 |
Россия на перекрестке культур 27 глава
|
|
|
|
от мира или замкнуться в себе. Уединение приходит как чистота от всех мотивов,
всех желаний, всех целей бытия. Это не результат, которого можно достичь умом.
Нельзя хотеть уединения. Такое желание — просто бегство от мучительного чувства
неспособности общаться.
Одиночество, со своим страхом и болью, — это изоляция, необходимое следствие, к
которому ведет погруженность в свое. Процесс изоляции — все равно, идет он через
расширение или сужение своего, — создает запутанность, конфликт и страдание. В
изоляции никогда не рождается уединение; одно должно прекратиться, чтобы
наступило другое. Уединение неделимо, а одиночество — обособление. То, что
уединилось, — гибко и поэтому неуязвимо. Только уединившийся может общаться с
тем, что беспричинно, с безмерным. Для уединившегося жизнь вечна; для него нет
смерти; он никогда не перестает быть.
Луна поднялась над верхушками деревьев, и тени сразу сгустились и потемнели.
Залаяла собака. Мы брели назад вдоль реки и проходили через маленькую деревушку.
Река была так спокойна, что отражала звезды и огоньки длинного моста,
пересекавшего ее. Высоко на берегу стояли и смеялись дети; маленький ребенок
плакал. Рыбаки чистили и складывали сети. Мимо бесшумно пролетала ночная птица.
Кто-то запел на другом берегу, и слова его песни ясно доносились через широкую
реку, западая в душу. И снова все охватившее уединение жизни» («Комментарии», 1,
17-18).
Рассуждение, замкнутое между двумя картинами природы, логически очень расшатано.
Отдельные суждения просто невозможно понять, если понимать их точно, т.е.
изолированно и буквально. Например: «по-настоящему общаться можно только в
уединении». Термины связаны очевидно неправильно, и здравый смысл подсказывает:
|
|
|
общаться можно только тогда, когда есть собеседник. Но фраза имеет музыкальный
смысл; она ничего не утверждает вне целого, она самой своей неправильностью
толкает мышление от точной фиксации частных связей к передаче ритмического
дыхания целого. Мышление целостного не может быть точным. Целое немыслимо как
предмет, не поддается определению, не втискивается в суждение. Образ его
передается только ритмически, движением категорий. И «неправильность» отдельного
суждения становится источником такого движения.
==533
Поэтический ритм миниатюры позволяет понять заключительные фразы как метафоры,
как художественные гиперболы (бессмертие, как говорил Пастернак, — гипербола
жизни). И «уединение» раскрывается в этом контексте как сосредоточенность,
цельность, полнота собственного бытия, без которых общение с другим
действительно ограничивается пустяками. И не только общение. Всякая
деятельность, из которой человек не возвращается к себе, к глубине собственного
бытия, к процессу преображения, превратившего неандертальца в человека разумного
и движущегося дальше, к новым уровням одухотворенности, — всякая такая
деятельность немногого стоит. В утверждении этого, быть может, главное
положительное содержание мысли Кришнамурти. Если изолировать центральную часть
эссе, ритмическая природа его станет менее явной, но не исчезнет. Это не просто
мысль — это поэзия мысли, родственная поэзии мысли лучших старинных сутр
(например, «Сутры сердца»). Поэтическое целое снимает не только отдельные
суждения (превращая их в ритмические единицы, в простые знаки движения к целому,
к полноте реальности); снимается до известной степени вся логическая
конструкция, логическая модель целого, со всеми ее недостатками. Поэзия
религиозного сознания снимает недостатки его логических (теологических)
|
|
|
конструкций.
Однако удачи Кришнамурти — только углубленные картины созерцания. Он не умеет
охватить единым ритмом покой созерцания — и диссонансы,противоречия, борьбу.
