; наступать нельзя, а политические скажут: нужно. Тогда как быть? Чтобы не быть голословным, скажу, что в эту войну из соображений политических было предпринято наступление на Дарданеллы [13Г|. Против него высказывались все военные авторитеты, но господа политики и политиканы сказали: а все-таки надо Дарданеллы взять, и заплатили за это 120-ю тысячами, правда, французов и англичан, но тем не менее людей, которые погибли, потому что в вопросе стратегическом были соображения политические доминирующие. Следуя такому принципу, положение может создаться угрожающее для всех, в частности для армии, которая может попасть туда, откуда она не вернется.
Пойдем дальше. Мне скажут: нет, только по политическим соображениям и только так, что если по политическим соображениям не надо наступать, мы не будем, а если на то, то мы вообще не будем наступать. Здесь вопрос переходит в область юмористики. До сих пор мы сообразовались со старыми положениями авторитетов военного дела; от Суворова до Драгомирова, от Мольтке до Клау, — все они рассматривают наступление, как главное условие для успешной обороны и наступления. Я думаю, что товарищи, которые выступали здесь и будут выступать, не откажутся от необычайности своего положения, что если на нас будут немцы наступать, то мы перейдем в контр-наступление, ибо сидеть в окопах невозможно. Я говорю, что это область юмористики, потому что сейчас в кулуарах я слышу такой совет: вы постройте окопы такие, чтобы их нельзя было взять. Я должен сказать, что таких окопов, которых нельзя было бы взять, нет. Впрочем, они есть, — может быть, это те окопы, в которых окопались люди, не желающие итти на войну. (Рукоплескания. ) Таких окопов, действительно, никак не возьмешь; остальные окопы при некотором умении и настойчивости всегда будут взяты. Следовательно, может настать момент, когда наступать на нас будут немцы. Мне скажут, немцы на нас не будут наступать. Допустим, что это не политика страуса, что люди на чем-нибудь основываются. Говорят, что с немца взята подписка. Мне до сих пор ничего неизвестно. Единственное обязательство немца не наступать основано на документе за подписью Гофмана, где сказано, что немцы не будут предпринимать никаких активных наступлений, пока будет надежда на сепаратный мир [138]. Тов. Ленин сегодня вбил осиновый кол в надежду на сепаратный мир и, может быть, отпустил пружину, из которой вылетит стрела германского наступления. Если бы даже и была взята подписка, мы знаем, как господа германские правители относятся к письменным документам: «клочок бумаги — и больше ничего». Следовательно, быть обеспеченным от германского наступления нельзя и, следовательно, от русского контр-наступления также нельзя. Позвольте вам сказать, что для войск, участвующих в наступлении или в контр-наступ-лении никакой разницы нет, — и тут и там стреляют, и тут и там убивают, идут вперед и очень часто бегут назад: разницы никакой, а по существу большая: при наступлении идут там, где удобнее, там, где все заранее подготовлено и подвезено, а при контр-наступлении идут как-нибудь, кое-как только для того, чтобы оттянуть силы. Для такой страны, как Россия, со слабо развитой сетью железных дорог, при слабо развитом транспорте, в двух местах интенсивно, энергично воевать нельзя. Это так или иначе скажется...
|
|
|
