 |
Россия на перекрестке культур 29 глава
|
|
|
|
плюрализма. Тут имеет значение многое: и жесткая связь истины со словом, с
арабским словом, услышанным Мохаммедом; и напряженное переживание соблазнов
пола. Дальний Восток, с его образом туманного, невыразимого Пути и относительным
равнодушием к сексу легче входит в современность. Фундаментализм ислама —
болезненная реакция на вызов современного Запада; но это реакция на
действительное зло.
Благополучие Запада держится на хороших привычках, сложившихся до XX в., на
привычках дисциплины труда, ответственности, уважения к закону. Однако опыт
нашей страны показывает, что все привычки могут быть расшатаны за исторически
короткий срок, за несколько десятков лет. Говорят, что духовный кризис захватил
только меньшинство; масса сравнительно слабо им затронута. Но маленькая трещина
в кристалле может быть началом его гибели — если развитие трещины не будет
остановлено.
Наконец, — последнее по счету, но не по важности — экологический кризис поставил
под угрозу биосферу. Такого кризиса еще не было. Средний человек на осознал
серьезности угрозы, но события будут подталкивать его и заставят понять, что
необходимо совершенное изменение цивилизации; не только на неблагополучном
Востоке и Юге, но и на благополучном, благоденствующем Западе. Если Запад не
поймет этого, кри-
==555
зис будет нарастать и может принять необратимый характер. Это трудно
почувствовать, глядя на будущее из удобного кресла. И все же это правда.
Нельзя преодолеть экологическую напряженность чисто техническими средствами.
Запад всегда был силен в технических изобретениях, и здесь можно только учиться
у него. Но любой рост промышленности, как ни очищай ее, загрязняет природу.
|
|
|
Нужно решительное изменение установок. Мы должны отказаться от мысли, что
достоинство нации — в количественном росте ее промышленности и транспорта.
Цивилизованные и передовые нации XXI в. будут запрещать расширение по крайней
мере некоторых видов производства, ограничивать рост населения и оставят
человеку только одну неограниченную возможность: духовного роста.
По библейскому преданию, Бог велел человеку плодиться, множиться и населять
Землю. Не было сказано, что человек несет ответственность за природу. Тогда
такое предостережение не было бы понято. Природа казалась неисчерпаемой. Сейчас
раны, нанесенные Земле, показывают нам, что биосфера — наше большое тело.
Человеческий разум — мозг его, и этот мозг не должен приказывать рукам разрушать
свое тело. Независимость человечества от природы — такая же иллюзия, как
обособленность Робинзона на необитаемом острове. Можно вообразить, что
цивилизация будет расширяться в космосе, захватывать новые планеты, но в
реальности нам дана Земля и на Земле есть законы, через которые даже лучшая
техника не может переступить. Поняв это, мы, может быть, поймем и другое: что
наш дух — только частица или, может быть, отблеск мирового духа, залив духовного
океана (я не настаиваю ни на одной метафоре: здесь нельзя выразиться точно).
Экологический кризис и духовный кризис — две стороны одного кризиса, потери
«целостного разумения» (Киреевский), потери чувства Целого. Царство духа
рассыпалось на части, и каждая сила растет, как опухоль, и вместе со зримым
ростом идет незримое разрушение. Мировая цивилизация, начавшаяся на Западе XVII
в., — это цивилизация Марфы. Она позаботилась о многом и достигла многого, но
забыла, как созерцать Слово (я имею в виду евангельскую притчу о Марии и Марфе).
Фауст неправ: в начале все-таки было Слово, в самом широком смысле, читая как
|
|
|
Слово и красоту Божьего мира, созерцая ее как лик Отца, как след Его творчества,
как заданный нам пример. Доброе дело начинается после созерцания Слова, исходит
из Слова.
==556
Цивилизация чистого созерцания невозможна. Но современность резко перекошена в
сторону Марфы, и этот перекос можно исправить. Его необходимо исправить. Об этом
писали Мартин Бубер и Мартин Хайдеп-ер, Габриэль Марсель и Эрих Фромм. Они
описывали кризис разными словами, но подталкивало их одно.