Диссонансы мыслятся как что-то нереальное, а люди, захваченные страстями, как
лилипуты. Гулливер-созерцатель без труда разоблачает ничтожество, позерство:
«Каждый вырабатывает свою позу. Существует походка и поза процветающего дельца,
улыбка входящего гостя; есть взгляд и поза художника; есть поза почтительного
ученика и поза сурового аскета...» («Комментарии», 1,133). Во многих случаях
Кришнамурти действительно имеет дело с ничтожествами, и совершенно прав, срывая
с них «все и всяческие маски». На фоне блестящих, беспощадных психологических
зарисовок убедительно звучат слова мыслителя: «Странное дело, как легко мы
находим суррогаты реального и как удовлетворены ими! Символ, слово, образ
становятся всемогущими, и вокруг этого символа мы строим здание самообмана,
используя знание, чтобы укрепить его» («Комментарии», 1, 84-85).
«Наши умы напичканы таким количеством знаний, что по-
==534
чти невозможно непосредственно чувствовать. Чувство' радости или страдания
непосредственно, индивидуально; но оно сознается по примеру других, по примеру
религиозных и социальных авторитетов. Мы результат мыслей и влияний других; мы
обусловлены религиозной и политической пропагандой. Храм, церковь и мечеть имеют
странное, трудно уловимое влияние на нашу жизнь, а политическая идеология дает
материал нашим мыслям. Нас создает и разрушает пропаганда. Организованные
религии — первоклассные пропагандисты; каждое средство используется, чтобы
захватить наем потом держать в руках.
Мы — масса сбивчивых ответов, и наш центр так же неустойчив, как и будущее,
обещанное нам. Пустые слова имеют для нас чрезвычайное значение, они оказывают
почти невралгическое действие,более острое, чем то, что по ту сторону символа.
Символ, образ, знамя, звук всемогущи; суррогаты, а не реальность — наша сила»
(Комментарии, 1, 62).
Такие страницы не уступают самым блестящим критическим анализам повседневности,
которые создали популярность европейской экзистенциалистской литературе. Но
|
|
|
иногда сам Кришнамурти-поэт восстает против Кришнамурти-мыслителя и рисует
образы, опровергающие его рассуждения (правда, это лишь образы из сферы частной
жизни).
«Ее сын недавно умер, и она не знает, что теперь делать. У нее осталось так
много времени, ей так скучно, так тоскливо, что она готова умереть... В нем была
вся ее вера и надежда, она отдала ему всю свою любовь; не было никого другого,
чтобы разделить эту любовь, — она и ее муж давно расстались. Сын ее умер после
операции, сделанной из-за ошибочно поставленного диагноза; хотя, — прибавила
она, улыбнувшись, — врачи говорили, что операция прошла «удачно» («Комментарии»,
1, 103).
Кришнамурти-мыслителъ отвечает Кришнамурти-поэту рассуждениями, звучащими
холодно и сухо: «Что за странная вещь одиночество, и как она нас пугает! Мы
боимся подойти к нему слишком близко; и если случайно это происходит, мы
убегаем. Мы готовы сделать все, чтобы скрыться от одиночества или скрыть его.
Наши сознательные и бессознательные занятия сводятся только к этому...» (там
же). Возникает впечатление, что мыслитель совершенно не слышит художника и
говорит не
' В данном контексте оно не рассматривается как потеха переживания.
==535
столько с ним, сколько с самим собой. Невольно вспоминается замечание Ландау о
том, что слова Кришнамурти, записанные на бумагу, иногда прямо возмущают, — хотя
при непосредственном общении обаяние личности Кришнамурти придает им особый
смысл.
В эссе «Страдание» («Комментарии», 1, 233-237) страсть и привязанность выступают
в образе молодого человека, потерявшего свою жену. Ортодоксальное философское
сознание Кришнамурти избирает себе роль фра Лоренцо и произносит общие тирады:
«Любовь, которая превращается в скорбь и ненависть, — это не любовь. Знаем ли
мы, что такое любовь?» и т.д. Между тем, художественный талант Кришнамурти
стихийно играет роль Ромео.
«Я ни разу не плакал со дня смерти моей жены... Тогда я рисовал, теперь же я не
могу дотронуться до кистей или посмотреть на то, что когда-то делал. Шесть
|
|
|
месяцев я чувствовал себя мертвым. У нас не было детей, но она ожидала ребенка;
и вот она умерла...
