 |
И он не боялся, конечно, писать слово «жид».
|
|
|
|
Приведу здесь отрывок из драмы Михаила Лермонтова «Маскарад»:
А р б е н и н
Про вас я не слыхал, к несчастью, ничего.
Но многое от вас, конечно, я узнаю.
(Раскланивается опять. Штрих, скорчив кислую
мину, уходит).
Он мне не нравится… Видал я много рож,
А этакой не выдумать нарочно;
Улыбка зобная, глаза… стеклярус точно,
Взглянуть - не человек - а с чёртом не похож.
К а з а р и н
Эх, братец мой, - что вид наружный?
Пусть будет хоть сам чёрт!.. да человек он нужный,
Лишь адресуйся - одолжит.
Какой он нации, сказать не знаю смело:
На всех языках говорит,
Верней всего, что ЖИД. -
Со всеми он знаком, везде ему есть дело,
Всё помнит, знает всё, в заботе целый век,
Был бит не раз, с безбожником - безбожник,
С святошей - езуит, меж нами злой картёжник,
А с честными людьми - пречестный человек.
Короче, ты его полюбишь, я уверен.
А р б е н и н
Портрет хорош, - оригинал-то скверен!..
(Лермонтов М. Ю. Избранные произведения. М., 1941. С. 182).
Гоголь Николай Васильевич
(1809 – 1852)
У Николая Гоголя слово «жид» и его производные встречаются в нескольких его сочинениях. Я приведу здесь лишь отрывки из повести Гоголя «Тарас Бульба», где описана борьба запорожских казаков с оккупантами – ляхами и жидами. Повесть была опубликована в 1835 году:
«В это время большой паром начал причаливать к берегу. Стоящая на нём куча людей ещё издали махала руками. Это были козаки в оборванных свитках. Беспорядочный наряд – у многих ничего не было, кроме рубашки и коротенькой трубки в зубах – показывал, что они или только избегнули какой-нибудь беды, или же до того загулялись, что прогуляли всё, что было на теле. Из среды их отделился и стал впереди приземистый, плечистый козак, человек лет пятидесяти. Он кричал и махал рукою сильнее всех, но за стуком и криками рабочих не было слышно его слов.
«А с чем приехали?» спросил кошевой, когда паром приворачивал к берегу. Все рабочие, остановив свои работы, подняв топоры, долота, прекратили стукотню и смотрели в ожидании.
«С бедою!» кричал с парома приземистый козак.
«Говори!»
«А вы разве ничего не слыхали, что делается на Гетманщине?»
«Говори же, что там делается?»
«А то и делается, что и родились и крестились, ещё не ведали такого».
«Да говори нам, что делается, собачий сын!» закричал один из толпы, как видно, потеряв терпение.
«Такая пора теперь завелась, что уже церкви святые теперь не наши»
«Как не наши?»
«Теперь у жидов они на аренде. Если вперёд не заплатишь, то и обедни нельзя править».
«Что ты толкуешь?»
«И если рассобачий жид не положит значка нечистою своею рукою на святой пасхе, то и святить пасхи нельзя».
«Врёт он, паны браты, не может быть того, чтобы нечистый жид клал значок на святой пасхе!».
|
|
|
«Слушайте!.. ещё не то расскажу: и ксендзы ездят теперь по всей Украйне в таратайках. Да не то беда, что в таратайках, а то беда, что запрягают уже не коней, а просто православных христиан. Слушайте! Ещё не то расскажу: уже, говорят, жидовки шьют себе юбки из поповских риз. Вот какие дела водятся на Украйне, панове! А вы тут сидите на Запорожьи да гуляете, да, видно, татарин такого задал вам страху, что у вас уже ни глаз, ни ушей – ничего нет, и вы не слышите, что делается на свете».
«Разве у вас сабель не было, что ли? Как же вы попустили такому беззаконию?»
«Э, как попустили такому беззаконию! А попробовали бы вы, когда пятьдесят тысяч было одних ляхов, да – нечего греха таить - были тоже собаки и между нашими, (которые) уже приняли их веру».
«А гетман ваш, а полковники, что делали?»
«А гетман теперь, зажаренный в медном быке, лежит в Варшаве, а полковничьи руки и головы развозят по ярмаркам на показ всему народу».
Колебнулась вся толпа. Сначала на миг пронеслося по всему берегу молчание, которое устанавливается перед свирепою бурею, и потом вдруг поднялись речи, и весь заговорил берег.