Поворот к созерцанию вытекает из самой логики развития. В XVIII в. физиократы
еще могли считать, что реальные ценности создает только труд крестьянина и
горняка. В XIX в. Маркс считал основным промышленный труд (и предполагал, что
при коммунизме скрипач будет четыре часа стоять у станка, а потом браться за
смычок). Сейчас мы говорим о научно-технической революции, о производстве
научно-технической информации. Что дальше?
В пьесе Дюрренматта физики нашли формулу всех будущих открытий. Это фантастика,
но за ней стоит реальность творческого состояния. Одна из возможностей XXI в. —
цивилизация, в которой созерцание, удесятеряя моральные и интеллектуальные силы,
будет признана вершиной культуры не только для ученых. Всякий труд, тесно
связанный с созерцанием, приобретает новый смысл.
Как это удивительно, как чудесно! Я таскаю воду, я подношу дрова! —
писал средневековый китайский поэт Пан Юнь. Созерцание бесконечно расширяет
возможности мысли и действия. В созерцании тонет ненависть. В созерцании
исчезает привязанность к букве религии, к букве убеждений, открывается чувство
истины, которая глубже слов. В созерцании рождается дух диалога, общее
стремление к истине, вокруг которой мы кружимся, никогда не достигая ее в
словах. Созерцание поможет нам перейти к цивилизации экономического равновесия,
гармонии и духовного роста.
Вероятно ли это? Нет, конечно. Гораздо вероятнее экологическая катастрофа. Пока
люди в самых цивилизованных странах видят свое счастье в накоплении новых
красивых вещей, промышленность будет расти, дух сжиматься и неоткуда будет взять
энергию для выхода из тупика. Наша надежда — на мало вероятное. Если внимательно
|
|
|
вглядеться в историю, все ключевые моменты ее, все решающие сдвиги были мало
вероятны. Физики говорят, что так же шла эволюция Вселенной. Они называют это
эффектом бутылочного горлышка. Жидкость втекает сквозь узкое горлышко и потом
уже разливается внутри.
==557
Когда стоял вопрос об освобождении крестьян, большинство Государственного Совета
было против проекта. Но царь присоединился к меньшинству, и крестьяне были
освобождены. Так действует и Провидение. Оно не творит заметных чудес, но
поддерживает флюктуации, отклонения от инерции, которые Ему нужны. Незримая сила
присоединяется к меньшинству, к слабому противоречию, и оно приобретает силу. Но
Богу надо помочь. Надо создать хотя бы ничтожное меньшинство, хотя бы слабое
противотечение. Эта мысль была высказана Папини, ее повторил Белль, и я повторяю
ее снова. Некоторые мысли надо повторять. Тогда они теряют причудливость,
странность и становятся нормой. Мысль о Боге, распятом на кресте, была когда-то
«для иудеев соблазном, для эллинов безумием». Потом она стала краеугольным
камнем цивилизации.
Кто мог предвидеть, что бегство Мохаммеда из Мекки в другой, еще менее известный
городок Ясриб, станет началом нового летосчисления? Все великое было когда-то
невероятным. Так родились не только мировые религии. Невозможно строго объяснить
многое другое: возникновение философии, возникновение цивилизации, нашедшей
устойчивость без имперского центра, —западной цивилизации... Несколько раз новое
должно было погибнуть, но не погибало. Я не думаю, что Иисус Навин физически
остановил солнце, но Бог его поддержал. Он поддержит и наши слабые попытки
солидарности, попытки выхода из ненависти, попытки диалога заклятых врагов,
попытки понимания причин массового безумия.