Я не мог видеть людей: мне все время чудилось в них ее лицо. Я сплю, мечтаю, ем
вместе с ней, но знаю, что никогда уже не будет так, как было... Ночью мои мысли
только о ней... Я не могу прикоснуться к ее вещам, их запах сводит меня с ума. Я
старался забыться, но что бы я ни делал, ведь никогда больше не будет так, как
было. Я привык слушать птиц; теперь мне ничего не надо...»
Мыслитель отвечает: «Желание повторить — это желание продолженности, а в
продолженности нет ничего нового. Счастье — не в прошлом и не в будущем, а
только в движение настоящего» (там же, 237). Все это совершенно верно, и вместе
с тем — никуда не годится. Целостность жизни ускользнула, не улеглась в
прокрустово ложе категорий. Целостность жизни «отождествилась» с единичным, но
полным до предела чувством, оказалось с ним, а не с сухой абстракцией целого.
Проблема общения — самая трудная, прямо-таки мучительная для Кришнамурти. Даже
там, где запись как будто говорит об удаче, о понимании, — анализ может раскрыть
непонимание.
Возьмем для примера случай, как-будто бы противопложный описанным выше: беседы,
в ходе которой женщина, потерявшая мужа, преодолевает свое отчаяние.
==536
«Теперь я в отчаянии. Я пыталась покончить с собой, но както не смогла. Я хотела
забыться, стать немой, готова была броситься в реку...» — «Разве вы пришли сюда
для того, чтобы... еще более утвердиться в своем отчаянии? Разве этого вы
хотите?...» —спрашивает Кришнамурти. «Видите ли, один из моих друзей рассказал
мне о вас, и я пришла сюда, не отдавая себе отчета. Если бы я стала обдумывать,
возможно, меня здесь бы не было. Я всегда действовала скорее безотчетно, и это
никогда меня не обманывало...»
«Невозможно разорвать то, что слито воедино; то, что обладает целостностью,
нельзя разрушить. Если есть слияние воедино, то его не разорвет и смерть.
Единение происходит не с кем-то другим, но с самим собой и внутри себя...
Слияние с другими — это все еще неполнота. Целостная сущность не стала целостной
благодаря другому; но так как она полна в себе, полнота проявляется во всех ее
связях... Думать, что благодаря другому мы получили полноту жизни — это
чистейшая иллюзия... Целостность должна начаться с самого себя, только тогда
слияние будет нерушимо. Путь к единению — это процесс негативного мышления; этот
процесс есть наивысшее понимание. Стремитесь ли вы к целостности?»
Женщина отвечает: «Я не знаю, чего я ищу; но мне хотелось бы понять, что такое
надежда... Когда он был жив, я никогда не думала о надежде на будущее, о
|
|
|
счастье. Для меня не существовало завтрашнего дня. Я просто жила, не беспокоясь
ни о чем». — «Так было потому, что вы были счастливы. А теперь несчастье,
неудовлетворенность создают будущее, надежду — или то, что им противоположно:
отчаяние, безнадежность. Как странно, не правда ли? Когда человек счастлив,
время для него не существует... Но несчастье порождает надежду на будущее и
отчаяние...
...Именно потому, что завтрашний день сделался таким важным, появились и
безнадежность, и отчаяние. Если наибольшее значение имеет будущее, и вы живете
им для него, тогда прошлое — это путь к отчаянию. Во имя надежды на завтрашний
день вы жертвуете настоящим; но счастье всегда в настоящем. Именно лишенные
счастья люди наполняют свою жизнь тем, что относится к завтрашнему дню, и они
называют это надеждой. Счастливая жизнь — это жизнь без всяких надежд».
Этот парадокс несколько ошеломил посетительницу, и она спрашивает: «Но неужели
вы считаете, что мы должны жить без надежд?»
==537
Кришнамурти отвечает: «А разве не существует состояние, которое не есть ни
надежда, ни безнадежность; состояние, которое есть блаженство? В самом деле,
когда вы считали себя счастливой, ведь у вас не было никаких надежд на будущее,
не так ли?...