«Как, чтобы жиды держали на аренде христианские церкви! Чтобы ксендзы запрягали в оглобли православных христиан! Как, чтобы попустить такие мучения на русской земле от проклятых недоверков! (принявших унию, униатов). Чтобы вот так поступали с полковниками и гетманом! Да не будет же сего, не будет!» Такие слова перелетали по всем концам. Зашумели запорожцы и почуяли свои силы. Тут уже не было волнений легкомысленного народа: волновались все характеры тяжёлые и крепкие, которые не скоро накалялись, но, накалившись, упорно и долго хранили в себе внутренний жар. «Перевешать всю жидову!» - раздалось из толпы. «Пусть же не шьют из поповских риз юбок своим жидовкам! Пусть же не ставят значков на святых пасхах! Перетопить их всех, поганцев, в Днепре!» Слова эти, произнесённые кем-то из толпы, пролетели молнией по всем головам, и толпа ринулась на предместье с желанием перерезать всех жидов.
|
|
|
Бедные сыны Израиля, растерявши всё присутствие своего и без того мелкого духа, прятались в пустых горелочных бочках (в бочках для горилки), в печках и даже запалзывали под юбки своих жидовок; но козаки везде их находили.
«Ясновельможные паны! Кричал один, высокий и длинный, как палка, жид, высунувши из кучи своих товарищей жалкую свою рожу, исковерканную страхом. «Ясновельможные паны! Слово только дайте нам сказать, одно слово! Мы такое объявим вам, чего ещё никогда не слышали, такое важное, что не можно сказать, какое важное!»
«Ну, пусть скажут», сказал Бульба, который всегда любил выслушивать обвиняемого.
«Ясные паны!» произнёс жид. «Таких панов ещё никогда не видывало. Ей-Богу, никогда! Таких добрых, хороших и храбрых не было ещё на свете!..» Голос его умирал и дрожал от страха. «Как можно, чтобы мы думали про запорожцев что-нибудь нехорошее! Те совсем не наши, те, что арендаторствуют на Украйне! Ей-Богу, не наши! То совсем не жиды: чорт знает что. То такое, что только наплевать на него, да и бросить! Вот и они скажут то же. Не правда ли Шлема, или ты, Шмуль?»
«Ей-Богу, правда!» отвечали из толпы Шлема и Шмуль в изодранных яломках, оба белые, как глина.
«Мы никогда ещё», продолжал длинный жид: «не соглашались с неприятелями. А католиков мы и знать не хотим: пусть им чорт приснится! Мы с запорожцами, как братья родные…»
«Как? Чтобы запорожцы были с вами братья?» Произнёс один из толпы. «Не дождётесь, проклятые жиды! В Днепр их, панове! Всех потопить поганцев!»
|
|
|
Эти слова были сигналом. Жидов расхватали по рукам и начали швырять в волны. Жалкий крик раздался со всех сторон, но суровые запорожцы только смеялись, видя, как жидовские ноги в башмаках и чулках болтались на воздухе».
(Гоголь Н. В. Избранные произведения. СПб., 1998. С. 138 – 142).
Одного жида, которого звали Янкель, Тарас оставил в живых, так как жид уверял, что знал брата Тараса и даже помог ему выкупиться от турок. Тарас сказал казакам: «Жида будет время повесить, когда будет нужно, а на сегодня отдайте его мне». Сказавши это, Тарас, повёл его к своему обозу, возле которого стояли козаки его. «Ну, полезай под телегу, лежи там и не пошевелись; а вы братцы, не выпускайте жида».
Сказавши это, он отправился на площадь, потому что давно уже собиралась туда вся толпа… Теперь все хотели в поход, и старые и молодые; положили идти прямо на Польшу, отмстить за всё зло и посрамленье веры и козацкой славы, набрать добычи с городов, пустить пожар по деревням и хлебам и пустить далеко по всей стране себе славу».
(Гоголь Н. В. Там же. С. 142).
Много позднее, когда поляки схватили и поместили в застенок сына Тараса, Остапа, Тарас отправился в Умань, надеясь как-то спасти своего сына, рассчитывая даже на помощь жидов, если дать им большие деньги.
«Он прямо подъехал к нечистому, запачканному домишке, у которого небольшие окошки едва были видны, закопчённые неизвестно чем; труба заткнута была тряпкою, и дырявая крыша вся покрыта воробьями. Из окна выглядывала голова жидовки, в чепце с потемневшими жемчугами.
«Муж дома?» сказал Бульба, слезая с коня и привязывая повод к железному крючку, бывшему у самых дверей.
«Дома», - сказала жидовка и поспешила выйти с пшеницей в корзине для коня и стопой пива для рыцаря».
«Где же твой жид?»
«Он в другой светлице, молится», - проговорила жидовка, кланяясь и пожелав здоровья в то время, когда Бульба поднёс к губам стопу.
«Оставайся здесь, накорми и напои моего коня, а я пойду, поговорю с ним один. У меня до него дело».