Очень важно понять, что вызывает страх, вызывает потребность вместить страх в
образ врага и потребность в вожде, который зарежет козла отпущения. Первая
причина — общая неуверенность в будущем, тревога, чувство неведомой опасности,
грозящей со всех сторон. У этой неуверенности много оснований; достаточно
|
|
|
вспомнить атомную бомбу. Но верующий человек остается самим собой, что бы ни
ждало его. Опора духа в вечности. Верующему все равно, сколько лет осталось
нашей цивилизации: 30, 30 000 000 или еще больше. Все равно, если жизнь не имеет
вечного смысла, то любая длительность —только затянувшийся кошмар. Поэтому можно
сказать, что вторая причина неуверенности, на более глубоком уровне, — это
бездуховность цивилизации. Торжество современной мировой цивилизации выступает
как торжество бездуховности. И сопротивление натиску цивилизации можно отчасти
объяснить как сопротивление бездуховности.
==558
Что-то подобное происходит всюду, в том числе в нашей стране. Деловые люди
говорят о необходимости объединения, потому что объединение экономически
выгодно, а чувство восстает против бездуховности разумно устроенного мира. Я
думаю, это сказывается и в сопротивлении некоторых стран Запада интеграции
Европы. Чувство ведет себя как подпольный человек Достоевского, который хочет
дать пинка хрустальному зданию, хочет оставаться со своими глупыми желаниями, не
хочет превращаться в штифтик разумно устроенной машины. И наряду с ростом
доводов за объединение всех стран, за мировое правительство, за централизованное
регулирование отношений человека с природой, растет яростное этническое
сопротивление, яростное сопротивление ислама, сопротивление русского православия
духу современности.
Когда растет порок и раздор, когда рушится чувство долга, тогда Я возрождаюсь,
говорит Кришна. Сейчас как раз наступил такой миг нового рождения Бога, нового
шага религиозного процесса. Он создал когда-то племенные религии, создал мировые
религии, ставшие опорой империй; он готов к следующему шагу. Этот шаг не может
быть новым откровением, созданием новой Главной Книги. Мировые религии достигли
глубин, которые нельзя превзойти, их нельзя отбросить, как верования эллинов и
римлян. Мартин Бубер в своем «Затмении Бога» написал, что ждет нового
богоявления в диалоге. Философия диалога стала одним из основных направлений
современной мысли. И я думаю, что это верное направление. В средние века у
шиитов возникла легенда о скрытом имаме. Наследники Али (племянник Мохаммеда)
были перебиты. Но легенда поместила имама в неприступные горы, откуда он
когда-нибудь выйдет. И вот, в одном из вариантов легенды, скрытый имам,
явившись, не даст нового откровения; но он так истолкует все прежние
пророчества, что исчезнет вражда между народами Книги. Я прочел об этом у
Корбена и сразу увидел, в средневековой шиитской одежде, глубоко современную
|
|
|
мысль.
Надо понять, что ни одна мировая религия не имеет абсолютного превосходства
перед другими. Каждый шаг развития что-то дает и что-то отнимает. История может
быть описана как история приобретений и история потерь. Павел не мог передать
эллинам послание Христа без перевода с языка одной культуры на язык другой, и в
этом переводе, как во всяком переводе, что-то было потеряно: зримый Сын заслонил
незримого Отца (это сразу видно в символе веры, где Сыну посвящено столько
текста, сколько Отцу и Святому Духу вместе взятым). Поэтому
==559
даже такое распространенное убеждение, что Новый Завет выше Ветхого, не совсем
верно. Считается, что по совокупности черт христианство значительнее иудаизма;
но в становлении церкви что-то было потеряно, и понимание Евангелия невозможно
без диалога с религией, из которой оно выросло.
Принципиально так же обстоит дело в диалоге с религиями, развивавшимися рядом
друг с другом, ничего друг о друге не зная. Все они росли из общей духовной
глубины, и все высказались на языке времени. Предпосылка понимания — перевод
символов духа с одного языка на другой и путь каждой религии вглубь, от буквы к
духу. На глубине они сестры.