Надо понять истину надежды и безнадежности. Понять то, каким образом вы были
захвачены ложным, иллюзией надежды, а потом отчаянием. Пассивно наблюдайте этот
процесс; он совсем не так прост, как кажется. Вы спрашиваете, каким образом
можно оставаться в состоянии счастья. Разве корни вашего вопроса не лежат в
чувстве надежды? Вы хотите вновь получить то, что потеряли... Когда вы имеете в
виду какой-то объект, цель, тогда появляется надежда; и вы уловлены вашим
несчастьем. Путь надежды — это путь, направленный к будущему. Но счастье никогда
не зависит от времени. Когда вы были счастливы, вы никогда не спрашивали, каким
путем продлить счастье; если бы вы задали такой вопрос, вы сейчас же пережили бы
состояние несчастья». — «Значит, вы считаете, что вся проблема возникает только
тогда, когда у человека конфликт, страдание? Но если человек несчастен, он
жаждет выйти из этого •состояния, ведь это так естественно...» — «Желание найти
выход только порождает новую проблему... Ваша проблема — это состояние отчаяния.
Чтобы понять ее, надо освободиться от всех других проблем... (т.е., по-видимому,
освободиться от попыток решить что бы то ни на уровне различий. Каждую проблему
Кришнамурти предлагает решить, углубляя ее до уровня тождества. — Г.П.). Не
вводите путаницы, вводя новую проблему, как выйти из вашего состояния (т.е.
выйти по уровню различий, на плоскости, а не вглубь. — Г.П.). Ум ваш ищет ответа
на проблему, выхода, надежды. Поймите ложность этого бегства от себя, и тогда вы
соприкоснетесь с проблемой непосредственно. Такое прямое соприкосновение с ней
рождает кризис, которого мы все время избегаем; но лишь тогда, когда этот кризис
достигает наибольшей полноты и интенсивности, сама проблема приходит к концу»
(т.е., по-видимому: научитесь видеть целостность бытия через призму своего
отчаяния, также как раньше вы смотрели через свое счастье, не пытаясь менять
стеклышки. И тогда отчаяние станет прозрачным и растворится в целостности жизни.
Примерно так вопрос ставится в «Бомбейских беседах»).
«С момента этой ужасной катастрофы (заключает посетительница. — Г.П.) я всегда
чувствовала, что должна потерять себя в моем отчаянии, должна поддержать свое
состояние без-
==538
надежности; но это как-то было свыше моих сил. Теперь я вижу, что должна
взглянуть в лицо моему отчаянию прямо, без страха, без чувства неверности моему
ушедшему другу. Понимаете, в глубине души мне казалось, что я проявлю неверность
к нему, если останусь счастливой. Теперь тяжесть бремени исчезает...» («Отчаяние
и надежда». «Комментарии», 2, 92-96).
По нашему мнению, Кришнамурти во всех описанных разговорах один и тот же. Он
начинает беседу с женщиной, потерявшей мужа, примерно так же, как с матерью,
потерявшей сына. Но мать застыла, как Ниоба, в своем горе, а молодая женщина,
очень непосредственная, осталась гибкой, живой. Вряд ли она особенно глубоко
поняла философские конструкции Кришнамурти. Но она уловила, что Кришнамурти не
считает счастье безнравственным, и это освободило ее от чувства верности
мертвому. Роль Кришнамурти мог сыграть любой другой умный и чуткий человек
(говоря совершенно другие слова) или просто луч солнца, свежесть утра. Женщина
не была убита горем. Счастье подспудно оставалось в ней. Нужен был только
внешний толчок, чтобы освободить его.
Но допустим, что Кришнамурти удалось произвести более глубокое впечатление —
вызвать желание следовать ему, усвоить его мысли как систему. Это опять
совершенно не то, чего Кришнамурти хочет. Он вовсе не стремится/иметь учеников и
последователей. Он хочет, чтобы люди стали, как он, — а не шли за ним.
Проблема ученичества очень интересно освещается в эссе «Помощь».