Это был жид Янкель. Он уже очутился тут арендатором и корчмарём: прибрал понемногу всех окружных панов и шляхтичей в свои руки, высосал понемногу почти все деньги и сильно означил своё жидовское присутствие в той стране. На расстоянии трёх миль во все стороны не оставалось ни одной избы в порядке: всё валилось и дряхлело, всё пораспивалось, и осталась одна бедность да лохмотья; как после пожару или чумы, выветрился весь край. И если бы десять лет ещё пожил там Янкель, то он, вероятно, выветрил бы и всё воеводство. Тарас вошёл в светлицу. Жид молился, накрывшись своим довольно запачканным саваном, и оборотился, чтобы в последний раз плюнуть, по обычаю своей веры, как вдруг глаза его встретили стоявшего назади Бульбу. Так и бросились жиду прежде всего в глаза две тысячи червонных, которые были обещаны (поляками) за его голову; но он постыдился своей корысти и силился подавить вечную мысль о золоте, которая, как червь, обвивает душу жида».
|
|
|
«Слушай, Янкель!» сказал Тарас жиду, который начал перед ним кланяться, и запер осторожно дверь, чтобы их не видели: «Я спас твою жизнь, - тебя бы разорвали, как собаку, запорожцы, - теперь твоя очередь, теперь сделай мне услугу!» Лицо жида несколько поморщилось. «Какую услугу? Если такая услуга, что можно сделать, то для чего не сделать?»
«Не говори мне ничего. Вези меня в Варшаву. Что бы ни было, а я хочу ещё раз увидеть его, сказать ему хоть одно слово».
«Кому сказать слово?»
«Ему, Остапу, сыну моему… Знаю, знаю всё: за мою голову дают две тысячи червонных. Знают же они, дурни, цену ей! Я тебе пять тысяч дам. Вот тебе две тысячи червонных: «а остальные – когда ворочусь». Жид тотчас схватил полотенце и накрыл им червонцы.
«Ай, славная монета! Ай, добрая монета!» говорил он, вертя один червонец в руках и пробуя на зубах».
Жид Янкель, соблазнившись на пять тысяч червонцев, отвёз Тараса Бульбу в Варшаву в телеге с кирпичом. Въехали в «тёмную узенькую улицу, носившую название Грязной и вместе Жидовской, потому что здесь, действительно, находились жиды почти со всей Варшавы. Э та улица чрезвычайно походила на вывороченную внутренность заднего двора. Солнце, казалось, не заходило сюда вовсе. Совершенно почерневшие деревянные дома, со множеством протянутых из окон жердей, увеличивали еще больше мрак. Изредка краснела между ними коричневая стена, но и та уже во многих местах превращалась совершенно в чёрную… Всё тут состояло из сильных резкостей: трубы, тряпки, шелуха, выброшенные разбитые чаны. Всякий, что только было у него негодного, швырял на улицу… Сидящий на коне всадник чуть-чуть не доставал рукой жердей, протянутых через улицу из одного дома в другой, на которых висели жидовские чулки, коротенькие панталонцы и копченый гусь. Куча жидёнков, запачканных, оборванных, с курчавыми волосами, кричала и валялась в грязи. Рыжий жид, с веснушками по всему лицу, делавшими его похожим на воробьиное яйцо, выглянул из окна, тотчас заговорил с Янкелем на своём тарабарском наречии, и Янкель тотчас въехал во двор».
(Гоголь Н. В. Избранные произведения. СПб., 1998. С. 204 – 208).
|
|
|
---------------------
Белинский Виссарион Григорьевич
(1811 – 1848)
В письме В. П. Боткину Белинский писал в 1847 году:
«Я согласен, что даже и отверженная порода капиталистов должна иметь свою долю влияния на общественные дела: но горе государству, когда она стоит во главе его! Лучше заменить её ленивою, развратною и покрытою лохмотьями сволочью: в ней скорее можно найти патриотизм, чувство национального достоинства и желание общего блага. Недаром все нации в мире, и западные, и восточные, и христианские, и мусульманские сошлись в ненависти и презрении к ЖИДОВСКОМУ ПЛЕМЕНИ: ЖИД - не человек, он торгаш par excellence (по преимуществу)».
(Белинский В. Г. Избранные письма. М., 1955. С. 376).
--------------------------------
Некрасов Николай Алексеевич
(1821 - 1878)
«Я лиру посвятил народу своему», - писал Некрасов в конце своей жизни. И это так. Тема Русского народа, его бед и надежд, воплощённая в огромном разнообразии типов и характеров – новых для русской литературы – проходит через всё творчество этого великого русского поэта. Правящая верхушка была Некрасову всегда неприятна, ибо была равнодушна к судьбе Русского народа и не обеспечивала нормальное развитие Русского народа. Народ же русский жил страшно тяжело и впереди света тоже не было видно.
«Ты и убогая, Ты и обильная, Ты и могучая, Ты и бессильная, Матушка-Русь». И очень хотелось хорошего для «Матушки-Руси», но как это сделать?
А тут ещё новая беда для Русского народа и России. При Александре Втором, по недомыслию и продажности высших чиновников, быстро начали усиливаться в России ЖИДЫ. «Вместо цепей крепостных» появилось много «новых цепей. В том числе - «ЦЕПИ ЖИДОВСКИЕ».
В сатирической поэме «Современники» (1875 - 1876), в главе «Еврейская мелодия» Некрасов, утрируя жидовский говор, пишет:
Денежки есть - нет беды,
Денежки есть - нет опасности
(Так говорили жиды,
Слог я исправил для ясности).
