 |
Теория субэкумен и проблема своеобразия стыковых культур 3 глава
|
|
|
|
душевная глубина или высота, на которой не остается ничего чужого, никакой
разорванности, запутанности, заброшенности, отовсюду можно черпнуть понимание и
любовь.
3—618
==65
— Ребенок мягок и неустойчив. Взрослый тверд и устойчив. Твердые, устойчивые
представления непроницаемы для неожиданного, чудесного. Взрослый видит не мир, а
только схему мира, план-чертеж без глубины...
— Есть, пить и одеваться — необходимо. Никто не говорит, что можно обойтись без
еды. Или без мочеиспускания. Можно не ходить в церковь, в консерваторию, даже в
партком, но нельзя не ходить в уборную. И все-таки уборная никогда не становится
центром культуры...
Человек создал бога по образу своему и подобию; бог отплатил ему тем же. Нет
бога без человека, и нет человека без бога (или какой-то другой незримой иконы,
равносильной богу).
Все это началось с первой капельки жизни. Уже эта капелька была образом и
подобием Целого. Но она не сознавала этого. Дух — всего только отпечаток
целостности в уме. Сознание целостности мира и самосознание целостности жизни —
очень смутное, очень неровное, все время застревающее на своих неловких словах.
Прислушиваясь к биению Целого, дух создает свои иконы — зримые и незримые,
тянется к ним как к самому Целому и пытается завершиться в них как в самом
Целом. Но Целое — по ту сторону икон, по ту сторону всего, сказанного словом, по
ту сторону бога. И когда икона становится идолом, дух Целого отлетает к
иконоборцам, и вдохновленный Святым Духом Прометей объявляет войну богам.
Носителем жизни становится разрушитель, не признающий ничего недоступного
скальпелю своего разума, ничего подлинно таинственного, ничего святого. Ибо дух
|
|
|
Целого восстает против всякой инерции, против всякого продолжения частного в
бесконечность. И когда частным, продолженным в бесконечность, становится икона
Целого, ее нужно сбросить с алтаря. И когда сознание тайны становится
схоластикой, сосчитавшей число дьяволов на кончике иглы, оно должно уступить
первое место наукам, прямо направленным к тому, что можно взвесить и сосчитать.
Это движение духа не есть самоуничтожение. То, что уничтожается, —только грубая
краска, покрывшая первоначальное тонкого древнего письма изображение. Но критика
не сознает этого и пытается стереть предание о святыне, оставить только чистую
доску, чтобы на ней писать письмена своего разума.
==66
Тогда она исчерпывает себя. На место религиозного догматизма и фанатизма встает
научный догматизм и фанатизм. И подобно догматическим религиям, наукопоклонство
раскалывается на враждебные секты, готовые сжечь земной шар, лишь бы
восторжествовала их собственная, единственно истинная версия научной идеологии.
В этих распрях сциентизм — как христианство в XVI-XVII вв. — сам себя подрывает.
И подымается новая волна веры в Целое, и дух снова обращается к древним святыням
и заново пытается их понять.
Сумеем ли мы это? Поймем ли мы, что «бог» — только незримая икона, созданная
человеческим умом, попытка передать свое впечатление от непостижимого Целого,
источника жизни; что бог создан человеком, но в то же время и человек создан
Богом, и если рушится Бог, то рушится и человек; и жить по-человечески — значить
жить в Боге, жить в русле религиозной традиции, свободно понятой и свободно
принятой.
В интеллигенте незавершенность доходит до такой невыносимости, что, кажется,
выход только в одном: перестать быть интеллигентом. Палеолитический человек,
угнетаемый непонятными искорками человечности, хотел стать бобром, лисой, оленем
|
|
|
и воплотил этот идеал в тотеме. Интеллигент, угнетаемый непонятными ему
искорками интеллигентности, хотел стать семипудовой купчихой и поверить во все,
во что она верит, и воплотил этот идеал в сермяжной правде, и в твердокаменном
пролетарии, и в белокурой бестии, и во многих других, менее известных тотемах:
лишь бы без интеллигентской расшатанности. А выход совсем с другого конца: в
том, чтобы стать интеллигентом до конца, чтобы просветился не только интеллект,
чтобы просветился и дух.