«Нас собралось несколько человек, и Б. начал с вопроса, не нужна ли помощь,
чтобы понять всю эту запутанную проблему жизни. Не нужен ли руководитель,
просветленный, который может показать нам истинный путь? «Разве мы не достаточно
занимались этим столько лет? — спросил С. — Я лично не ищу гуру или учителя». —
«Если вы действительно не ищете помощи, почему же вы здесь? — настаивал Б. —
Хотите ли вы сказать, что отбросили всякое желание иметь руководителя?» — «Нет,
не думаю, и я хотел бы исследовать эту потребность в поисках руководства или
помощи. Я не хожу сейчас... к различным учителям, старым и новым; но я нуждаюсь
в помощи, и я хотел бы знать, почему. И будет ли когда-нибудь время, когда мне
не нужна будет помощь?» — «Лично я не был бы здесь, если бы не мог рассчитывать
на помощь, — сказал М. — Несколько раз я нашел ее, и поэтому сейчас я с вами.
Хотя вы
==539
подчеркивали, сэр, что, следовать кому бы то ни было вредно, — вы помогли мне, и
я продолжаю посещать ваши лекции и беседы так часто, как могу» («Комментарии»,
2, 190). Кришнамурти отвечает: «Врач, улыбка ребенка или прохожего, связь, лист,
подхваченный ветром, перемена погоды, даже учитель, гуру_ — все может помочь.
Для человека, который чуток к жизни, всюду есть помощь; но многие из нас слепы
ко всему вокруг, кроме определенного учителя или книги; в этом наша проблема. Вы
внимательно относитесь к тому, что я говорю, неправда ли? Но если другой скажет
то же самое, может быть в других словах, вы становитесь глухими. Вы слушаете
того. кого считаете авторитетом, и нечутки, когда говорят другие». — «Но я
нашел, что ваши слова обычно имеют глубокий смысл, — ответил М. — поэтому я вас
внимательно слушаю... Даже если все будут утверждать, что я просто следую за
вами, я по-прежнему буду приходить так часто, как могу».
«Почему мы открыты для помощи с одной определенной стороны и закрыты со всех
остальных? — снова говорит Кришнамурти. — Сознательно или бессознательно, вы
можете дать мне вашу любовь, ваше сострадание, вы можете помочь мне понять мои
проблемы. Но почему я настаиваю, что вы — единственный источник помощи,
единственный спаситель? Почему я превращаю вас в авторитет? Я слушаю вас, я
внимателен ко всему, что вы говорите, но я безразличен или глух к другим.
Почему? Разве не в этом вопрос?»
«Вы не говорите, что не надо искать помощи, — сказал Л. — Но вы спрашиваете,
почему мы придаем значение тому, кто помогает, превращаем его в авторитет. Не
правда ли?»
«Я также спрашиваю, почему мы ищем помощи. Когда человек ищет помощи, какая
потребность толкает его? Когда человек сознательно, обдуманно ищет повсюду
помощи, то чего он собственно ищет — помощи, или бегства, или утешения? Чего мы
собственно ищем?» («Комментарии», 2, 191).
«Мне очень трудно не поддаться вашим словам! — воскликнул Б. — Я вижу их
обоснованность, я понимаю их смысл. Но я знаю, что вы помогли мне, и как мне это
отрицать?»
Если кто-то помог вам и вы сделали его своим авторитетом, то не препятствуете ли
вы всякой дальнейшей помощи, — не только от него, но от всего вокруг? Разве
помощь не лежит повсюду?
Почему глядеть только в одну сторону? И если вы так ограниченны, так связанны,
как может любая помощь достичь вас? Но если вы открыты, есть бесконечная помощь
во всем, от пес-
К оглавлению
==540
ни птицы до человеческого призыва, от стебелька травы до безграничности небес.
Отрава и тление начинаются, когда вы смотрите на одного человека как на ваш
авторитет, вашего руководителя, вашего спасителя». — «Я думаю, я понял то, что
вы говорите, — сказал Л. — но трудность в том, что я был последователем,
искателем руководства — много лет... Интеллектуально я согласен с вами, но
что-то во мне восстает. Как же мне выйти из этого внутреннего противоречия?..»