Вытрите слёзы свои,
Преодолейте истерику.
Вы нам продайте паи,
Деньги пошлите в Америку…
Денежки - добрый товар, -
Вы поселяйтесь на жительство,
Где не достанет правительство,
И поживайте как - царр!
Ушли, полны негодования,
ЖИДЫ-БАНКИРЫ …
(Некрасов Н. А. Собрание сочинений. Т. 3. Л,, 1967. С. 303 –304).
------------------------
Толстой Алексей Константинович
(1817 – 1875)
Граф А. К. Толстой известен как автор повести ужаса «Упырь», романа «Князь Серебряный», исторической трилогии – «Смерть Ивана Грозного», «Царь Фёдор Иоаннович» и «Царь Борис». Писал стихи и баллады. В сотрудничестве со своими двоюродными братьями Алексеем и Владимиром Жемчужниковыми публиковал сатирико-пародийные сочинения за подписью – Козьма Прутков.
Г раф А. К. Толстой ясно понимал вредность жидов для России и Русского народа и не боялся открыто говорить и писать слово «ЖИДЫ».
В стихотворении «Богатырь» граф А. К. Толстой писал:
За двести мильонов Россия
Жидами на откуп взята -
За тридцать серебряных денег
Они же купили Христа.
И много Понтийских Пилатов,
И много лукавых иуд
Отчизну свою распинают,
Христа своего продают.
Стучат и расходятся чарки,
Питейное дело растёт,
Жиды богатеют, жиреют,
Болеет, худеет народ.
Стучат и расходятся чарки,
Рекою бушует вино,
Уносит деревни и сёла
И Русь затопляет оно.
(Толстой А. К. Стихотворения. М., 2001. С. 40 - 45.
Святая Русь. Энциклопедия русского народа. Русская литература.
М., Институт русской цивилизации. 2004. С. 252).
-------------------------
Успенский Глеб Иванович
(1843 – 1902)
Главные сочинения Глеба Успенского: «Нравы Растеряевой улицы», «Разоренье», цикл очерков и рассказов из «Деревенского дневника», «Крестьянин и крестьянский труд», «Власть земли», «Кой про что». В 80-е годы написал цикл повестей о духовных исканиях русской интеллигенции: «Без определённых занятий», «Волей-неволей» и др. В последние годы жизни написал сочинения о народной жизни: «Живые цифры», и «Поездка к переселенцам».
Роль жидов в России оценивал как очень вредную, вампирную для русского народа.
Приведу один фрагмент о жидах из его сочинений:
«Приходит крестьянин к ЖИДУ, просит рубль серебром в долг и даёт в заклад полушубок. ЖИД берёт полушубок и говорит, что процентов на рубль в год будет тоже рубль. Мужик соглашается и взял рубль. Но только что он хотел уйти, как ЖИД говорит ему: «Послушай, тебе ведь всё равно, когда платить проценты, теперь или через год».
Мужик соглашается с этим и говорит: «Всё равно». - Так отдай теперь и уже не беспокойся целый год». Мужик и с этим согласился и отдал рубль, чтобы уже совсем не беспокоиться о процентах. Отдав рубль, он приходит домой и без денег, и без полушубка, и в долгу».
(Олег Платонов. Еврейский вопрос в России. М., 2005. С. 220).
-----------------------------
Герцен Александр Иванович
(1812 - 1870)
Знаменитый русский писатель и публицист. «Незаконный сын» богатого помещика Яковлева и немки Гааг. Надеялся, что русский народ перейдёт к социализму через крестьянскую общину. Один из основателей русского народничества. И как русский народник не мог, естественно, с симпатией относиться к жидовскому народу. К негодованию жидов, он даже сам употреблял слово «жиды» и с иронией относился даже к жидовскому поэту Гейне, которого жиды весьма почитали и почитают:
«Три дня льёт проливной дождь, выйти невозможно, работать не хочется. В одной книжной лавке выставлена «Переписка Гейне», два тома. Взял их и принялся читать, впредь до расчищения неба…
Наружно и внутренне письма наполняются литературными сплетнями, личностями, впересыпочку с жалобами на судьбу, на здоровье, на нервы, на худое расположение духа, сквозь которое просвечивает безмерное, оскорбительное самолюбие… Холодно вздутый риторический бонапартизм его становится так же противен, как брезгливый ужас этого гамбургского, хорошо вымытого ЖИДА перед народными трибунами не в книгах, а на самом деле»
(Герцен А. И. Былое и думы. Л., 1946. С. 786 – 787).
-------------------------------
Тургенев Иван Сергеевич
(1818 – 1882)
По свидетельству историка Николая Яковлева, председатель КГБ Андропов сообщил ему, что «великий Тургенев после плодотворной службы в императорском политическом сыске провёл многие годы за рубежом, в Западной Европе, главой российской агентуры, и как я понял, был жандармским генералом» (Николай Яковлев. Август 1914. М., 1993. С. 292).