Нынешние лакеи, смердяковы, потеряли Бога. Нынешние интеллигенты ищут Его.
Религия перестала быть приметой народа. Она стала приметой элиты. Народа (в
смысле народа-богоносца, источника духовных ценностей) вообще нет. Есть
неврастенические интеллигенты и масса. Голодная, она беспокойна; накормленная,
она становится самодовольным мещанством.
З*
==67
Принято считать, что настоящая религия — это религия крестьян. А у интеллигентов
— одни порывы. Я думаю, напротив, что настоящая религия — это религия Нагарджуны
и Шанкары, Дионисия Ареопагита и Мейстера Экхарта. А крестьяне несовершенны в
религии так же, как и в агрономии. Это не мешало им на свой примитивный лад быть
хорошими хозяевами и хорошими людьми, но все в прошлом: для человечества
патриархальные добродетели безнадежно потеряны. В лучшем случае их еще можно
отыскать в глухих углах Сибири, в Африке, Океании... Пока. Ненадолго.
Религии медленно меняются. Их день — сотни, тысячи лет. То, что для науки давно
изжито, в религии — еще вчера, позавчера, иногда даже сегодня. В религии
сохранилось больше предрассудков, чем в науке. Но это не значит, что в религии
только предрассудки. В конце концов и наука начиналась с магии, шаманской
медицины и алхимии. Если она сейчас распростилась со всем этим, то потому, что
наука развивалась учеными, и только учеными; теория Коперника не нуждалась в
том, чтобы ее понимали мужики. А религия — хранительница целостного образа
человека и общества — не могла двигаться быстрее, чем двигался средний человек,
и в том числе средний ученый, если вынуть его из пробирки и поместить в
естественную среду. Религия — с тех пор как исчезло племенное равенство — всегда
|
|
|
была компромиссом между философом и мужиком. Сейчас, когда мужики стали
исчезать, этот компромисс в чем-то потерял смысл. То, что вчера было народным,
всеобщим, становится изысканным примитивом. Приходится ездить за ним на Таити.
Да и на Таити сейчас больше гостиниц, чем примитивов. И может быть, это не так
плохо. Может быть, это даже хорошо. Интеллигенты всегда с трудом уживались с
крестьянской, примитивной символикой. Интеллигенты всегда порывались очистить
религию от магии, превратив ее в чистое созерцание, в собирание души, в школу
благоговения. И сейчас для этого представилась полная возможность. Мы остались
наконец одни — перед лицом пустоты. Нет больше нароДной купели, в которой Фауст
омывал свою страдальческую грудь. Надо выпутываться самим, и можно сделать это
по-своему.
Пока что ясно одно: мы несколько поторопились вслед за
==68
В.Г.Белинским порвать с церковной традицией. Я не думаю, что интеллигенция
должна принять эту традицию (да и какую бы то ни было традицию) безусловно. Но
мы можем присутствовать в поле, созданном ядрами церквей, войти в дух, веющий
над омертвелыми буквами, и причаститься этому духу. Возможно, люди скажут про
нас, что мы унизились до предрассудков Марфы Ивановны (кухарки Ф.П.Карамазова).
Это не так. Но пусть говорят: предрассудки Марфы Ивановны все же гораздо менее
отвратительны, чем рассудок ее воспитанника, Павла Федоровича Смердякова.
1964-1966
==69
00.htm - glava06
Маленькие эссе
Счастье
Русское слово «счастье» сливается по своему значению то с удачей, то с радостью.
Первое несколько устарело, оно сохранилось в поговорках (счастлив в картах —
несчастлив в любви и т.д.). Несколько меньше — в отрицательной форме (несчастье
— большая неудача, неудача с роковыми, непоправимыми последствиями). Но в
положительном смысле слова «счастье» на первое место выдвинулось переживание,
связанное с удачей, — радость, и это подавило первоначальное значение.