(«Комментарии», 2, 192).
Даже в разговоре с людьми, казалось бы, испытавшими то самое интенсивное чувство
единства с миром, о котором Кришнамурти говорит, между собеседниками
раскрывается пропасть. Человек, испытавший состояние экстаза, неожиданно
нахлынувшее на него и так же неожиданно схлынувшее, часто разбит этим,
опустошен, жизнь его становится жизнью воспоминания, обращенной к прошлому, а не
к настоящему. И, по словам Кришнамурти, «то, что было, препятствует новому»
(«Комментарии», 2, 155). Из нескольких десятков эссе, составляющих
«Комментарии», только в очень немногих чувствуется понимание (в обычном смысле
слова). Это разговор с людьми, обладавшими опытом, очень близким к опыту самого
Кришнамурти: «Он имел переживания, через которые рано или поздно проходят все
ищущие люди — видения воплощенных Кришны, Христа, Будды...» («Комментарии»,
2,165). «К несчастью, — говорит посетитель, — большинство искателей попадает в
сети собственных мыслей и желаний, даже некоторые из величайших проповедников
истины. Обладая силой исцеления и даром слова, они становятся пленниками своих
собственных способностей и переживаний...» («Комментарии», 2, 166). Когда
Кришнамурти говорит с таким собеседником, то, по-видимому, его понимают. Но ведь
это почти что разговор с самим собой. По мнению Кришнамурти, высказанному в 1934
г. в разговоре с Ландау, — непонимание его идей органически связано со
способностью человека к свободному выбору.
«Свободному выбору?» — прервал удивленный Ландау. «Конечно, только свободный
выбор создает конфликты в нашей жизни; а конфликты ведут ее к разрушению.
Благодаря свободному выбору, мы создаем препятствия и усложнения, которые нужно
устранить одно за другим, прокладывая дорогу к истине». — «Значит мы должны
отчаяться... из-за того, что нам дана способность свободного выбора? Было бы
лучше жить, как животные, не зная, что значит свободная воля?» — «Вовсе
==541
нет. Только непонимающий ум использует свободу выбора. Когда я говорю о
понимании, я подразумеваю его в самом широком смысле, я имею в виду глубокое
внутренее понимание, (охватывающее одновременно) ум, чувство и волю. Подлинно
понимающий человек не может иметь выбора, потому что его ум может сознавать
только истинное и выбирать только истинный путь. Понимающий ум действует и
реагирует естественно и во всю свою силу. Он спонтанно отождествляет себя с тем,
что верно. У него просто не может быть выбора. Только непонимающий ум имеет
свободную волю» (Ландау, 220).
Иначе говоря, «понимающий» интуитивно знает некую «истину» и не может уйти от
нее. Истина переполняет его и заставляет действовать «истинно». Это хорошо
передает психологию «харизмы», призвания, вдохновения: «Здесь я стою и не могу
иначе» (Лютер). Но вопрос — как передать свое понимание истины — остается
нерешенным, и к нему прибавляется второй: если нет общения с людьми, нет
проверки «истины» в практике (нет, стало быть, плодов «истины»), то как отличить
гения от маньяка?
Попытка Кришнамурти выработать свой, совершенной особый язык, не имеющий ничего
общего с традиционными сакральными языками, привела к трудностям, которые он не
сумел преодолеть. Чтобы понять Кришнамурти, его надо пересказать заново, т.е. по
существу перестроить большинство созданных им словесных конструкций. Это не так
просто, и в последнем эссе третьего тома — своего рода итоге, подведенном под
трудом многих лет, — звучит трагический рефрен: «Боюсь, я не понимаю, о чем вы
говорите...», «Это может быть так, сэр, но совершенно по ту сторону моих
способностей...» («Комментарии», 3, 311-312).
