Маниакальное, параноидное и депрессивное решения 24 страница

был до сих пор достигнут переживанием. До тех пор пока это имеет место, понимание аналитиком переживания па­циента может быть в лучшем случае передано ему в форме эмпатических описаний.

Если интерпретация — специфический инструмент для разрешения индивидуальных переносов, эмпатическое опи­сание — столь же специфический инструмент в работе с фун­кциональными переносами. Интерпретации, имеющие отно­шение к остающимся бессознательными привязанностям индивидуализированного пациента к своим детским объектам как реэкстернализованным в его переносе на аналитика, в конечном счете стремятся помочь пациенту достичь относи­тельной субъективной автономии. Эмпатические описания со своей стороны стремятся помочь функционально задер­жанным пациентам создать психические структуры, требуе­мые для переживания себя и объектов как независимых инди­видов, включая способность к созданию патологий, к которым можно приблизиться посредством интерпретации. Целью эм-патического описания еще не может быть автономия, но ин-дивидуация пациента.

В приведенной таблице суммированы основные отли­чия между эмпатическим описанием и интерпретацией.

Сравнение между эмпатическим описанием и интерпретацией

		Эмпатическое описание		Интерпретация
Характер-		Никаких альтернатив-		Альтернативные
ные черты достигну-		ных взаимоотношений Отсутствие идентич-		взаимоотношения Установившаяся
того пере­живания		ности: • никакой реальной саморефлексии		идентичность: • саморефлексия • чувство линейного
		• плохое чувство линей-		времени
		ного времени • главным образом па-		• организованная, воскрешаемая память
		мять узнавания		• установившееся
		• никакого надежного		вытеснение
		вытеснения		• наличие динамичес-
		• никакого динамичес-		кого бессознательного
		кого бессознательного
Главная цель	Формирование новой структуры Помощь индивидуации		Реинтеграция структуры Помощь автономии
Мишень	Первичное отсутствие структуры Конфликтные объект­ные отношения Функциональные пере­носы		Вторичная утрата структуры Интрапсихические конфликты Индивидуальные переносы
Способ впитывания	Функционально-селек­тивные идентификации		Инсайт индивидуаль­ного Собственного Я Оценочно-селектив­ные и информативные идентификации
Результи­рующее пе­реживание	Эмпирическое добав­ление Новое переживание здесь-и-теперь		Повторное пережива­ние. Инсайт Интеграция прошлых и текущих переживаний

Среди аналитиков возрастает тенденция испрльзовать интерпретацию в работе с пограничными и психотическими пациентами, делая интерпретации менее «классическими» посредством применения здесь-и-сейчас интерпретации по крайней мере в начале лечения пограничных пациентов (Kernberg, 1976; Volkan, 1987) или применяя так называе­мые «связующие интерпретации » в ходе работы с психоти­ческими пациентами (Giovacchini, 1969). «Утвердительные» интерпретации Шэфера (1982) часто представляются бли­же к эмпатическим описаниям, чем к классическим интер­претациям. То же самое можно сказать о Кохуте и его школе (Kohut and Wolf, 1978) относительно их привычки интерпре­тировать негативные реакции пациентов с тяжелыми нару­шениями на аналитика как результат эмпатической неудачи со стороны последнего. Также имеют место некоторые оп­ределенные попытки переопределения интерпретации таким образом, чтобы оно могло включать даже эмпатические опи­сания, как они были показаны выше. Джиоваччини (1969), по-видимому, придает интерпретации такой смысл, когда пишет: «Интерпретации имеют отношение к психическим элементам, которые ранее были недоступны пациенту» (р. 180), «Цель деятельности аналитика состоит в понимании и объяснении того, как работает психика пациента, а это

интерпретатив#ая ориентация» (р. 182). По определению Джиоваччини, целью интерпретации может быть также пер­вичное отсутствие доступной психической структуры, а так­же ее вторичная утрата. БоЙер (1966), по-видимому, имеет в виду нечто подобное, когда пишет: «Мы стремимся не про­сто к приведению в сознание, но к достижению аналитичес­кого инсайта» (р. 164).