Можно быть счастливым беспричинно. Можно быть счастливым, несмотря на неудачи,
|
|
|
даже несчастья.
В развитии семантики слова «счастье» сказалась стихийная мудрость языка:
обстоятельства могут сделать счастливого человека несчастным, но есть люди,
которые ни при каких обстоятельствах не умеют быть счастливыми. И величайшая
удача в жизни — это способность к радости. Глубокой, устойчивой радости.
Уходящей на время вглубь и всплывающей вновь. Что бы ее ни вызвало!
Ребенок всегда способен к счастью и счастлив, когда играет, когда чувствует
любовь матери и любит ее. А многие большие люди слишком озабочены для счастья.
Они думают о завтрашнем дне (или о вчерашнем), о том, какие несчастья были с
ними или могут быть, каких внешних условий счастья им не хватает, с утра до
вечера делают работу, которая сама по себе не радует их, лишь бы не умереть под
забором, — и проходят мимо счастья, которое всё в настоящем, в сегодняшнем дне,
и не в вещах, а в нашей способности откликаться вещам — простым, естественным,
дарованным: небу, дереву, человеку.
К оглавлению
==70
Многие могут испытать вкус счастья, только выпив и заставив уснуть заботы вместе
с разумом. Многие вынуждены пить, чтобы заглушить голос совести или чувство
страха. Вольному — воля, а пьяному — рай.
Для счастья нужно очень немного. Любить что-то больше самого себя, видеть или
прикасаться к нему и забыть обо всем остальном. Внутренняя трудность счастья в
том, что одна любовь сталкивается с другой (любовь к семье и — к правде, любовь
к родине и — к свободе). Внешняя — в том, чтобы освободить свой ум от созерцания
клетки пространства и времени, в которую мы заперты. На помощь любви приходят
опьянение, сон и игра. Какие-то волны цвета, звука, пространственных и
логических форм всегда нас окружают и охватывают; играя, дети строят из них
гармонические ряды и в этом царстве свободы становятся самими собой, находят
свое счастье.
Взрослые могут поступить также, но им многое мешает. Вопервых, мешает
несерьезное отношение к игре. Дети в своих играх подражают высшему, на которое
можно показать пальцем, — взрослым. Положение взрослых труднее. На высшее,
образом и подобием которого им хочется стать, пальцем не покажешь; и многие
думают, что стремиться к тому, чего нет, несерьезно; серьезно они относятся
только к тому, что необходимо: есть, пить, одеваться, иметь не слишком плохое
правительство и т.д. Игры взрослых людей — только разминка, перекур, отдых. Так,
во всяком случае, думают серьезные люди. Правда, большинство людей несерьезно:
новости спорта волнуют их больше, чем политические события. Но это считается
признаком глупости, —да так оно, пожалуй, и есть.
|
|
|
Необходимое подчиняет своему ритму, превращает в раба, в программированную
машину. Нельзя оставаться самим собой, занимаясь необходимым больше, чем это
действительно необходимо, — отдавая себя всегда достижению практической цели.
Опыт показывает, что никакая цель не оправдывает средств, если по пути к ней
человек теряет себя. Достигнутое оказывается пустым и бездушным, не радует и не
удовлетворяет.
Но спорт и другие игры взрослых людей только чуть-чуть шевелят душу. Только в
некоторых особых играх взрослый, как ребенок, чувствует себя образом и подобием
чего-то высшего, свободным существом, царем вселенной. Такой игрой были
религиозные обряды. Такие игры — искусство, любовь; для математиков, чувствующих
форму числовых символов, такой игрой может быть их наука и т.д. Эти особые игры
взрослых —
==71
подражание миру, которого нет в пространстве и времени, миру, которого мы не
знаем, — быть может, создание нового. Они поднимают над будничным, дают чувство
духовной бесконечности, они создали человека из животного и каждый день вновь
создают его из праха.