При критическом чтении Кришнамурти можно выделить некоторые конкретные проблемы,
которые он интересно разрабатывает или по крайней мере ставит. Однако для этого
надо преодолеть его максимализм, его склонность к гиперболам. Если принимать все
гиперболы Кришнамурти всерьез, — то, что он говорит, вообще абсурдно. Нетрудно
показать (и «доказать» цитатами), что Кришнамурти восстает против любой
профанической деятельности, против всякого интереса к «механической стороне
существования». Внимание Кришнамурти решительно повернуто в сторону единого;
еди-
==542
ничное, отдельное, частное для него почти не существует; частность (атомарный
факт), возникшая под влиянием другой частности и вызывающая к жизни третью
частность, т.е. весь механизм причин и следствий в обычном смысле этого слова, —
рисуется Кришнамурти как нечто совершенно пустое, лишенное значения: «Мы
подходим к проблеме интеграции ложно. Часть никогда не может стать целым. В
части целое не может быть раскрыто, но мы этого не видим. То, что мы видим, —
это частица, расширяющаяся, чтобы охватить много частностей; но собрать вместе
много частностей — это не интеграция, и не имеет значения даже гармония между
различными частями...» («Комментарии», 2, 240).
Неразвитая напряженность принципа (выраженная в подчеркнутых нами словах)
отчетливо выступает в абстрактном противопоставлении «действия» (вдохновленного
целостным, беспричинным, необусловленным) — причинно обусловленной, частной
«деятельности»: «Действие — это революция, а не увязка следствий. Действие,
освобожденное от мысли, идеи, веры, вне всякого образца. Возможна деятельность в
рамках шаблона, и эта деятельность либо насильственная, кровавая, либо ее
противоположность (т.е. гандистская тактика ненасилия. —Г.Л.); но и то и другое
— не действие. Противоположность — не действие; это видоизмененное продолжение
деятельности (т.е. это как бы есть движение по поверхности шара, а не по его
радиусам, в глубину. —ГЛ.). Противоположность остается в сфере результатов; и в
погоне за противоположным мысль оказывается пойманной в сеть своих собственных
рефлексов. Действие — не результат мысли; действие не имеет никакого отношения к
мысли (поскольку центр шара, нуль, к которому направлено «действие», не может
быть описан. — Г.Л.) Мысль, результат, никогда не создает нового. Новое
мгновенно, а мысль всегда стара, обусловленна, тянется из прошлого. Она имеет
свое достоинство, но в ней нет свободы» («Комментарии», 1, 159).
О «достоинстве» мысли, фиксирующей различия, дифференцирующей мир, говорится
настолько наскоро, мимоходом, что для нее почти не остается места. Мысль,
согласно Кришнамурти, остается на поверхности реального. Только эту поверхность
мысль и познает. Чтобы «действовать», надо ее отбросить, совершенно отрешиться
от «деятельности». Тогда в полной «духовной нищете», как сказал бы христианский
писатель, или в состоянии «не-мысли», как сказал бы писатель буддийский, родится
«действие». Это «действие» (т.е. движение в глубь
==543
сознания) должно, описав дугу, вернуться на поверхность, ока^ заться в мире
фактов, человеческих отношений, привести к выходу из современного общественного
кризиса, но как — остается совершенно неясным.
В эссе «Работа» общественный деятель, взволнованный беседой, говорит автору: «Я
начинаю видеть, что вы хотите показать. Мой первый отклик — испуг. Я испуган
тем, что увидел, испуган тем, что я делал, работая в течение стольких лет.
Впервые я столкнулся лицом к лицу с тем, что есть... Если я сумею переступить
через это, возможно, я увижу, что важно, и тогда работа будет естественным
следствием. Но работа или чтонибудь другое придет первым — это мне еще
неясно.... Неважно, что я буду делать. Возможно, я буду делать то, что делал, но
совершенно в другом духе. Посмотрим» («Комментарии», 1, 253-254).
Новое поведение должно вырасти, по-видимому, из всего контекста учения, из
найденного — без слов — понимания целого. Это несколько напоминает постановку
вопроса в гл. 24 «Военного летчика» Сент-Экзюпери, но у Сент-Экзюпери задача
ставится пластичнее и доступнее.
В трех томах «Комментариев» мы нашли только один пример «действия», ставшего
|
|
|