При дальнейшем развитии этой точки зрения можно утверждать, что в отличие от поддерживающего лечения в аналитическом лечении никогда не приемлется статус-кво, но, наоборот, все время предпринимаются усилия добавить нечто в мир переживаний пациента. Таким образом, воз­можно придать психоаналитической интерпретации очень широкий смысл как имеющей отношение ко всякому про­яснению эмпирического мира пациента как в его общечело­веческом, так и пациенто-специфическом аспектах. Все, что аналитик сообщает пациенту с такой целью, вербально или невербально, может быть включено в такое широкое опре­деление интерпретации. Еще одним, несколько более огра­ниченным определением будет то, что любая передача ин­формации аналитиком может быть названа интерпретацией, которая содействует построению психической структуры пациента и способствует ее интеграции через приведение к использованию пациентом ранее недоступных — либо пер­вично отсутствующих, либо вторично утраченных — пси­хических содержаний.

Однако, как можно видеть, попытка такого широко­го использования понятия интерпретации будет делать не­ясными фазово-специфические различия в сообщениях аналитика, направленных на содействие структурному раз­витию у пациентов, представляющих различные уровни патологии. Как интерпретация, так и эмпатическое описа­ние являются вербализованными сообщениями пациенту понимания аналитиком преобладающего способа пережи­ваний пациента. И то и другое стремится к добавлению отсутствующих частей к наличным репрезентативным структурам пациента и является в этом отношении спо­собствующим развитию и изменяющим. Все же, несмотря на эти общие цели и свойства, имеются определенные фа­зово-специфические различия в цели, форме и результа­тах между утверждениями, которые имеют отношение к отвращаемым содержаниям психики, и теми утверждени­ями, которые пытаются вербализовать нечто, что никогда ранее не переживалось.

Так как формирование бессознательных конфликтов, а также отношений, альтернативных переносу, становит­ся возможным лишь с установлением константности Собственного Я и объекта, полезность интерпретации как фазово-специфически способствующего развитию инст­румента склонна быть ограничена невротическими уров­нями патологии, с малой или никакой специфической пользой в аналитической работе с пограничными и психо­тическими пациентами. Таким образом, по-видимому, имеются определенные преимущества в концептуальном разделении интерпретации и эмпатического описания, ко­торое, по-видимому, представляет собой фазово-специ-фический инструмент для подступа к пациентам с погра­ничными уровнями патологии.

Раскрытие чувств аналитика

Хотя еще Ференци (1919) говорил о раскрытии ана­литиком своих чувств пациентам, оправданность такой практики стала предметом дискуссии лишь после выхода в свет статьи Винникотта (1949) «Ненависть в контрпере­носе ». В этой статье Винникотт проводил различие между вызванным конфликтом контрпереносом аналитика и его «вполне объективным ft контрпереносом относительно ре­ального поведения пациента. Он рекомендовал в опреде­ленных случаях раскрывать «оправданную» и «объектив­ную» ненависть аналитика некоторым антисоциальным и психотическим пациентам для того, чтобы прояснить для них реальность и искренность аналитика, а также для по­мощи собственной психической экономии аналитика, иног­да доходящего до грани изнеможения в работе с этими пациентами.

После статьи Винникотта дискуссия по поводу рас­крытия аналитиком своих личных психических содержа­ний пациенту была тесно связана с концепциями контрпе­реноса, обычно понимаемого во «всеобъемлющем » смысле (Kernberg, 1965), а также с проективной идентификацией, понимаемой как главный творец контрпереноса аналитика (Racker, 1957). Хотя трудно сравнивать такую концептуа­лизацию кляйнианского типа с данной здесь концептуали­зацией, представляется обоснованным заключить, что под «проявлением контрпереноса » обычно понимается раскры­тие тех эмоциональных содержаний аналитика, которые специфически побуждены пациентом якобы через «проек­тивные идентификации » последнего. Это по сути будет со-