Великие коалиции культур, возникшие вокруг Главной Книги, принципиально
равноправны. Мир ислама, индуистскобуддийский мир Южной Азии и
конфуцианско-буддийский мир Дальнего Востока не могут быть полностью
вестернизированы. Процесс вестернизации, сперва односторонний, давно перешел в
диалог. Диалог начался в XIX в., когда Толстой и Достоевский, овладев западной
формой романа, сумели преобразить ее и сказать Европе то, чего она раньше не
знала. Он продолжался в XX в., когда европейски образованные индийцы, японцы,
мусульмане начали миссионерскую работу на Западе. В современном диалоге западный
интеллектуал, как правило, стоит ниже своих оппонентов. Образованный индиец
знает Европу; образованный европеец имеет довольно туманное представление о
Востоке и смешивает в понятии Востока совершенно разные миры. С
европоцентристской точки зрения непонятно, почему страны Дальнего Востока
обгоняют динамичный Запад в своем динамизме, а в мире ислама поднялась волна
контр-модернизации. Вся система образования на Западе нуждается в реформе. На II
Ватиканском соборе уже было сказано о переходе к диалогу, но Запад все еще не
готов к нему.
Еще важнее сердечная готовность к диалогу, готовность прислушаться к духу,
который глубже слов, и почувствовать своим большим телом не только свой народ,
но чужие народы, не только людей, но все живое. В моральном перевооружении
нуждается и сербский снайпер, и мирный, законопослушный обыватель, давно
забывший, что такое душа. Иначе при первом крутом повороте он озвереет так же,
как христолюбивые русские крестьяне после трех лет окопов и аккуратные немецкие
труженики после трех лет безработицы и безнадежности. В бывшей Югославии мы
видим не только свой вчерашний день, но, может быть, и завтрашний.
К оглавлению
==560
Я верю в возможность мировой цивилизации, где европейский принцип диалога наций
(«концерта наций») будет дополнен диалогом великих культурных коалиций, диалогом
подступов к единому Богу. Но для того чтобы дух победил, нужно великое
обновление. И иногда убийца (подобно Раскольникову у Достоевского) ближе к
покаянию и спасению, чем ограниченный и мелкий коммерсант (в том же романе
Достоевского — Петр Петрович Лужин). Все мы друг перед другом виноваты — сказал
один из персонажей у того же Достоевского (в романе «Братья Карамазовы»). И в
каждом из нас идет борьба духа любви с духом раздора и гибели. Вопрос о будущем
всегда открыт.
Послесловие, прочитанное в Риге 17 сентября 1994 г.
Что из всего этого следует для России?
Во-первых, понимание причин, подталкивавших Ленина и других революционеров. И
три четверти российских избирателей, голосовавших в 1917-1918 гг. за
террористические партии, (большевиков и эсеров), а не за умеренных социалистов
или умеренных либералов. Это важно, чтобы освободиться от комплекса
неполноценности за прошлое, хотя не снимает вопроса о трагической вине
(трагической, а не глупой).
Во-вторых, следует перенести акцент с проклятий прошлому и поисков виноватого на
перспективы будущего, на задачи России в мировом историческом процессе.
Национальное можно вообразить себе как дерево, растущее из собственных корней,
независимо от других; а можно — как роль в общей драме, как неповторимый стиль
решения общих задач. Первое больше подходит к изолированным племенам, живущим
вне истории, или к малым народам на периферии истории; их задача — сохранить
себя, не потеряться, сберечь свой лепесток в мировом соцветии. Русская
традиция—другая. Чтото в ней устойчиво, что-то всплывает из века в век, но самая
характерная черта, затмевающая все другие, — это захваченность мировым,
вселенским, мировой размах. Его не оберегают, как суздальские церкви. Он сам
себя несет над бездной.
Гилель как-то сказал: «Если я не за себя, то кто за меня? Но если я только за
себя — зачем я?» «Зачем» называется иногда идеей. Я не думаю, что русскую идею
можно положительно сформулировать; но в русской культуре заложен порыв решать
мировые загадки. Достаточно раскрыть любой роман Достоевского или Толстого, и вы
убедитесь, что я прав. Хотя у Достоев-
==561
ского была в уме заранее предписанная русская роль в истории, а у Толстого этого
не было, и вообще в истории он не находил никакого смысла. Неважно. Мировые
загадки решали они оба и волю к таким решениям оставили нам в наследство.