Наши близкие родственники — обезьяны — более расположены к игре, чем другие
животные: они превратили, например, в игру половые отношения (солидные
млекопитающие любят только в период течки). Норберт Винер считает, что игра в
шифровку и дешифровку дала толчок к развитию языка. Этнографы открыли, что
примитивные племена п р и ру ч а ют животных ради забавы и лишь гораздо позже
домашние животные были использованы. А то, что математики занимаются своей
наукой, не думая о потребностях производства, достаточно хорошо известно. Но
ученые были бы обижены, если бы их занятие назвали игрой. Надо найти особое
слово для высших игр взрослых людей.
Раньше, когда была религия, говорили: «святое искусство», «святая любовь». Таким
образом, некоторым играм приписывалось мистическое значение, и это давало им
положение в свете. На языке науки это положение трудно описать. Наука расшатала
религию, но не может создать систему ценностей взамен религиозной. Фрейд —
почтенный ученый, но он не способен заменить Амура. Прилагательное «научный»
увеличивает ценность только явлений науки; «научное искусство», «научная любовь»
— нелепые сочетания слов. Скорее имеет смысл сочетание «изящная теория». Но
может ли искусство стать мерой всех ценностей, в том числе и научных, мерой,
которой была религия? Без нее человеческая душа не может выбраться из хаоса.
Счастью взрослых мешают также забота, нечистая совесть, страх. «Храбрый умирает
однажды, трус—тысячу раз». Из страха перед страданиями человек часто подавляет и
умерщвляет свою способность откликаться на поэтическое чувство; чтобы не
потерпеть поражения в борьбе за необходимые блага, воспитывает в себе сухость и
жестокость. «Бойтесь первого движения души, — учил Талейран, — оно обычно самое
благородное». Нечистая совесть заставляет замыкать сердце, чтобы, заглянув в
него, не испытывать боли. Но «хрупкое растение счастья» (Стендаль) не может
вырасти на окаменевшей почве. Жюльен Сорель мог сделать карьеру Растиньяка, но
предпочел положить голову под нож гильотины, чем еще раз солгать: маска начинала
прирастать к лицу. Невелика радость — стать
==72
счастливцем в глазах мещан и дрянью в своих собственных. Иногда некрасиво не
только быть знаменитым, но даже остаться в живых. И в камере, в недолгие дни до
казни, Жюльен, быть может, испытал больше счастья, чем выбрав другой жребий и
став супругом маркизы де ла Моль, вельможей и подлецом.
Стендаль был милостив к Сорелю и прислал к нему в камеру мадам де Реналь. В
предельных ситуациях так не бывает.
... Старость — это Рим, который Взамен турусов и колес Не читки требует с
актера, А полной гибели всерьез.
Б.Пастернак
Боги — на стороне победителей, Катон — на стороне побежденных. Здесь разговор о
счастье вообще теряет смысл. Если остается только выбор между смертью и
мучениями совести, стремление к счастью заходит в тупик, нужны другие принципы,
чтобы сделать этот выбор разумным. Счастье не является высшим принципом,
которому можно подчинить всю человеческую деятельность, и Милль прав: несчастный
человек выше счастливой свиньи. Но надо ясно понять, что это значит.
Современное искусство охотно — даже слишком охотно — изображает неврастеников,
душевнобольных, инстинктивно предпочитая их нормальным мещанам. Однако свинья не
счастлива, она только сыта и довольна; это — гармония со средой, основанная на
безличности, на отсутствии самостоятельного проекта. В подсознании мещанина
дремлют подавленные порывы; вырываясь наружу, они разрушают карточный домик
мещанского счастья. В психозах, как в раковой опухоли, разрастается искалеченная
человеческая сущность, в болезненной раздражительности — способность к более
острым впечатлениям, чем те, которые необходимы для добропорядочной службы. Без
высокой чувствительности человек не знает ни счастья, ни несчастья. Поэтому
способность к несчастью — примета высокоразвитого человеческого существа: поэта,
художника, артиста. Но само по себе несчастье — состояние тоски по идеалу,
первый шаг к нему, и только. Это состояние еще наполовину рабское, наполовину
навязанное жизнью, а не то, которое человек должен искать, не идеал.