Понятно, что великий русский писатель Иван Тургенев не любил жидов, понимал их опасность для Государства Российского и, конечно же, не боялся употреблять слов «жид».
У Ивана Тургенева есть даже небольшой рассказ, который так и называется – «ЖИД». Рассказ этот был опубликован в 1846 году. Перепечатываем этот рассказ здесь полностью.
Ж И Д
- РАССКАЖИТЕ ВЫ НАМ ЧТО-НИБУДЬ, полковник, сказали мы, наконец, Николаю Ильичу.
Полковник улыбнулся, пропустил струю табачного дыма сквозь усы, провёл рукой по седым волосам, посмотрел на нас и задумался.
- Ну, слушайте ж, - начал он. – Дело было в 13-м году, под Данцигом. Я служил тогда в Е-м кирасирском полку и, помнится, только что был произведён в корнеты. Мне всего тогда пошёл девятнадцатый год, малый был я здоровый, кровь с молоком, думал потешиться и насчёт того… ну, понимаете… а вышло-то вот что. От нечего делать пустился я играть. Как-то раз, после страшного проигрыша, мне повезло, и к утру (мы играли ночью) я был в сильном выигрыше. Измученный, сонный вышел я на свежий воздух и присел на гласис, а потом и задремал. Осторожный кашель разбудил меня; я открыл глаза и увидел перед собой жида, лет сорока, в долгополом сером кафтане, башмаках и чёрной ермолке. Этот жид, по прозвищу Гиршель, то и дело таскался в наш лагерь, напрашивался в факторы, доставал нам вина, съестных припасов и прочих безделок; росту был он небольшого, худенький, рябой, рыжий, - беспрестанно моргал крошечными, тоже рыжими глазками, нос имел кривой и длинный, и всё покашливал. Он начал вертеться передо мной и униженно кланяться.
- Ну что тебе надобно? – спросил я его, наконец.
- А так-с, пришёл узнать-с, что не могу ли их благородию чем-нибудь-с…
- Не нужен ты мне, ступай.
- Извольте, извольте-с. А позволите их благородие поздравить с выигрышем…
- А ты почему знаешь?
- Уж как мне не знать-с… Большой выигрыш… большой… У! Какой большой… Гиршель растопырил пальцы и покачал головой.
- Да что толку, - сказал я с досадой, - на какой дьявол здесь и деньги?
- О! Не говорите, ваше благородие, ай, ай, не говорите такое. Деньги – хорошая вещь; всегда нужны, всё можно за деньги достать, ваше благородие, всё! всё! А я знаю, что господину офицеру угодно… знаю… уж я знаю!
Жид принял весьма плутовской вид…
- В самом деле?
Жид взглянул боязливо, потом нагнулся ко мне.
- Такая красавица, ваше благородие, такая!.. – Гиршель опять закрыл глаза и вытянул губы.
- Ваше благородие, прикажите… увидите сами… что я теперь буду говорить, вы будете слушать… вы не будете верить… а лучше прикажите показать…
Я молчал и глядел на жида.
- А что ж, ваше благородие, задаточек?
- Да ты обманешь меня, или покажешь мне какое-нибудь чучело?
- Ай, вай, что вы такое говорите? - проговорил жид с необыкновенным жаром и размахивая руками. – Как можно?
В это время один из моих товарищей приподнял край палатки и назвал меня по имени. Я поспешно встал и бросил жиду червонец.
- Вечером, вечером, - пробормотал он мне вслед.
Признаюсь вам, господа, я дожидался вечера с некоторым нетерпением. Скоро весь лагерь утих. Звёзды выступили. Настала ночь.
- Ваше благородие… - пролепетал под самым моим ухом трепетный голос.
Я оглянулся: Гиршель. Он был очень бледен, заикался и пришёптывал.
- Пожалуйте-с в вашу палатку-с.
Я встал и пошёл за ним. Жид весь съёжился и осторожно выступал по короткой, сырой траве. Я заметил в стороне неподвижную, закутанную фигуру. Жид махнул ей рукой – она подошла к нему. Он с ней пошептался, обратился ко мне, несколько раз кивнул головой, и мы все трое вошли в палатку. Смешно сказать: я задыхался.
Закутанная фигура не шевелилась. Я сам был в страшном смущении, и не знал, что сказать.
Гиршель тоже семенил на месте и как-то странно разводил руками.
- Однако, - сказал я ему, - выдь-ка ты вон…
Гиршель как будто нехотя повиновался.
- Как тебя зовут? - промолвил я, наконец.
- Сара, - отвечала она, - и в одно мгновенье сверкнули во мраке белки её больших и длинных глаз и маленькие, ровные, блестящие зубы.
Я схватил две кожаные подушки, бросил их на землю и попросил её сесть. Она скинула свой плащ и села.
Я хотел было обнять её, но она проворно отодвинулась…
- Нет, нет, пожалуйста, господин, пожалуйста…
- Ну, так посмотри на меня, по крайней мере.
Она остановила на мне свои чёрные, пронзительные глаза и тотчас же с улыбкой отвернулась и покраснела.