ответствовать «объективному» контрпереносу Винникот­та, а также mutatis mutandis'" комплиментарным и эмпати-ческим откликам аналитика в текущей концептуализации. Сторонники всеобъемлющего взгляда на контрперенос, как правило, согласны с другими аналитиками, что отклики аналитика, главным образом мотивированные его бессоз­нательными конфликтами и задержками, не принадлежат к тем эмоциональным содержаниям, раскрытие которых пациенту будет считаться терапевтически полезным. Таким образом, хотя, по-видимому, среди аналитиков нет серьез­ных разногласий по поводу желательности раскрытия от­кликов аналитика на бессознательное прошлое пациента, активированное ситуацией лечения, тем не менее спор идет о том, следует ли аналитику разглашать части своего лич­ного переживания, которые были пробуждены в нем спе­цифически как отклик на пациента и его послания. Следует ли ему использовать их лишь как информативную основу для понимания аналитических взаимодействий, или же бу­дет более предпочтительно и оправданно в определенных случаях давать таким частным эмоциональным пережива­ниям свободное выражение? Хотя большинство современ­ных аналитиков склонны присоединиться к более ранней точке зрения, предпочитая молчаливое использование ин­формативных откликов аналитика на пациента, имеется все большее число аналитических клиницистов и теоретиков, которые разделяют и далее развивают мысли Винникотта (1949) иЛиттла (1951, 1957), выступая в защиту различ­ных степеней раскрытия эмоционального переживания ана­литика, возбуждаемого в нем как отклик на послания от пациента (Searles, 1979; Epstein, 1979; Bollas, 1983; Gorkin, 1987; Tansey and Burke, 1989).

Перед тем как начать обсуждение основных право-мерностей и указаний, которые представлялись в защиту более свободного выражения информативных эмоцио­нальных откликов аналитика на пациента, следует рас­смотреть более фундаментальный вопрос. Почему возник­ла такая проблема среди тех аналитиков, которые выступают в защиту использования самораскрытия в оп­ределенных случаях? Что заставляет их считать стремле­ние к точному и полному аналитическому пониманию и его фазово-специфической передаче пациенту недостаточ-

* С соответствующими необходимыми изменениями (лат. ) — (Прим. перев. )

ным? Имеются ли серьезные причины для того, чтобы счи­тать, что принятие на себя аналитиком иных ролей и фун­кций, отличных от роли понимающего человека, будет служить и содействовать позднему возобновлению и за­вершению задержанного и нарушенного психического развития пациента? И наконец, почему эта потребность в возрастании самораскрытия аналитика возникла в особен­ности среди аналитиков, работающих с пациентами, чья структурализация не позволяла им развивать патологии на невротическом уровне?

По-видимому, ответить на эти вопросы можно, осно­вываясь на неоднократном опыте работы аналитиков с по­граничными и психотическими пациентами, согласно кото­рому сами интерпретации, как правило, оказываются недостаточными для передачи аналитического понимания этим пациентам. Как говорилось в предыдущем разделе, ин­терпретация до сих пор в значительной степени рассматри­вается как единственный законный способ передачи анали­тиком своего понимания пациенту в психоаналитическом лечении.. Так как неоднократный опыт свидетельствует о том, что вслед за интерпретациями не следуют целительные ин-сайты и их тщательная проработка в лечении менее структу­рированных пациентов, аналитики склонны приходить к за­ключению, что этим пациентам нельзя помочь посредством простого понимания. Вместо этого, возможно, требуется не­которая более «реальная» и прямая привязанность и аффек­тивная передача со стороны аналитика.