Без веры в свою способность решать последние вопросы не состоялся б наш прыжок в
утопию и не состоится выход из развалин утопии. Без поисков своей всемирной роли
Россия — не Россия. Экономически, политически Россия может опускаться до полного
ничтожества, но духовно она довлеет себе. Ее роль в мировой трагедии (или
мистерии) напоминает роль ищущих героев Достоевского, запутавшихся между адом и
раем. Такую роль можно сыграть по-разному, но артист перестает быть самим собой,
если у него нет чувства роли, если ему нечего зубрить наизусть, шататься по
городу и репетировать.
Россия непременно войдет в финал (гибель биосферы) или в полуфинал, в очередной
поворот мировой цивилизации к новому кругу задач. Стоит потрудиться, что.бы
страна нашла правильный выход. Это всемирно-историческая задача. И рынок,
представительная демократия и т.п. — только условия для развития «сильно
развитой личности» (Достоевский), способной участвовать в решении мировой
задачи.
Многие трудности России, на первый взгляд частные, имеют всеобщий характер. Мы
непосредственно, у себя дома, сталкиваемся с соперничеством мировых религий, с
ростом отчуждения и ненависти между исповеданиями, ставшими чем-то вроде
враждебных племен, и с племенными распрями. Мы непосредственно граничим с двумя
незападными цивилизациями, да и Запад не совсем наш. Еще Чаадаев поставил перед
Россией задачу диалога со своими великими соседями. Каждая удача на пути к
мировой солидарности и к общему равновесию с природой имеет глобальное значение.
Каждый провал открывает ворота хаоса.
Пока что удач мало, провалы — каждый день.
От нынешних имперских экспериментов и страшно, и стыдно. Страшно, потому что
Бендеры и Москва не разделены океаном. И стыдно за грязные войны.
Кругу «Дня» и «Завтра» не стыдно. Эти люди воспевали подвиги
воинов-интернационалистов, а сейчас — стыдно, что такие подвиги прекратились,
что Европа освободилась от страха русского вторжения. Им хочется восстановить
старый образ величия. Мне хочется нового.
И прежде всего — это величие культуры. Традиция — не только мощи, к которым
прикладываются, боясь тронуть. Тра-
==562
диция несет в себе возможности, которые надо использовать, не боясь ошибок, не
боясь ересей. Ересь — это первый неловкий шаг на новом пути. первое, слишком
прямолинейное решение; оно ценно как постановка вопроса. Ни одна догма не
родилась без предшествующей ереси. Догма — ответ на ересь, ответ с большей, не
сразу откликнувшейся глубины. Когда страх ереси сковал церковь, догматическое
творчество прекратилось. И остались замороженными в текст открытия
ранневизантийской мысли — категории тринитарного мышления: единосущность,
равночестность, неслиянность-нераздельность... А между тем в этих категориях
можно мыслить не только единство Бога и человека, но и единство разных вер и
культур, не стирая их логически несовместимых различий, и размороженное
тринитарное мышление может стать русским вкладом в мировой диалог, стать
грамматикой вселенского диалога... Я думаю, русская культура полна подобных
возможностей.
Мне возразят: не до жиру, быть бы живу. Это жалкая логика. Есть люди, у которых
ситуация стресса вызывает второе дыхание. (Стресс — источник великой динамики.)
Я убежден, что в России характеры с упругой волей найдутся. Они нашлись в
1941-1942 гг. Они и сегодня действуют, вопреки хаосу; я встречал таких людей. И
сознание всемирно-исторической цели удесятерит их силы.