Я с жаром поцеловал её руку. Она посмотрела на меня исподлобья и тихонько засмеялась.
- Чему ты?
Она закрыла лицо руками и засмеялась ещё пуще прежнего.
Гиршель появился у входа палатки и погрозил ей.
Она замолчала.
- Пошёл вон! – прошептал я ему сквозь зубы. – Ты мне надоел.
Гиршель не выходил.
Я достал из кармана горсть червонцев, сунул их ему в руку и вытолкал его вон.
- Господин, дай и мне… - проговорила она.
Я ей кинул несколько червонцев на колени; она подхватила их проворно, как кошка.
Кровь меня душила. Я досадовал на себя и не знал, что делать. Однако, подумал я, наконец, что я за дурак!
Я нагнулся к ней. Сара положила руки мне на плечи, начала разглядывать моё лицо, хмурилась, улыбалась… Я не выдержал и проворно поцеловал её в щёку. Она вскочила и в один прыжок очутилась у входа палатки.
Гиршель опять выставил свою курчавую головку, сказал ей два слова; она нагнулась и ускользнула, как змея.
На другое утро мы сидели в палатке нашего ротмистра; я играл, но без охоты. Вошёл мой денщик.
- Спрашивают вас, ваше благородие.
- Кто меня спрашивает?
- Жид спрашивает.
«Неужели Гиршель?» – подумал я. Я дождался конца талии, встал и вышел.
Действительно, я увидел Гиршеля.
- Ай, ай, господин офицер. Какой же вы, - проговорил Гиршель с укоризной, но не переставая улыбаться. – Девица, молодая, скромная… Вы её испугали, право, испугали.
- Хорошая скромность! А деньги-то она зачем взяла?
- А как же-с? Деньги дают-с, так как же не брать-с?
- Послушай, Гиршель, пусть она придёт опять, я тебя не обижу…
У Гиршеля засверкали глазки.
- Красавица! Такой нет красавицы нигде. А денег мне пожалуете?
- Возьми, только слушай: уговор лучше денег. Приведи её, да убирайся к чёрту! Я её сам провожу домой.
Я бросил ему червонец; мы разошлись.
День минул, наконец. Настала ночь. Я долго сидел один в своей палатке. Вдруг вошла Сара, одна. Я вскочил, обнял её… Она молчала, не шевелилась, и вдруг громко, судорожно зарыдала.
Я напрасно старался успокоить, уговорить её… Сердце во мне перевернулось; я встал и вышел из палатки.
Гиршель точно из земли предо мною вынырнул.
- Гиршель, - сказал я ему, - вот тебе обещанные деньги. Уведи Сару.
Дней пять или шесть, господа, я всё думал о моей жидовке. Гиршель не являлся, и никто не видал его в лагере. Послали меня со взводом на фуражировку в отдаленную деревеньку. Пока мои солдаты шарили по домам, я остался на улице и не слезал с коня. Вдруг кто-то схватил меня за ногу…
- Боже мой, Сара!
Она была бледна и взволнована.
- Господин офицер, господин… помогите, спасите, солдаты нас обижают… Господин офицер…
Она узнала меня и вспыхнула.
- Разве ты здесь живёшь?
- Здесь.
Я крикнул на своих и приказал им оставить жидов в покое, ничего не брать у них. Солдаты повиновались; вахмистр сел на свою гнедую кобылу Прозерпину, или как он называл её, «Прожерпылу», и выехал со мной на улицу.
- Ну что, - сказал я Саре, - довольно ты мной?
Она с улыбкой посмотрела на меня.
- Где ты пропадала всё это время?
Она опустила глаза.
- Я к вам завтра приду.
- Вечером?
- Нет, господин, утром.
- Смотри же, не обмани меня.
- Нет… нет, не обману.
НА ДРУГОЙ ДЕНЬ я встал очень рано, оделся и вышел из палатки. Подо мной толстая чугунная пушка выставила в поле своё чёрное жерло. Я рассеянно смотрел во все стороны… и вдруг увидал, шагах в ста, скорченную фигуру в сером кафтане. Я узнал Гиршеля. Он долго стоял неподвижно на одном месте, потом вдруг отбежал немного в сторону, торопливо и боязливо оглянулся… крикнул, присел, осторожно вытянул шею и опять начал оглядываться и прислушиваться. Я очень ясно видел все его движенья. Он запустил руку за пазуху, достал клочок бумажки, карандаш и начал писать или чертить что-то. Гиршель беспрестанно останавливался, вздрагивал, как заяц, внимательно рассматривал окрестность, будто срисовывал наш лагерь. Он не раз прятал свою бумажку, щурил глаза, нюхал воздух и снова принимался за работу. Наконец, жид присел на траву, снял башмак, запихал туда бумажку; но не успел он ещё выпрямиться, как вдруг, шагах в десяти от него, из-за ската гласиса показалась усатая голова вахмистра Силявки и понемногу приподнялось от земли всё длинное и неуклюжее его тело. Жид стоял к нему спиной. Силявка проворно подошёл к нему и положил ему на плечо свою тяжёлую лапу. Гиршеля скорчило. Он затрясся, как лист, и испустил болезненный, заячий крик. Силявка грозно заговорил с ним и схватил его за ворот. Гиршель рванулся и бросился в сторону; вахмистр пустился за ним в погоню. Жид бежал чрезвычайно проворно; его ноги, обутые в синие чулки, мелькали, действительно, весьма быстро; но Силявка после двух или трёх «угонок» поймал присевшего жида, поднял и понёс его на руках – прямо в лагерь. Я встал и пошёл навстречу.