Мне кажется, что главная ошибка в этом рассуждении представлена тем фактом, что интерпретация не является фазово-специфическим способом предлагаемого понимания для пациентов, которые еще не достигли константности Соб­ственного Я и объекта. Для того чтобы быть принятым и аб­сорбированным пациентом, передаваемое аналитиком пони­мание должно быть достаточно изоморфно переживанию пациента. Это лучше всего гарантируется интегративным ис­пользованием трансферентно-специфических и фазово-спе-цифических откликов аналитика на пациента, которые так­же будут обеспечивать его директивами для передачи этого понимания пациенту в максимально генеративной и способ­ствующей развитию форме.

Как правило, содержание и форма интерпретаций не соответствуют переживаемым и воспринимаемым состоя­ниям пограничного или психотического пациента, функци­ональное переживание, а также частично или полностью

недифференцированное переживание мира не может быть понято и сообщено в форме интерпретации. Вместо этого функциональное переживание, характерное для погранич­ных пациентов, может быть понято как нечто, что может быть эмпатически описано пациенту. Психотическое пере­живание с его частичной или полной утратой дифференци-рованности будет фазово-специфически пониматься глав­ным образом как неотчетливая и расстроенная потребность. Это понимание может быть передано лишь в том случае, если аналитик позволяет себе и лечебному сеттингу стано­виться атмосферой поддержки, оплодотворенной генера­тивной комплиментарностью, которая, как надеется ана­литик,, будет принята пациентом в качестве нового эволюционного фактора, приводящего к возобновлению диалога между пациентом и объектным миром.

Таким образом, природа понимания и его передача це­ликом зависят от соответствующего уровня психической структурализации и привязанности пациента. В то время как интерпретатибное понимание представляется глав­ным образом фазово-специфически подходящим для не­вротического пациента, описывающее понимание, по-види­мому, столь же адекватно для пограничного пациента. Наконец, комплиментарно настроенное понимание непос­редственного присутствия, по-видимому, представляет собой наиболее элементарную и базисную форму фазово-специфического понимания, необходимого в работе с пси­хотическими пациентами. Как говорилось ранее, ни одна из этих различных форм фазово-специфического понимания не включает в себя какого-либо разыгрывания роли или от­крытого показа информативных эмоциональных откликов аналитика пациенту.

Впечатление недостаточного понимания фазово-спе­цифически различной природы уровней переживания, а также соответствующе различных способов передачи это­го понимания, выходит на первый план, когда тщательно исследуются обычные оправдания и признаки непреднаме­ренного обнаружения своих чувств аналитиком. Возмож­но, наиболее часто встречаемый аргумент в пользу их ис­пользования — это якобы позитивное воздействие таких раскрытий на способ переживания пациентом реальности, искренности, честности и «человечности» аналитика (Ferenczi, 1931; Winnicott, 1949; Little, 1951; Searles, 1979; Epstein, 1979). Абстрагируясь от того факта, что большая часть вышеперечисленного будет надежно иметь смысл лишь

 

на индивидуальном уровне переживания, давайте рассмот­рим ситуацию, где аналитик ощущает злость на погранич­ного пациента и пациент отвечает ему: «Я знаю, что вы сер­диты ». Давайте далее предположим, что аналитик считает, что его «реальность » для пациента должна быть увеличе­на, и признает, что он сердит.

Для решения вопроса о том, может ли и действительно ли будет раскрытие аналитиком своего гнева увеличивать его «реальность » для пациента, представляется полезным рассмотреть источник гнева аналитика. В том случае, когда гнев представляет отклик аналитика на активированные образы из своего бессознательного прошлого, а не на теку­щие сообщения пациента, признание им своего гнева будет равносильно условию подлинного контрпереноса. Вместо увеличения «реальности » аналитика для пациента это бу­дет добавочно затемнять ее и содействовать переплетению переносов того и другого.

Предположим, однако, что гнев аналитика комплемен­тарен по сЪоей природе и таким образом информативен о текущих объектных ожиданиях пациента в его переносе на аналитика. В такой ситуации представляется очевидным, что вместо увеличения «реальности» аналитика для пациента признание аналитиком своего комплиментарного гнева бу­дет неизменно вести к усилению трансферентной иллюзии в мире переживаний пациента. Признавая функцию объекта, ожидаемую от него в переносе пациента, аналитик увекове­чивает структурную задержку пациента и препятствует соб­ственным перспективам становления новым эволюционным объектом для пациента.