==563
00.htm - glava25
Послесловие
Эта книга писалась сорок лет. Первый камень был заложен в 1953 г., когда я вышел
на волю и попытался записать лагерные философские диалоги. После этого несколько
лет не было новых вдохновений. Непрерывный поток философских опытов начался
позже — с 1962 г., в подмосковном бору, сверкавшем под зимним солнцем.
Я не знал подходящей философской традиции, к которой мог бы примкнуть, и
выворачивал на свой лад отдельные фразы из того, что было под руками: из
сочинений Маркса и научно-популярных книг. В этом деле не было ничего
парадоксального. Можно извлечь из Евангелия идеологию погрома (примеры этого
случались не только в средние века). И можно извлечь из Маркса начатки
идеализма. Я несколько раз повторял тогда: дайте мне любой текст и свободу
толковать его; от любой печки я придут к тому, что нужно.
Но вот вопрос, который задним числом приходит в голову: почему я не избрал
отправным пунктом Гегеля? Еще до лагеря все, что можно найти в русском переводе,
было прочитано, и в лагере я еще раз перечитал «Большую логику». Фрагменты
Гегеля захватывали своей поэтичностью. «Историю философии» читал, как роман. Но
что делать с системой? В ней было какоето самодовольство, какая-то
удовлетворенность достигнутым. Маркс, при всех своих грехах, более открыт,
незавершен. Я говорю о Марксе, не о марксизме!.. И я радовался, когда находил у
Маркса, что царство свободы начинается по ту сторону производства, диктуемого
нуждой и материальной необходимостью. Захватывало презрение материалиста к
материи. Доставляло удовольствие продолжать в этом же роде и выводить из
структуры производительных сил превосходство духа над плотью. Впоследствии я
оставил это; вместе с раздутым авторитетом Маркса падала радость игры с ним. Но
мне не хочется сти-
==564
рать следы старой манеры. Она принадлежит истории. Какоето время Маркс был моим
союзником против позитивизма, против предшественников Фукуямы (их всегда
хватало). Сын метафизики, он с матерью сражался — и всю ее носил в самом себе...
Кроме того, он кое-чему научил меня в социологии. Нельзя быть неблагодарным.
Задним числом я предпочел бы учиться у Макса Вебера, но это не было дано. Дан
был Маркс. И наконец, то была единственная философия, знакомая публике (Бердяев
тогда еще только-только пошел по рукам). С Маркса, вывернутого наизнанку, легче
было начинать разговор.
Я никогда не был ортодоксом, и поэтому не могут сказать, когда порвал с Марксом.
Я просто никогда не был у него на привязи. С 1934 г. меня восхищал Стендаль, его
эготизм, презрение к политике и желание творить «для счастливого меньшинства».
«Позиция автора, — выучил я в 16 лет наизусть, — обладает только одним
недостатком: каждая партия может считать его членом партии своих врагов».
Эготизм был крайностью другой крайности: коллективизма, и несколько лет
сохранялось неустойчивое равновесие. Потом равновесие рухнуло. Все рациональное
— и Гегеля-Маркса, и Стендаля — упало в бездну бесконечности. В 16 лет я
отступил от нее, опасаясь безумия, но в 20 лет меня заново втолкнули в нее
Тютчев, Толстой, Достоевский. Они все были ушиблены бесконечностью и ушибли меня
на всю жизнь. Я почувствовал что-то, не влезающее в обособленный человеческий
разум, что-то тянущее в глубину и ужасавшее. Бубер сближает это чувство со
страхом Божиим. Удар довершили «Записки из подполья», разрушив доверие к разуму
не только извне, погружением всех разумных оснований в темную бездну
пространства и времени, но изнутри попыток выстроить царство идеала. Я прочел
«Записки» и почувствовал, что не могу спокойно жить, пока не разберусь в
парадоксах подпольного человека. Единственное интеллектуальное орудие, которое
оказалось под руками, был комментарий Гегеля к «Племяннику Рамо»; я прочел его
где-то в переписке Маркса и Энгельса (они обсуждали пару абзацев из
«Феноменологии духа»), с одобрительным отзывом, и пошел по следам классиков.