- А ваше благородие! – закричал Силявка., - лазутчика несу вам, лазутчика! Пот градом катился с дюжего малоросса. – Да перестань же ты вертеться, чёртов жид! Да ну же… экой ты! Не то придавлю, смотри!
Несчастный Гиршель слабо упирался локтями в грудь Силявки, слабо болтал ногами… Глаза судорожно закатывались…
- Что такое? – спросил я Силявку.
- А вот что, ваше благородие: извольте-ка снять с его правой ноги башмак, - мне неловко.
Он всё ещё держал жида на руках.
Я снял башмак, достал тщательно сложенную бумажку, развернул её и увидел подробный рисунок нашего лагеря. На полях стояло множество заметок, писанных мелким почерком на жидовском языке.
Между тем Силявка поставил Гиршеля на ноги.
Жид раскрыл глаза, увидел меня и бросился передо мной на колени.
Я молча показал ему бумажку.
- Это что?
- Это – так, господин офицер. Это я так. – Голос его прервался.
- Ты лазутчик?
Он не понимал меня, бормотал несвязные глаза, трепетно прикасался моих колен…
- Ты шпион?
- Ай! – крикнул он слабо и потряс головой. – Как можно? Я – никогда; я совсем нет. Не можно; не есть возможно. Я готов. Я – сейчас. Я дам денег… я заплачу, - прошептал он и закрыл глаза.
Солдаты нас обступили. Я сперва хотел было пугнуть Гиршеля да приказать Силявке молчать, но теперь дело стало гласно и не могло миновать «сведения начальства».
- Веди его к генералу, - сказал я вахмистру.
- Ваше благородие! – закричал мне жид вслед, - прикажите! Помилуйте!
Крик его терзал меня. Я удвоил шаги.
ГЕНЕРАЛ НАШ был человек немецкого происхождения, честный и добрый, но строгий исполнитель правил службы. Я вошёл в небольшой, наскоро выстроенный его домик и в немногих словах объяснил ему причину моего посещения. Я знал всю строгость военных, и потому не произнёс даже слова «лазутчик», а постарался представить всё дело ничтожным и не стоящим внимания. Но, к несчастью Гиршеля, генерал исполнение долга ставил выше сострадания.
- Вы, молодой человек, - сказал он мне, - суть неопытный. Вы в воинском деле неопытны суть. Дело, о котором (генерал весьма любил слово «который») вы мне рапортовали, есть важное, весьма важное… А где же этот человек, который взят был? Тот еврей? Где же тот?
Я вышел из палатки и приказал ввести жида.
Ввели жида. Несчастный едва стоял на ногах.
- Да, - промолвил генерал, обратясь ко мне, - а где же план, который найден на сём человеке?
Я вручил ему бумажку. Генерал развернул её, отодвинулся назад, прищурил глаза, нахмурил брови.
- Это уд-див-вит-тельно… - проговорил он с расстановкой. – Кто арестовал его?
- Я, ваше превосходительство! – резко брякнул Силявка.
- А! Хорошо! Хорошо!.. Ну, любезный мой, что ты скажешь в своё оправдание?
- Ва… ва… ваше превосходительство, - пролепетал Гиршель, - я… помилуйте… Ваше превосходительство… не виноват… спросите, ваше превосходительство, господина офицера… Я фактор, ваше превосходительство, честный фактор.
- Ты рисовал план? Ты есть шпион неприятельский?
- Не я! - крикнул внезапно Гиршель, - не я, ваше превосходительство!
Генерал посмотрел на Силявку.
- Да врёт же он, ваше превосходительство. Господин офицер сам из его башмака грамоту достал.
Генерал посмотрел на меня. Я принуждён был кивнуть головой.
- Ты, любезный мой, есть неприятельский лазутчик… любезный мой.
- Не я… не я… - шептал растерявшийся жид.
- Ты уже доставлял подобные сведения и прежде неприятелю? Признавайся…
- Как можно!
- Ты, любезный мой, меня не будешь обманывать. Ты лазутчик?
Жид закрыл глаза, тряхнул головой и поднял полы своего кафтана.
- Повесить его, - проговорил выразительно генерал после некоторого молчания, - сообразно закону.
- Сжальтесь, ваше превосходительство, - сказал я генералу по-немецки, как умел, - отпустите его…
- Вы, молодой человек, - отвечал он мне по-русски, - я вам сказал, неопытны, и посему прошу вас молчать и меня более не утруждать.
