Какое же будущее ожидает игру и культуру?

Ответ на этот вопрос, даваемый Хейзингой, проникнут духом пе­чали и пессимизма. С его точки зрения, современный мир утратил представление об игре в высшем понимании этого слова как свобод­ной деятельности, в ходе которой человек создавал свой собственный мир и сам устанавливал правила. Она стала достоянием прошлого. На смену Homo hides пришел Homo Occidentalis Mechanicus Neobarbaras, если воспользоваться выражением А. Тойнби, которого интересует не сама игра, а та выгода, которую победитель может извлечь из своего триумфа. Подтверждение справедливости этой мысли Хейзинга видит в

Теория культуры

8. Исследование проблемы культуры в западной общественной мысли XX в.

трансформации, произошедшей со спортом, который ныне менее всего напоминает состязания атлетов, проводившиеся в Древней Гре­ции и Спарте.

Шумно пропагандируемые соревнования между странами, — пи­шет Хейзинга, — не в состоянии поднять современный спорт до ак­тивной силы, созидающей стиль и культуру. Несмотря на свое значе­ние для участников и зрителей, он остается стерильной функцией, в которой древний игровой фактор уже успел умереть. Такое понима­ние идет вразрез с ходячим мнением, для которого спорт является главным игровым элементом нашей культуры. В действительности он утратил лучшее из своего игрового содержания. О благородном диалоге в том смысле, который придавал этому слову Аристотель, здесь едва ли можно говорить: совершенно бесплодное умение, ко­торое не обогащает душу¹⁴⁹.

С точки зрения Хейзинги насыщение игровыми элементами раз­личных сторон жизни, которое наблюдается сегодня, отнюдь не явля­ется доказательством возрастания роли Игры с большой буквы. Скорее это свидетельство прогрессирующего «пуэрилизма», или ребячества, когда все воспринимается в облегченной форме, когда от традиции стремятся освободиться как от пут на ногах, когда старость и сопутст­вующая ей мудрость воспринимаются как негативные качества.

Следует ли рассматривать пышно разрастающийся пуэрилизм в современном обществе как игровую функции или нет? — спрашивает Хейзинга. — На первый взгляд кажется, что ответ будет утвердитель­ным... Тем не менее в настоящее время, я считаю, что должно более четко определить дефиницию игры и на этом основании отказать пу-эрилизму в таком качестве. Ребенок, который играет, не ребячлив. Он становится ребячливым, когда игра ему надоедает или когда он не знает во что играть¹⁵⁰.

Игра, считает Хейзинга, концентрирует, стягивает в одно целое силы общества, пуэрилизм распыляет их в алогичном хаосе. Говоря другими словами, пуэрилизм не только не препятствует нивелировке личности, но, наоборот, усиливает процесс отчуждения человека от самого себя. «Чтобы вернуть святость, достоинство и стиль, культура должна идти другими путями»¹⁵¹. Таков один из главных выводов Хей­зинги относительно судеб европейской культуры. Однако что это за путь, Хейзинга не говорит, оставляя на долю читателя догадываться о возможных способах решения проблемы. Без особого оптимизма смотрит Хейзинга и на перспективу развития современного искусства, которое, с его точки зрения, занято исключительно поисками оригиналь-

ности, а не выполняет своих непосредственных функций по возвышению человеческого духа и облагораживанию людей.

Таковы в самых общих чертах воззрения Йохана Хейзинги на при­роду культуры и ее судьбу.

Можно ли безоговорочно принять данную концепцию? Думается, нет. Прежде всего возражение вызывает утверждение Хейзинги о том, что человек с момента своего рождения есть существо играющее, что игра лежит в основе культуры, что она есть сама игра. Как было пока­зано многими исследователями, фактором, обусловившим превраще­ние обезьяны в человека, был в первую очередь труд. Игровые элемен­ты были вплетены в трудовую деятельность, но это вовсе не означает, что игра является истоком человеческой культуры. Хейзинга явно пре­увеличивает роль игры в жизни человеческого рода, ибо прежде чем наслаждаться игрой, человек должен иметь пищу, одежду, жилище. Все это можно обрести только трудясь, преобразуя природу, реально видоизменяя ее.

Второе возражение может звучать так. Хейзинга делает попытку впи­сать в «игровое пространство» не только искусство, но и науку, право, военное искусство всех времен и народов. Однако следует признать, что, решая эту задачу, он не обходится без натяжек. Вряд ли можно все мно­гообразие явлений, судебные заседания, воинские поединки, литератур­ные посвящения подводить под ранг игры. На это, кстати, указыва­ет С.С. Аверинцев, который в одной из своих работ, посвященных Хей-зинге, разбирает вопрос о том, насколько игровой элемент присутствует в квазиторжественном посвящении Людовику XIII, предваряющем знаме­нитый трактат Гуго Греция «О праве войны и мира».

Не трудно заметить также и то, что по сути работа Хейзинги ско­рее дискриптивна, чем теоретична. Теория вопроса излагается им только в первом разделе, который носит название «Природа и значе­ние игры как явления культуры» и по объему составляет менее 1/5 всей книги. Дав краткое изложение своих подходов, Хейзинга к этому вопросу более не возвращается, хотя необходимость в этом воз­никает не раз, особенно когда он потрясает читателей парадоксально­стью своих суждений. Многие исследователи творчества выдающегося нидерландского историка, в частности видный неогегельянец К. Моранди, говорят о том, что Хейзинге-историку, щедро наделен­ному талантом отбирать и систематизировать факты, удивительным вкусом и тактом, всегда не хватало солидной методологической базы. Думается, это в полной мере проявилось и в «Человеке играющем», где многие моменты явно требуют более тщательной теоретической проработки, чем та, которая дается автором.

!3 Теория культуры

386 Теория культуры

Наконец, нельзя не сказать и о том, что книга Хейзинги отмечена каноническими чертами современной мифологемы. Это прослеживается с первой до последней страницы произведения, где игра представлена как архетип культурной подлинности. О ней Хейзинга говорит в терми­нах мифа, употребляя такие выражения, как «отрешенность и воодушев­ление», «подъем и напряженность», «радость и дионисийский экстаз». И последнее. Как совершенно справедливо отмечает Р.А. Гальцева, Хейзинга в своем возвышении игры упраздняет смысловой, духовный, нравственный критерий (под видом не-праздничного, прозаического, уныло-серого, утилитарного) того, что он иронически именует как «серьезное». Под пером Хейзинги все, что не есть игра, а есть «серьезное», достойно порицания и осуждения. Из этого следует, что тот, кто живет подобной, то бишь «серьезной» жизнью, существует вне культуры и вне истории, с чем вряд ли можно согласиться. Точно так же вызывает сомнение и идея о том, что чем яснее и честнее культура осознает себя как Игру, тем больше шансов стать у нее высокой куль­турой.

Обращает на себя внимание и то, что Хейзинга не дает никакого ответа на вопрос: какими путями идти культуре? Он не предлагает ни­какого выхода из сложившейся ситуации, а только констатирует кри­зисное состояние европейской культуры. Сквозь все, написанное им, как подчеркивают многие авторы, проходит сдержанная, но внятная нота резиньяции, то есть безропотного смирения перед судьбой, что идет вразрез с установками европейского интеллигента-гуманиста, способного на активное действие, а не только на рефлексию.

Можно указать еще на целый ряд моментов концепции Хейзинги, которые требуют критического осмысления. Однако все это не ставит под сомнение тот факт, что в лице автора «Человека играющего» мы имеем неординарно мыслящего ученого, внесшего весомый вклад в культурологию XX в.