Счастье — не высочайшая, но достаточно высокая ценность. Способность к счастью—
признак гармонической личности, свободной от страха, суеты, запутанности в
заботах, личности, спо-
==73
собной брать от жизни то, что жизнь дает, и давать ей все, что жизнь требует.
Когда человек, достигнув цели, не чувствует себя счастливым, это значит, что он
стремился к ложной (второстепенной) цели, приняв ее за истинную (главную), а
главную упустил. Поэтому утрата способности к счастью, характерная для
декаданса, — это индикатор душевного хаоса, разброда и шатания ценностей,
неспособности найти в жизни главную линию. С высшей, надличной точки зрения
счастье — не цель, но это средство, без которого трудно обойтись: счастливый
человек делится с окружающими своим счастьем, неврастеник—своими больными
нервами. Вопреки теории Адлера, согласно которой реформатором движет воля к
власти, а воля к власти — компенсация неспособности к личному счастью, в жизни
часто бывает наоборот. Радищев, Рылеев, Герцен умели быть счастливыми и были
счастливы в любви (молодой Герцен). Но счастье, которое они давали одной или
немногим и которое они от немногих получали, не было полным, потому что на него
падала тень угрюмой и тяжелой жизни других. Счастье живет только в обмене, в
передаче от одного другому. Им нельзя владеть, как домом или поместьем,
обособившись от других. Только давая, не спрашивая взамен, можно вызвать его к
жизни. Только рискуя потерять счастье, можно умножить его.
Схваченное в руки, зажатое в кулак, спрятанное от других, оно исчезает.
Достоевский об этом писал: «Сильно развитая личность, вполне уверенная в своем
праве быть личностью, уже не имеющая за себя никакого страха, ничего не может и
сделать другого из своей личности, т.е. никакого более употребления, как отдать
ее всю всем, чтоб и другие все были точно такими же самоправными и счастливыми
личностями. Это закон природы; к этому тянет нормального человека». Счастье — не
цель, а скорее средство, без которого почти также трудно обойтись, как без рук.
Добро не укладывается полностью в рамки счастья, но вне их оно не может быть
осуществлено.
Христос принял крестные муки, но Он не искал их, не носил вериг, не спал на
гвоздях; Он любил своих учеников и с радостью беседовал с ними. Он сказал: если
не будете как дети, не войдете в Царство Небесное. А дети чаще, чем взрослые,
счастливы — и меньше взрослых боятся утратить счастье.
1958-1966
==74
Очень короткая философия
1 Каждый видит и слышит вещи. Каждый может предположить за вещами какие-то
механизмы, управляющие движением: проделки духов, «силы» классической физики или
статистические ансамбли электронов. Но есть еще что-то, стоящее по ту сторону
всех вещей, домовых, сил и структур. То, что рождает вещи и уравновешивает их.
Есть какая-то мировая связь, и человек может подключиться к ней, и когда он
подключился, то все остальное пусть идет из рук вон плохо — это неважно; а когда
он не подключился, то все остальное может быть очень хорошо, но это тоже
неважно.
2. В человеке есть приемник (способность подключиться к цепи) и передатчик
(способность действовать).
Приемник подслушивает, если он в порядке, ритм Целого. Тогда появляется желание
выразить подслушанное каким-то частным действием. Крестьянка выражает себя тем,
что выкормила ребенка; Микеланджело—Сикстинской капеллой. Но оба они прежде
подслушали, приняли волну откуда-то. Без этого человеку нечего сказать. Сам по
себе он ничто. Женщина родит, но ребенок вырастает свиньей. Художник напишет
картину, но ее забудут.