Работа была оценена как антимарксистская. Это очень меня возмутило, но задним
числом признаю, что тенденцию моего развития профессура оценила правильно. Я
начал комментировать Достоевского по Марксу, а кончил толкованием Маркса по
Достоевскому. Влияние Достоевского делалось все глубже, и шаг за шагом я
проделал путь «от марксизма к идеализму», давно протоптанный русской философией.
==565
Как правило, я доходил до идеи своим умом, а потом находил ее у Бердяева или
Федотова. Особенно поразил меня Федотов. Целые абзацы в его статьях казались мне
списанными из «Снов земли». Но Федотов писал все это на 30 лет раньше. Впрочем,
и С.Булгаков переписал больше половины моей статьи о Ставрогине (за четыре года
до того, как я родился на свет). Нет ничего нового под луной. И все переживается
заново.
У меня никогда не было желания наплевать на бороду Маркса. Маркс-Энгельс были
знаком рационального, Достоевский — иррационального. Впоследствии рациональное
стал обозначать Людвиг Витгенштейн. Я не перестаю восхищаться его формулой:
«Все, что вообще может быть высказано, должно быть сказано ясно; об остальном
следует молчать». Это легло в памяти рядом с фразой Стендаля: «Стиль, как
прозрачный лак, не должен скрывать окраски, то есть мыслей и чувств, им
выражаемых». В редакции Витгенштейна призыв к ясности близок к «благородному
молчанию» Будды и завершается другой замечательной мыслью: «Мистики правы, но их
правота не может быть высказана: она противоречит грамматике». Меня не удивило,
что поздний Витгенштейн уделял много внимания дзэнскому языку абсурдных
высказываний. Эти коаны и мондо (абсурдные диалоги) меня тоже захватили.
Дзэнский иррационализм поддерживал иррационализм «Подполья». Но я никогда не
отдавался ему целиком. Меня всегда влекло равновесие поэтически-целостного и
научно-аналитического. В 1962 г. я выразил это в эссе «Две модели познания». С
этих пор одно эссе пошло за другим.
Они ходили по рукам, эти эссе, но их никто не печатал. Печатать удавалось только
научные статьи по востоковедению и культурологии. Да и это — в малотиражных
изданиях и только до середины 70-х годов. Потом даже ссылки на мои работы были
запрещены. Впрочем, и тогда, когда статья «О причинах упадка буддизма в
средневековой Индии» была напечатана (в «Ученых записках Тартуского
университета»), она вряд ли могла вызвать широкий отклик. Слишком специальная
тема. Один из читателей, покупая сборник «История и культура Китая» с моей
статьей, заметил: «Этот Померанц хорошо пишет. Но есть еще Померанец, он пишет
лучше». Померанец был тот же Померанц, но в Самиздате, который исказил фамилию.
Самиздатные опыты касались запрещенных предметов, волновавших ум, и уже поэтому
были популярнее, особенно «Нравственный облик исторической личности» (про
Сталина). Культурологичес-
==566
кие работы, даже напечатанные, оставались неизвестными, а «Нравственный облик»
читался от Пскова до Барнаула. Опираясь на свой самиздатный авторитет, я смело
обращался к специалистам, которые могли заметить ошибки в культурологических
схемах, и они бескорыстно помогали мне своей критикой. Пользуюсь случаем
выразить благодарность «незримому колледжу»: В.Рубину (посмертно) и Ю.Кролю,
А.Герасимову и А.Сыркину, М.Занду. С Кролем у меня вышел даже случай активного
сотрудничества: Юрий Львович нашел в древних текстах объяснение одной
особенности ритма китайской культуры, на которую я указал по внезапному
вдохновению, критикуя марксистскую схему Л.Эйдлина.
Из Самиздата выросло и мое участие в конференциях, посвященных Достоевскому.
«Эвклидовский и неэвклидовский разум в творчестве Достоевского» три года ходил
|
|
|