Третьей возможностью будет то, что аналитик ощу­щает гнев вместе с пациентом или на его месте как резуль­тат временной эмпатической идентификации аналитика с собственным переживанием пациента в данный момент. И опять ясно видно, что признание аналитиком своего гне­ва не будет приводить к возрастанию его «реальности » для пациента, но скорее будет поддерживать трансферентную иллюзию об аналитике как всемогущем союзнике в транс-ферентных битвах пациента.

Такой список возможных источников гнева аналитика не является исчерпывающим. Аналитик мог, например, сер­диться на пациента вследствие эмпатической идентифика­ции с трансферентным объектом пациента, к которому па­циент, по-видимому, относится несправедливо. Или он может быть остро фрустрирован пациентом как текущим

объектом, прежде чем приобретет знание тщетности таких ожиданий в работе с пограничным пациентом. Тем не менее будет ли источник гнева аналитика информативным о нем или о пациенте, его раскрытие пограничному пациенту ни в каком случае не улучшает «реальность » аналитика для па­циента. Вместо этого такое раскрытие будет, как правило, служить переносу пациента, так как оно направлено на об­струкцию возобновлению эволюционных движений в его лечении, а не на содействие им, как думалось.

Хронические тупиковые положения в лечении и цеп­кие защитные отношения пациента, с самого начала пре­пятствующие аналитической работе или развивающиеся с какого-то определенного момента, часто приводятся как указания для раскрытия аналитиком своих эмоциональных откликов на такую ситуацию (Epstein, 1979; Bollas, 1963; Gorkin, 1987). Пациенты, склонные к насилию и оскорби­тельному поведению, иногда приводятся в качестве приме­ров таких безвыходных положений в лечении. Эти пациен­ты могут словесно угрожать врачу насилием или убийством, или же такая угроза постоянно витает в воздухе и держит аналитика в состоянии страха и беспокойства. Хотя неко­торые авторы рекомендуют аналитику открыто обнаружить свой страх перед потенциально яростным пациентом (Searles, 1979; Kernberg, 1984), мой опыт говорит в пользу того, что такую ситуацию лучше описывать и представлять пациенту как проблему реального существования. Следу­ющая небольшая клиническая презентация может прояс­нить мою точку зрения.

Мужчина-психиатр, который проходил у меня анализ, лечил пациента средних лет, высокого и атлетически сло­женного, чье предыдущее лечение закончилось тем, что он разбил настольную лампу в кабинете, -пытаясь попасть ею во врача. После предварительной встречи и практических договоренностей пациент замолчал и воздух стал пропиты­ваться атмосферой агрессии. Пациент постоянно сжимал кулаки и давал лишь односложные ответы на попытки вра­ча прервать угрожающее молчание пациента. Терапевт ощу­щал все большее беспокойство и страх. Проработав соб­ственные чувства в своем анализе, врач наконец сказал пациенту приблизительно следующее: «Мне очень бы хо­телось поговорить с вами о гневе, который вы сейчас ощу­щаете. Я не боюсь этих чувств и приветствую ваш рассказ о них. Что меня беспокоит, так это ваша способность конт­ролировать вашу потребность действовать под влиянием

своего гнева. Неудача такого контроля уже разрушила одну из ваших попыток получить помощь в преодолении ваших трудностей. Повторение данного опыта не принесет вам большой пользы. Но я не могу просто сидеть здесь с подоб­ной тревогой, постоянно вынужденный быть начеку и го­товым к защите себя от возможного нападения с вашей сто­роны. Это будет делать любую серьезную совместную работу невозможной. Это будет не психотерапия, а потеря времени для нас обоих ».