Прежде всего важно, чтобы хорошо работал приемник. Тогда уже будет забота, как
ответить, как передать принятое дальше. Можно и помолчать. Есть немые натуры,
спящие красавицы, вокруг которых едва ощутимое облако чего-то хорошего. В этом
облаке легче дышать. А то, что говорят люди, не способные принять, один шум,
одни помехи, шипение испорченного механизма.
3. Есть много способов настраивать приемник: войти в облако вокруг человека,
подключенного к цепи. Войти в его след (в слове, в музыке, в картине).
Включиться к цепи, прошедшую сквозь природу. Сблизиться с другим человеком,
таким же, как ты. Иногда вдвоем само собой выходит то, что никак не дается
поодиночке.
Ребенок растет в облаке нежности, созданном близостью, не понимая, что это она
настраивает его, и торопится вырваться, уйти подальше от маминой юбки. Рано или
поздно дело сделано — он свободен. Некоторое время приемник по инерции
продолжает работать (инерция иногда тоже хорошая вещь). Потом настройка
сбивается. Раз, два удается что-то подвертеть, третий раз все идет насмарку.
Вместо музыки слышен только собственный шум. И сквозь него — пустота. Чувство
пустоты
==75
как физическая боль. Это — сигнал. Можно заглушить его, положить подушку на
будильник, принять пирамидон. Но пирамидон не вылечит больной зуб, надо сверлить
его и положить пломбу. И пустоту в душе тоже нельзя залить. Прохудившуюся душу
надо снова сделать цельнрй. А для этого есть одно лечение — связать ее с Целым.
Надо подключиться к цепи.
бог И НИЧТО
Что я знаю о Боге? То, что этот образ приходит в голову над пустотой: последним,
когда падаешь в нее, и первым, когда возвращаешься назад, еще не различая
ничего: где субъект и где объект, где факт и где ритм теней... Мейстер Экхарт из
любви к Богу сбрасывает Его в Ничто. Отпадает мертвое, придуманное, а живой
возвращается к живому и родится заново, как в душе Иисуса. Остальное — иконы.
Живой Бог — тот, кто воскресает из Ничего. Вера, которая не разрешает сбрасывать
Бога в Ничто, делает икону кумиром, и атеизм следует за нею,как тень.
Каждая вера чтит свой образ Божий, свои иконы. Но икона (в камне или в слове) —
только подобие, «сеть, которую надо отбросить, когда поймана рыба» (китайская
поговорка). Икона прозрачна. Она не застилает вечного света, а только смягчает
его, делает выносимым для глаза.
Подлинное нельзя высказать. Все изреченное — только подобия. Дело совсем не в
том, чтобы труп вырвался из могилы и вознесся на небо (то самое, которое взломал
Коперник?). То, что произошло с Христом, было гораздо большим чудом. Его смерть
вызвала в душах учеников обвал, который длится до сих пор, и Христос тысячу и
тысячу раз воскресал в человеческом сердце. Этот сдвиг, этот обвал мертвых
пластов в сердце, это торжество жизни и есть величайшее чудо во вселенной.
Само слово Бог — подобие. Оно так же не имеет прямого смысла, как и другие слова
любви. Если бы любимая в самом деле стала солнцем или звездой, кому это нужно?
То, что высказывается словами, не равенство любимой звезде, а любовь. И Бог —
это не равенство чему-то другому. Это слово любви, сказанное жизни. Слабый
человеческий отклик из пустоты, взрытой познанием. Познанием Целого.
Декабрь 1963
==76
Реабилитация черта
Леониду Ефимовичу Пинскому — с любовью и благодарностью.
Художники придают ангелам сходство с женщинами и детьми; черта рисуют мужчиной.
Тут есть какая-то правда. Черт — мужчина. На своем месте он так же хорош, как
Гармодий, сразивший тирана. Если человечество не может состоять из одних женщин
и детей, то идеалы человечества тоже нельзя свести к ангельским ликам.
Говорят, что черти безобразны. Это — условность иконы. Врубель разрушил ее, и мы
знаем: демон прекрасен, когда лицо его обращено к Властелину. Черт — ангел
сопротивления. Но этот ангел становится безобразным, когда сопротивляться
нечему. Когда нет ни деспота, ни раба, ни отдельного существа, ни вселенной,
когда падают все различия, все плавится, теряет материю, становится светом. Черт
не хочет плавиться, он тугоплавок и в белом свете любви дымит багровым и черным.
Час демона начинается в сумерках. Мир остывает и снова распадается на части.
Сама жизнь смотрит тогда на человека двумя разными лицами. И нельзя одинаково
глядеть на машину и на Бога, одинаково отвечать на принуждение и любовь.
«Мудрый подобен зеркалу, — говорил Чжуанцзы. — Оно отражает тьму вещей,
оставаясь ясным и незамутненным».
Ибо есть невидимая ось, вокруг которой все движется: память о белом накале.
Невидимый позвоночный столб связывает организм, не сковывая его, не мешая
откликаться жизни, не мешая всплывать из глубины той маске, которой требует
роль. Я помню человека, в душе которого рядом жили князь Мышкин Достоевского и
франсовский Люцифер. Никакого внешнего порядка не было. Но Люцифер не пытался
захватить первое место. Было стихийное чувство жизни, и оно подсказывало, когда
говорить князю Льву Николаевичу и когда — бесу гордыни...
Человек должен быть мужчиной по отношению к власти и женщиной по отношению к
Богу. Мы по большей части наоборот: мужчины по отношению к Богу и женщины по
отношению к власти. Иногда — капризные женщины, склонные к гаремным шалостям,
интригам и сплетням...
Декабрь 1963
==77
Три клинических случая
Были у дедов сапоги. Не простые — семимильные сапоги. Сами несли через войну,
разруху, террор. Думали деды — износу сапогам не будет. Но не тут-то было.
Начала история разувать дедов. Дергает и дергает за каблук. Деды сопротивляются,
не хотят разуваться, но обутыми быть никак не удается: пятка в голенище
застряла, пальцы едва касаются подошв, а дальше не лезут. Не то ноги распухли,
не то кожа ссохлась.
Плюнуть бы на сапоги, да как-то страшно на старости лет по-мальчишески пойти
босиком. Спотыкаются старики, путаются в полуспущенных голенищах, падают. Нервы
совсем расходились, что ни день — скандал.
Отдышавшись, деды смеются друг над другом. Те, у кого сапоги слезли наполовину,
тычут пальцами в консерваторов, разувшихся только на одну треть. А те, кто
освободился на три четверти, за глаза называют друг друга ортодоксами.
Это клинический случай номер один — маразм полуснятого сапога.
У отцов была другая игрушка: въехать в Глупов на белом коне, сжечь два-три
учреждения и место, на котором они стояли, посыпать солью. Но торжественный
въезд в Глупов был отменен. Пришлось возвращаться в вагоне третьего класса,
рядовыми советскими гражданами.
Забились отцы в крысиные норки, ходят на службу, а в душе скачет белый конь, не
дает покоя, по ночам снится, проклятый. Мучает роковой вопрос: человек я или
тварь дрожащая? Поймут ли грядущие поколения весь мрак, весь ужас нашего
существования?..
Напившись, отцы обвиняют друг друга, кто больше продался ответственным
работникам, и бьют посуду. Идеал белого коня постепенно тускнеет, отодвигается
на второй план, становится чем-то вроде огурца: закуской к водке.
Это клинический случай номер два — маразм не выведенного из конюшни белого коня.
Третий случай — с малолетними.
Деды пьют валидол, потому что не достроили хрустальный дворец. Отцы пьют водку,
потому что не разрушили хрустальный дворец. Мальчики лижут сивуху или жрут
барбамил, потому что им на все плевать.
«Все гениальные и прогрессивные люди в России были, есть и будут картежники и
запойные пьяницы» (Достоевский).
==78
Это клинический случай номер три — маразм дерьма, возведенного в идеал, маразм
как чистое (и отчасти даже святое) искусство.
К теории зари
Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами, Где тишина и неземной покой?
|
|
|