Гиршель с криком повалился в ноги к генералу.
- Ваше превосходительство, помилуйте, не буду вперёд, не буду, ваше превосходительство, жена у меня есть… ваше превосходительство, дочь есть… помилуйте…
- Других бумаг не доставлял?
- В первый раз, ваше превосходительство… жена… дети… помилуйте…
- Но ты есть шпион.
- Жена… ваше превосходительство… дети…
Генерала покоробило, но делать было нечего.
В Гиршеле вдруг произошла страшная перемена. Вместо обыкновенного, жидовской натуре свойственного, тревожного испуга, на лице его изобразилась страшная, предсмертная тоска. Он заметался, как пойманный зверёк, разинул рот, глухо захрипел, даже запрыгал на месте, судорожно размахивая локтями. Он был в одном башмаке, другой позабыли надеть ему на ногу… кафтан его распахнулся… ермолка свалилась…
Все мы вздрогнули, генерал замолчал.
- Ваше превосходительство, - начал я опять, - простите этого несчастного.
- Нельзя. Закон повелевает, - возразил генерал отрывисто и не без волнения, - другим в пример.
- Ради Бога…
- Господин корнет, извольте отправиться на свой пост, - сказал генерал и повелительно указал мне рукою на дверь.
Я поклонился и вышел. Но так как у меня, собственно, поста не было нигде, то я остановился в недалёком расстоянии от генеральского домика.
МИНУТЫ ЧЕРЕЗ ДВЕ явился Гиршель в сопровождении Силявки и трёх солдат. Бедный жид был в оцепенении и едва переступал ногами. Силявка прошёл мимо в лагерь и скоро вернулся с верёвкой в руках. На грубом, но не злом его лице изображалось странное, ожесточённое сострадание. При виде верёвки жид замахал руками, присел и зарыдал. Солдаты молча стояли около него и угрюмо смотрели в землю. Я приблизился к Гиршелю, заговорил с ним, он рыдал, как ребёнок, и даже не посмотрел на меня. Я махнул рукой, ушёл к себе, бросился на ковёр – и закрыл глаза…
Вдруг кто-то торопливо и шумно вбежал в мою палатку. Я поднял голову и увидел Сару – на ней лица не было. Она бросилась ко мне и схватила меня за руки.
- Пойдём, пойдём, пойдём, - твердила она задыхающимся голосом.
- Куда? Зачем? Останемся здесь.
- К отцу, к отцу скорее… спаси его… спаси!
- К какому отцу?..
- К моему отцу, его хотят вешать…
- Как? Разве Гиршель…
- Мой отец… я тебе растолкую потом, - прибавила она, отчаянно ломая руки, - только пойдём… пойдём…
Мы выбежали вон из палатки. В поле, на дороге к одинокой берёзе, виднелась группа солдат… Сара указала на неё пальцем…
- Стой, сказал я вдруг, - куда же мы бежим? Солдаты меня не послушаются.
Сара продолжала тащить меня за собой… Признаюсь, у меня голова закружилась.
- Да, послушай, Сара, - сказал я ей, - что толку туда бежать? Лучше я пойду опять к генералу; пойдём вместе; авось мы упросим его.
Сара остановилась и, как безумная, посмотрела на меня.
- Пойми меня, Сара, ради Бога. Я твоего отца помиловать не могу, а генерал может. Пойдём к нему.
- Да его пока повесят, - простонала она…
- Я оглянулся. Писарь стоял невдалеке.
- Иванов, - крикнул я ему, - сбегай, пожалуйста, туда к ним, прикажи им подождать, скажи, что я пошёл просить генерала.
- Слушаюсь-с…
Иванов побежал.
Нас к генералу не пустили. Напрасно я просил, убеждал, наконец, даже бранился… Напрасно бедная Сара рвала волосы и бросалась на часовых: нас не пустили. Сара дико посмотрела кругом, схватила обеими руками себя за голову и побежала стремглав в поле, к отцу. Я за ней. На нас глядели с недоумением…
Жид увидел нас и кинулся на шею дочери. Сара судорожно схватилась за него. Бедняк вообразил, что его простили… Он начал уже благодарить меня… я отвернулся.
- Ваше благородие, - закричал он и стиснул руки. - Я не прощён?
Я молчал.
- Нет?
- Нет.
- Ваше благородие, - забормотал он, - посмотрите, ваше благородие, посмотрите… ведь вот она, эта девица – знаете – она дочь моя.
- Знаю, - отвечал я и опять отвернулся.
- Ваше благородие, - закричал он, - я не отходил от палатки! Я ни за что… Он остановился и закрыл на мгновение глаза… Я хотел ваших денежек, ваше благородие, нужно сознаться, денежек… но я ни за что…
Я молчал. Гиршель был мне гадок, да и она его сообщница…
- Но теперь, если вы меня спасёте, - проговорил жид шёпотом, - я прика
|
|
|