Пациент внимательно слушал, и, когда врач кончил го­ворить, его напряженная поза ослабла и сжатые кулаки разжались. Впервые он установил контакт глазами с вра­чом и сказал: «Если я почувствую, что не могу себя контро­лировать, то выйду в приемную, чтобы успокоиться». Это знаменовало начало длительного и бурного лечения. В даль­нейшем пациент не вел себя физически оскорбительно для врача, и у него также была потребность действовать в соот­ветствии се своим обещанием.

Вместо разговора о своем страхе, который на функци­ональном уровне переживания пациента сделал бы врача выглядящим слабым и таким образом неподходящим для терапевтически необходимой фазово-специфической иде­ализации, врач представил себя как модель для идентифи­кации. Эта модель включала в себя возможность различия между разговором об агрессии и ее осуществлением, и этот образец был впитан пациентом именно потому, что врач не оказался беспомощно боящимся его агрессии. Вместо это­го он, по-видимому, взял данную ситуацию под контроль благодаря альтернативному подходу к чувствам, а не про­сто концентрируясь на их неконтролируемой разрядке.

Сходным образом в ситуациях, когда пациент отказы­вается от всякого сотрудничества с аналитиком, саботируя ' и девальвируя все попытки аналитика дать ему нечто по­лезное или ценное, часто рекомендуется в качестве един­ственного выхода из этой ситуации, чтобы аналитик откры­то заявил о своих чувствах бессилия и беспомощности (Gorkin, 1987). Будучи несогласен с такой рекомендацией, я предлагаю рассмотреть еще одну краткую клиническую презентацию случая.

Замужняя женщина с преимущественно пограничным уровнем патологии в середине четвертого десятка лет в те­чение нескольких месяцев проходила у меня аналитичес­кое лечение, делая быстрый и многообещающий прогресс. Однако ее приятель-психолог, который также знал меня,

как-то сделал ей комплимент по поводу очевидного благо­приятного воздействия на нее анализа, а также сказал не­что приятное обо мне как об аналитике. Увидев меня после этого разговора, будучи переполнена яростью; пациентка прокричала, что это неправда, будто ей стало лучше в ходе анализа, наоборот, она почувствовала себя хуже и даже стала несчастной, а я оказался никудышным аналитиком, всего лишь ничтожным шарлатаном фрейдовского толка, который может лишь повторять то, что было написано в собрании сочинений Фрейда.

Когда такое ее поведение продолжилось в течение не­скольких недель, в ходе которых она представала полнос­тью недоступной для любых моих попыток приблизиться к ней и ее нарциссической ярости обычными аналитическими средствами, я наконец сказал ей следующее: «Вы уже по­тратили несколько недель и приличную сумму денег, гово­ря мне, что анализ вам не помог и никогда не поможет и что я негодный аналитик, не способный дать вам что-либо и никогда не стану хорошим аналитиком. Мы могли бы и даль­ше продолжать работать с такой моей оценкой, но мне ка­жется, что это будет потерей времени для нас обоих. По-моему, вам следует решить, хотите вы работать над вашими проблемами или нет. До тех пор пока вы отказываетесь де­лать это, у меня нет никаких средств воздействия и я не хочу насильно заста влять вас делать это ». Пациентка неко­торое время молчала, затем издала короткий смешок и ска­зала: «Хорошо, хорошо, возможно, я была неправа *. За­тем она начала рассказывать сновидение, как если бы между нами не произошло ничего необычного.

Представляется очевидным, что то, что я сказал, было нарциссически приятным для пациентки из-за подчеркива­ния мною базисной важности ее собственного решения и таким образом ее контроля своего лечения и так же, как в предыдущем случае, давало ей модель для идентификации. Я не уступил ее деструктивным нападкам и не потерял чув­ство собственного достоинства и готовность продолжать с ней работать. То, что я выдержал ее нападки и показал себя сильнее ее агрессии, все еще позволяло ей идеализировать меня в качестве нового объекта и продолжать со мной ра­ботать. Ей помогло выйти из кризиса не то, что она застави­ла меня признать чувства беспомощности и бессилия, но наоборот. Вместо представления себя несчастным и каст­рированным как профессионал я справедливо заявил, что отсутствуют предварительные условия для продолжения

моей работы и что решение о том, продолжать или нет нашу работу, зависит от нее.

Раскрытие аналитиком своих чувств пациенту часто оправдывалось тем, что оно поможет пациенту осознать свое воздействие на аналитика, и тем, что пациент опреде­ленным образом воздействует на других людей (Winnicott, 1949; Little, 1951; Bollas, 1983). Я нахожу этот тезис край­не спорным, в особенности в отношении пациентов, дей­ствующих на функциональных уровнях переживания и при­вязанности. Инсаит вглубь собственного воздействия на другого человека, а также озабоченность и вина по поводу такого воздействия принадлежат, по существу, к индиви­дуальному уровню переживания. То, что аналитик раскры­вает свой гнев по поводу чего-то, что сделал пограничный пациент, само по себе не даст пациенту переживания воз­действия своим поведением на другого отдельного индиви­да. Скорее он будет склонен переживать, что объект либо стал «абсолютно плохим > >, либо избежал такой участи бла­годаря защитной идеализации. Таким образом, хотя паци­ент лишился либо модели для идеализации, либо возмож­ности терпимой фрустрации, раскрытие аналитиком своего гнева, по-видимому, помешало структурообразующей ин-тернализации вобоихслучаях.

Таким образом, представляется, что когда информатив­ные отклики аналитика не используются в качестве основы для аналитического понимания и его фазово-специфическо-го сообщения пациенту, но вместо этого проигрываются в аналитических взаимодействиях, они, независимо от созна­тельных намерений аналитика, часто переживаются пациен­том как принятие аналитиком ролей и функций, принадле­жащих трансферентной сфере переживаний пациента. Это, по-видимому, тем более верно, чем более тяжелое наруше­ние у пациента, а не наоборот, как это утверждается теми, кто рекомендует более открытое обнаружение эмоциональ­ных откликов аналитика пациенту. Между прочим, упоми­нание аналитиком о своих связанных с пациентом чувствах может считаться иногда полезным лишь в некоторых далеко продвинутых анализах с избранными и очень утонченными невротическими пациентами и аналитическими кандидата­ми, которые знают, что аналитик использует свои чувства как инструмент для понимания.

Остается суровый клинический факт, что, в отличие от убеждения некоторых авторов (Gorkin, 1987), попытки обеспечить пациента коррективными и целебными «новы-

ми переживаниями > > путем раскрытия ему фазово-специ-фических и генеративных чувств и отношений аналитика не срабатывают вопреки ожиданиям. Часто предпринимаемые из самых лучших побуждений попытки полных энтузиазма врачей и аналитиков предлагать себя в качестве новых и более хороших родителей для взрослых пациентов обрече­ны быть абсорбированными трансферентной сферой пере- • живаний последних. Как неоднократно демонстрировалось выше, достижение и сохранение аналитиком положения нового эволюционного объекта для пациента требует, что­бы он был последователен в своей роли как человек, кото­рый понимает мир переживаний пациента и передает это понимание пациенту приемлемым для последнего образом.

Генеративная забота аналитика о пациенте включает не только его заботу о развивающемся ребенке в пациенте, но в столь же большой степени заботу о пациенте как о хроноло­гически взрослом человеке. Подход аналитика к взрослому пациенту в качестве нового эволюционного объекта включа­ет в себя острую наблюдательность фазово-специфическо-го несоответствия между хронологическим и психическим возрастом пациента. Главная задача аналитика попытаться уменьшить или устранить это несоответствие никогда не по­зволяет ему забывать реальность пациента как взрослого че­ловека, которому он взялся помочь стать психически как можно ближе к своему реальному возрасту. Конечная цель фазово-специфического подхода заключается в том, чтобы привести аналитические взаимодействия как можно ближе к текущей фазовой специфичности.

⇐ Предыдущая34353637383940414243Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: