 |
Теория субэкумен и проблема своеобразия стыковых культур 9 глава
|
|
|
|
вдохновлять бес, и дьявольщина разрастается в обществе, пока не пожрет его. Это
объективный исторический закон, который впервые сформулировал Сыма Цянь (если
Н.И.Конрад правильно интерпретировал соответствующий иероглиф), и никакие нормы,
установленные государствами и диктаторами, не помогли против этой болезни. Все
они держатся на инерции религиозной нормы и падают вместе с ней.
Существует объективный минимум солидарности, без которой общество разваливается,
и от эпохи к эпохе этот минимум не падает, а растет. Бушмену достаточно любить
40-50 людей, с которыми он вместе кочует по пустыне. Это ему легко удается, и
средний бушмен — хороший бушмен. В большом племени, при тесных связях маленьких
родовых групп, поселений, деревень труднее быть хорошим. Поэтому увеличивается
роль внешней регулировки, всяких норм, законов, правил. Не надо думать, что
законничество было только у древних евреев. Племя гого в Танзании регулирует
такие вещи, которые ни Моисею, ни даже Эзре не пришло бы в голову узаконить:
например, муж непременно должен укладываться на правый бок и ласкать жену левой
рукой, хозяйки выливают помои непременно на запад (как и наши журналы) и т.д.
В ранних империях, смешавших и рассыпавших племена, племенные законы также
рассыпались. Римские императоры попытались выйти из нравственного хаоса, дав
народам себя как бога, а свои эдикты — как заповеди. Но императоры (даже очень
хорошие, как Марк Аврелий) были слишком заняты государственными делами. Они едва
успевали войти в роль нравственного образца, как опять надо было кого-то
распинать, пытать, раскрывать заговор. А эдикты, составленные на бивуаке,
слишком отдавали государственной необходимостью и совсем мало — человеческим
|
|
|
сердцем.
Тогда пришел Иисус, сын плотника из Назарета, и сделал то, чего не сумел цезарь.
Он вернулся к нравственной интуиции, оставленной законниками, и прислушался к
ней до того, что стал «одно с Отцом» — ив этой форме, подсказанной традицией,
понял, что чувствует любовь к каждому человеку, каждому созданию на земле как к
своему ребенку. Нового закона еще не было, но Иисус сам стал законом
(«написанным в сердце»); он знал, когда выполнять старые законы, а когда не
нужно. Ему подсказывала та же нравственная интуиция, которая помогает бушменам
жить на стоянке без ссор, только интуиция более развитая, способная обнять всю
землю.
Так была решена задача времени. Так родился «Сын Бо-
К оглавлению
==140
жий», гений человечности, способный любить все 10, или 20, или 30 миллионов
подданных Римской империи, и варваров, угрожавших ее границам, и друзей, и
врагов, как самого себя. И был найден ключ к превращению массы, покорившейся
римскому закону, в народ, связанный не только общим страхом, но и любовью. То
есть к солидарности без кровной мести между родами, без племенной вражды. Ключ
этот был найден в человеке, ставшем совершенным, «как совершенен Отец наш
Небесный», то есть открывшем в себе все те качества, которые пророки увидели на
небесах.
Иисус нес себя миру, но для мира это было слишком просто: обновиться,
преобразиться полностью он не мог. Миру нужен был компромисс Ветхого и Нового
Адама — и он получил этот компромисс как смесь «монастыря» с «исламом».
Иисус не устраивал монастырей. Это сознательно делал только Будда, может быть,
потому, что общество, с которым он столкнулся, еще меньше подготовлено было к
реформам. Но сыновья Нового Адама нетвердо стояли на ногах: чтобы не затеряться,
чтобы уцелеть, они уходили в пустыню, собирали своих за монастырской стеной.
|
|
|
Оттуда они потихоньку светили миру (как Сергий Радонежский Дмитрию Донскому),
там они хранили душевный огонь для того дня, когда мир созреет, чтобы принять
его. А для мирян, потерявших племенной завет, был создан ислам. Я называю
«исламом» то, что яснее и проще других дал Мохаммед: систему заповедей,
основанных на покорности одному для всех Богу. Закон такой же твердый, ясный,
обязательный, как племенные, но приспособленный к неплеменному,
детрибализованному миру.
К этому пришли все мировые религии, с чего бы они ни начали. Буддизм сперва был
только монастырем, — но очень скоро появился «ислам» для мирян. Ислам был только
«исламом», но суфийские братства, странствующие дервиши — своего рода монахи.
Средневековая комбинация «монастыря» с «исламом» была реалистическим выходом из
положения. Она дала возможность подняться на новый уровень солидарности
(буддийского мира, христианского мира, мира ислама), позволила создать стройную
систему культуры, охватившую своим влиянием все слои общества, и
консолидироваться после духовной разрухи античных империй. Но потом история
свернула. Старый путь оказался тупиком.
«Ислам» сковывал развитие личности. «Монастырь» давал ей только одну дорогу —
вверх, а требовалось шире, свобод-
==141
нее развернуться и на плоскости. Это движение разрушило готическую постройку.
Когца говорят о кризисе религии, практически имеется в виду, что средневековая
структура (сожительство «монастыря» с «исламом») не годится для Нового времени.
Это верно. И дело не только в том, что «монастырь» или «ислам» испортились. Нам
не стало бы легче, если бы вдруг в первоначальной чистоте возродился ислам
первых четырех праведных халифов. Праведные халифы с удвоенным рвением
возобновили бы войну с неверными, и ко многим антихристам, обещающим спасти мир,
истребив своих врагов, прибавился бы еще один. А у нас, как известно, достаточно
спасителей, готовых уничтожить вселенную, лишь бы восторжествовали их принципы,
и так как современный интеллект создает множество принципов (а следовательно, и
проектов спасения человечества), мир и без нового Омара или Петра Пустынника
достаточно близок к гибели. Что же касается монастырей, то какая-то форма
|
|
|
самосохранения тонких и хрупких организмов, возможно, опять возникнет; но какой
она должна быть? Этого мы не знаем, и простое сохранение или возрождение старых
форм вряд ли достаточно.
Снова, как в древности, возникло сожительство людей, вышедшее за рамки старых
духовных единств, национальных и религиозных. Снова до зарезу нужна нравственная
интуиция, всеми заброшенное Царство Божие внутри человека. Снова не хватает
солидарности для решения самых элементарных вопросов. Академик Сахаров посчитал,
что для того, чтобы не допустить массового голода и катастрофических
общественных судорог в третьем мире, надо обложить развитые страны огромным
налогом, но даже налог в 1%, предложенный Горовицем несколько лет тому назад,
серьезно не рассматривался. Разумность этого проекта никто, конечно, не
оспаривал, но, чтобы принять его, надо опять поставить человека выше субботы
(коммунистической, капиталистической, расовой — любой), нужно возлюбить не
только союзников — ибо «так поступают и язычники» — — но и врагов. Без выхода на
новый уровень солидарности современные проблемы неразрешимы. Наука может описать
современные болезни, вылечить их она не в силах.
И вот оказывается, что мы переросли только популярное средневековое понимание
христианства и буддизма, а до того духовного и нравственного уровня, на котором
свободно парили Иисус и Будда, нам еще очень-очень далеко. Если бы мы
==142
доросли чуть повыше, хотя бы до колен, — самые неотложные вопросы были бы
решены".
Не будем спорить, какая вершина выше и как они друг к другу относятся. Но если
христианский мир станет хоть немного более христианским, а будийский мир —
буддийским, воспрянет надежда на выход из тупика.
Вся запутанность, абсурдность нашего времени в том, что мы пытаемся решать
проблемы двадцатого века так, как они решались в девятнадцатом (и раньше: с
эпохи Возрождения): опираясь на достигнутый нравственный уровень, принимая его
как данность. Мы пытаемся действовать как Фауст, не замечая, что фаустовская
|
|
|
эпоха кончилась, что для развитых стран она исчерпана, что Новое время стало
старым. И нужно, как в кошмарном сне, проснуться и освободиться от
представлений, потерявших связь с реальностью. Если нет выхода на плоскости
интеллекта, это просто значит, что надо подняться на новый духовный уровень,
посмотреть на горы, которые кажутся неприступными, сверху.
В этой работе есть свои интеллектуальные задачи. Одна из них, над которой, как
мне кажется, стоит подумать, — задача скрытого имама. По шиитской легенде,
мессия (скрытый имам), объявившись, не принесет нового закона (это противоречило
бы исламу), но даст новое толкование всех прежних пророчеств, прояснит их
духовное единство — и вражда между «народами книги» исчезнет. Если хорошо
выполнить эту задачу, отпадет много недоразумений. Станет ясно, что сегодня нет
внутреннего спора между иудаизмом Мартина Бубера, католицизмом Генриха Бёлля и
индуизмом Рабиндраната Тагора: между ними может быть установлен духовный,
ценностный контакт, — но есть очень существенная разница между христианством св.
Франциска и св. Доминика: разница духовного уровня. Очень важно понять, что
различия духовного уровня важнее различий языка, а к единой вершине, к единому
свету пусть каждый двигается своим путем. Только так можно внести единство в
современное, почти бесконечное разнообразие индивидуальностей (национальных и
личных). Одного вероисповедания на современный мир не хватит, слишком этот мир
пестр.
Но главное не то. Главное не во внешней интеллектуальной возможности диалога, а
во внутреннем духовном сдвиге. Главное — зашевелится ли хоть слегка тот самый
слой под- или над-сознания, который откликается на подсказку «сверху» и дает
силы бороться с шепотом преисподней.
==143
==144
==145
00.htm - glava09
Проблема Воланда
Глава 1. Попытка теории
В 50-е годы одним из заключенных в Каргопольлаге МВД СССР был некто Рутштейн —
некрасивый человек со скрипучим голосом, простодушный до глупости, почти до
юродства. Над ним смеялись, как над живым анекдотом, а потом иногда жалели. Леня
В. говорил, что Рутштейн создан Богом для утешения антисемитов...
На воле Рутштейн был основщик, т.е. преподаватель основ марксизма-ленинизма, и
написал диссертацию на тему «Свобода и необходимость». Исследуя эту категорию,
он спросил: что было бы, если бы агенты Временного правительства убили Ленина?
Ответ (в 1949 г.) был ясен: Октябрьскую революцию совершила бы партия под
руководством товарища Сталина. Здесь в 1949 году надо было остановиться, но
|
|
|
Рутштейн был честно глуп и поставил следующий вопрос: а если бы агенты
Временного правительства убили Сталина? Тогда Октябрьскую революцию совершила бы
партия... Партия без Сталина... Дураку дали 10 лет.
Я вспомнил проблему, поставленную Рутштейном, читая японское интервью
Солженицына: «Под словом «Революция 17-го года» я понимаю некий единый процесс,
который занял по меньшей мере 13 лет. То есть от Февральской революции до
коллективизации 30-го года. Собственно, только коллективизация и была уже
настоящей революцией, потому что она совершенно преобразила лицо страны. Так
вот, я должен сказать, что я за эти 45 лет установил, что процесс совершенно
единый, из февральской революции не мог не вытечь октябрьский переворот, он
должен был выйти из нее. Вот перещупал день за днем революцию и убедился, что
уже в марте 1917 октябрьский переворот был ре-
==146
шен, что есть единая линия Февральская революция — Октябрьская революция — Ленин
— Сталин — Брежнев...»'
Мне кажется, верно, что революция — не один день, а несколько лет Великая
Французская революция заняла целый период (1789-1794), и целый период—Английская
революция XVII в, Голландская — XVI в Мы говорим о революции 19051907 гг.
(называя ее обычно «революцией 1905 года», но растягивая год до трех лет).
Кошмар террора 30-х годов длился по меньшей мере лет 5 (с 1934-го по 1939-й), но
вошел в народную память и в язык как «1937 год». Так что парадокс растянувшегося
«1917 года» не так уж странен и схватывает в одном обороте целый исторический
комплекс.
Смущает другое: железная необходимость, с которой из Февраля вырос не только
Октябрь (это бы куда ни шло), но и Сталин... и коллективизация... А если
«единая линия» есть, то почему она прыгает: «Ленин — Сталин — Брежнев?» Куда
подевался Хрущев? Видимо, в «единую линию» он не совсем укладывается- и
печатание «Одного дня из жизни Ивана Денисовича» скорее можно объяснить
«волюнтаризмом Хрущева», а говоря языком религии и философии — свободой волей
личности. Но если Хрущев обладал свободой воли, то почему лишать ее Сталина? И
отрицать его авторство, его неповторимый почерк в некоторых событиях? Как
совместить личное, неповторимое — и историческую необходимость?
«Перещупывание дней» решительно ничего не доказывает. Каждый изучает факты
по-своему. Толстой, «перещупав факты», создал концепцию войны, с которой
Солженицын, «перещупав факты», совершенно не согласен (и в «Августе 14-го»
опровергает ее). Можно не согласиться и с концепцией Солженицына. Исторический
роман придает взглядам автора известное праводоподобие, однако роман не есть
историческое свидетельство. В лучшем случае это модель. Всегда возможны и другие
модели, другие гипотезы Однозначно объяснить историческую действительность
невозможно...
Здесь, однако, мы сталкиваемся с заявкой, изложенной в статье «Наши плюралисты».
«Может ли плюрализм фигурировать отдельным принципом и притом среди высших9
Странно, что простое множественное число возвысилось в такой сан. Плюрализм
может быть лишь напоминанием о множестве форм да, охотно признаем, — однако
цельного движения человечества? Во всех науках строгих, т.е. опертых на
математику, истина одна, и этот всеобщий естественный порядок никого не
оскорбляет Если истина вдруг
==147
двоится, как в некоторых областях новейшей физики, то это — оттоки одной реки,
они друг друга лишь поддерживают, так и понимается всеми. А множественность
истин в общественных науках есть показатель нашего несовершенства, а вовсе не
нашего избыточного богатства, и зачем из этого несовершенства делать культ
«плюрализма...»2.
Отвлекаясь от всякой полемики за и против плюрализма, демократии, уважения к
взглядам противника, взглядов меньшинства и т.п., надо заметить, что попытки
сделать гуманитарные науки точными повторялись неоднократно, начиная с «Этики»
Спинозы, изложенной математическим методом, — ив XX в. возник ряд новых
математических дисциплин: эконометрика, социометрика и т.п. Математика широко
применяется и в ряде вспомогательных исторических дисциплин. Вопрос, однако, в
том, можно ли математическими методами решить кардинальные вопросы истории. Есть
ли математический подход к проблеме целостности — личности, культуры, эпохи,
события? Да и всякой целостности, в том числе физической?
В XX в. одновременно идут два встречных процесса: с одной стороны, математизация
гуманитарных наук, с другой — гуманитаризация точных3. Точное мышление все
жестче осознает свои рамки: это мышление в строго определенных понятиях и ясное
понимание границ познаваемого. Однозначны точные науки в решении частных,
обособленных проблем. Как только мы доходим до проблемы целого, истина
раздваивается. Есть несколько геометрий, есть теорема Геделя, доказывающая, что
не может быть единственной истинной системы (ибо истинность системы не может
быть доказана внутри ее самой). Есть принцип дополнительности в физике. И чем
дальше, тем больше таких отклонений от классической математики и классической
физики. «Так и понимается всеми».
Однозначность ответа — функция логически корректных операций с однозначными
(т.е. банальными) предметами мысли. Чем банальнее, тем точнее4. Можно
предсказать поведение покупателя на рынке, но нельзя предсказать глубинных
психических срывов. Кто мог предсказать поджог кинотеатра в Абадане?
Экономический человек должен был радоваться развитию хозяйства Ирана. А
целостный человек дал пинка хрустальному зданию. Это ретроградство, это
столкнуло процветавшую страну в хаос, но зато по своей, научно не познанной,
глупой воле. Здесь, по-видимому, была для иранцев какая-то своя, самая выгодная
выгода. Если можно угадать ее, то разве перечитывая «Записки из подполья»...
Математики подпольный человек не слушается.
==148
Тайна истории уходит в тайну личности. Мы не можем договориться, кем был Николай
II — святым, ничтожеством, идиотом... Как же рассчитать взаимодействие Петра I и
Обломова, Рогожина и Мышкина, Пугачева и Са вел ьича? Даже органическая молекула
(не такая уж сложная штука) ведет себя так, словно одновременно находится в
нескольких состояниях (ср. теорию резонанса). В этой вселенной (само
возникновение которой было, по-видимому, неожиданно: теория первоначального
взрыва), где неожиданно (вопреки вероятию) возникла жизнь, человек
(происхождение которого до сих пор никем не объяснено), современное общество
(вдруг возникшее на Западе и никак не возникающее на Востоке), трудно
представить себе длинную цепь событий, в которой каждое звено с логической
неизбежностью вытекает из предыдущего. Я думаю, что история полна неожиданностей
и дает широкий простор личности. Возможны ли походы Чингисхана, изменившие лицо
мира, без Чингисхана? Наполеоновская империя без Наполеона? Возможна ли партия
Ленина-Сталина без Ленина и Сталина? Кто мог предвидеть в 1924 году, что Сталин
всех перехитрит? Полвека спустя, мы задним умом крепки. А для современников
прочность большевистской диктатуры была такой же ошеломительной неожиданностью,
как для нас — приход к власти Хомейни.
Одна из тайн истории — превращение белого в черное, зла — в добро. У Александра
Исаевича большевики с самого начала похожи на чертей и удерживаются у власти
одним: террором. Но ведь для террора нужен аппарат. Нужны энтузиасты и фанатики,
готовые идти работать в ЧК. Как создать аппарат террора с помощью одного только
террора? Это все равно, что вытащить себя из болота за волосы.
Старики рассказывали мне, как приезжали на фронт Троцкий или Зиновьев и за час
превращали толпу, готовую разбрестись по домам, в войско, охваченное
энтузиазмом... Революция жила пафосом борьбы со старым злом, со «старым
прижимом», с веками угнетения и бесправия, и большевистские ораторы, растравляя
незримые следы от помещичьих розг на солдатских спинах, заряжая своей пламенной
верой в светлое будущее (сейчас это штамп, вызывающий тошноту, а тогда — живая
идея), могли создать систему средств власти, ставшую через несколько лет мощным
инерционным телом со своей собственной, внеличной логикой...
Есть замечательная статья С.Л.Франка «По ту сторону правого и левого». Она
написана была в 1927 г., но до сих пор не только не устарела, но даже и не
понята. Правыми, рассуждает
==149
Франк, были консерваторы, левыми — революционеры. Но вот власть переменилась,
существующий строй — большевистский, свергнуть его хотят монархисты. Бывшие
левые — сегодняшние правые, бывшие правые стали левыми. Не лучше ли отказаться
от двоичной классификации? И Франк предлагает троичную. Белыми он называет
либералов, сторонников самодержавия — черными, социалистов красными. Гражданская
война описывается в этих терминах как коалиция белых и черных против красных. Но
все коалиции неустойчивы, и возможны другие сочетания, например черносотенного с
красногвардейским (пережив 1949 год, я охнул от восторга: какое предвидение!).
Цветовая символика Франка напоминает классификацию ндемба, исследованную
В.Тернером. Статья Франка — косвенное подтверждение тезиса Тернера, что обломки
бело-красного мышления сохранялись во всех культурах и время от времени
«припоминаются», всплывают из подсознания в сознание. У ндемба (как у Августина)
есть безусловное благо, но нет безусловного зла. Благо описывается белым цветом
(дух света и жизни). Красное — цвет крови (жизни) и пролития крови (смерти).
Черное — цвет трупа и земли, порождающей новую жизнь (смерть, но в глубине
смерти воскресение). Оба термина амбивалентны. Можно выявить амбивалентность
небелого и у Франка. Красное и черное для него сами по себе не зло и не благо.
Они хороши до тех пор, пока уживаются с белым (у Франка дух свободы, но за духом
свободы, как и у ндемба, стоит дух жизни). Умеренно красное — динамизм, умеренно
темное — стабильность...
Архаические культуры не выделяют различных видов темного и обычно рисуют темное
синим цветом, так же далее будем поступать и мы. Неумеренно черное (синее) —
застой и гниение, неумеренно красное — ярость разрухи. Вчерашнее зло, не меняя
цвета, может стать благом. Решает не цвет, а оттенок. И в этой смене оттенков
решает личность. Решают люди — своей неожиданной, из глубины бытия возникающей
волей. (Вдохновленной Богом — или дьяволом, — но не простой логикой событий).
При двоичном мышлении решает цвет: красное (зло) или белое (добро)? При троичном
важнее оттенки. В терминах символики Франка-Тернера я могу сказать, что
предпочитаю светлые тона, а розовое или голубое мне все равно; лишь бы не
темное, лишь бы не крайность революции и контрреволюции. Разумеется, бывает
положение, когда светлого выбора нет вов-
К оглавлению
==150
се. Тогда приходится воевать за Сталина, чтобы не победил Гитлер. В рукопашной
схватке жизненная задача сводится к «или
— или». Здесь справедлива бинарная логика (кто не с нами, тот против нас). Но и
сражаясь можно внутренне стоять выше сражения. И с этой внутренней высоты (к
которой Кришна звал Арджуну) видеть, как меняются оттенки партийных знамен. Как
(на больших перегонах истории) то революция, то контрреволюция, то правое, то
левое становятся относительным благом (светлеют, белеют) и как вчерашнее светлое
темнеет. Белое же само по себе не воюет и не побеждает, а только окрашивает
красное (и синее).
Развивая схему Франка-Тернера, я назвал бы дореволюционный либерализм розовым, а
послереволюционный — голубым. Либерализм не сражается на баррикадах и вступает в
коалицию либо с революцией, либо с контрреволюцией. За союз с революцией его
клеймит Александр Исаевич. Но мне либерализм дорог сам по себе, с кем бы он ни
дружил. С точки зрения Александр Исаевича, я розовый, пособник красного, а он
белый (в обычном, бинарном понимании, т.е. антикрасный). С моей точки зрения, я
сам белый (во франковском, троичном понимании символики цвета). Для Солженицына
мир резко делится на темное и белое, на абсолютное добро и абсолютное зло,
поэтому надо доказать, что белое движение было белым во всех отношениях,
рыцарским без страха и упрека (отсюда перепечатка в «Вестнике РХД» старой, 20-х
годов, статьи П.Б.Струве, оправдывающей погромы). Поэтому надо доказать, что
русская революция была антирусской, что ее совершили инородцы против воли
русского народа (отсюда публикация в «Вестнике» статьи секретаря Солженицына
М.Бернштама, доказывающей эту истину математически). Поэтому надо вывести, что
социализм
— источник всех смертных грехов, в том числе геноцида (и опять М.Бернштам
доказывает это с помощью цифр). Но идеолог, пытаясь доказать свои аксиомы,
вступает на тонкий лед: при первых контраргументах лед рушится.
Было бы лучше не считать, сколько инородцев служило в Красной Армии, а просто
повторять фантастические цифры, которые приобрели силу предрассудка в эмиграции
первого поколения. С предрассудками спорить невозможно, а подсчет выносит корни
идеологии на свет разума. О.Максудов подсчитал иначе, поаккуратнее, и оказалось,
что инородцев было совсем немного. Тогда Бернштам ответил, что, сколько бы ни
было инородцев и иностранцев, они служили в заградотрядах с пулеметами, а именно
эти заградотряды заставили Красную Ар
==151
мию победить. Рассуждая подобным образом, я берусь доказать, что прорвал фронт
белых под Орлом и гнал их до Черного моря не Семен Михайлович Буденный, а Исаак
Эммануилович Бабель.
Невольно мне вспомнилась другая дискуссия — между историками-марксистами,
пытавшимися решить вопрос, существовала ли на Востоке рабовладельческая
формация. Сторонники рабовладения высасывали из истории древнего Китая и древней
Индии подходящие цифры, аболиционисты ставили все под сомнение. Одни указывали
на распространенность термина «даса» (примерно говоря — раб), другие возражали,
что слово это встречается большей частью в религиозном контексте и Калидаса (раб
Кали) вовсе не был рабом (так же как смиренный грешник Дмитрий Ларин, Господний
раб и бригадир). И вообще, слово «даса» употреблялось очень расплывчато. Оно
могло означать и раба, и слугу. Древние индийцы различали три вида ума, а раба и
слугу (к отчаянию историков-марксистов) смешивали. В конце концов один из
сторонников умозрительной схемы исторического процесса (не то Тюрин, не то
Тюляев) нашел забавный выход из положения. Он признал, что рабов в Индии было
немного (факт очевидный), но так как рабство существовало, то каждый бедняк
чувствовал себя под угрозой стать рабом, быть обращенным в рабство... Бросалось
в глаза, что гораздо легче найти рабовладельческую формацию в Соединенных Штатах
или в России около 1850 г.: цифры здесь надежные и внушительные. Но они никому
не нужны, не вовремя торчат. Точно так же, читая Бернштама, бросалось в глаза,
что легче было доказать роль инородцев (Троцкого, Вацетиса, Фрунзе) в
организации Красной Армии и воодушевлении ее бойцов. Но это опять не нужно.
Какой организаторский гений, какое воодушевление в черном деле? Террор, террор и
еще раз террор!
Мих.Бернштам никогда на войне не был, и ему невдомек, что ни одного сражения
заградительные отряды не выиграли, ни одного прорыва немецких танков (или
конницы Мамонтова и Шкуро) не остановили. Ловили себе дезертиров — и все тут А
кто хотел сдаться в плен — как заградительный отряд мог этому помешать?
Что касается геноцида, то цифры, приведенные М.Бернштамом, решительно ничего не
доказывают. Геноцид — это истребление народа. Является ли политика
раскулачивания 1919 г. геноцидом? Да, если казаки особый народ. Нет, если это не
так. У Бернштама же основные понятия крайне сбивчивы. Он сообщает
==152
нам, что у донских казаков есть некоторые этнографические особенности,
следовательно, можно считать их особым народом. Можно, если очень хочется; а
хочется потому, что геноцид престижное слово (с обратным знаком, но очень
престижное: прямо на Нюрнбергский процесс). Но хватает ли этнографических
особенностей казачества, чтобы отделить его от русского народа в особый этнос?
Этот вопрос Бернштам вообще не разбирает...
Политика расказачивания напоминала раскулачивание (проводившееся 20 лет спустя).
И слово похоже, и суть примерно та же: ликвидировать как класс. Как класс, но не
как нацию! При полном равнодушии к логике можно и раскулачивание назвать
геноцидом и уже называлось — М.Скуратовым <не тем, который удавил св. Филиппа, а
нынешним публицистом); он говорил о «геноциде» русской интеллигенции и
крестьянства (мелькнуло в Самиздате; цитирую по памяти5). Мих. Бернштам на это
не способен, он все же понимает разницу между нацией и классом. Или, говоря
по-гречески, между геtiocoM и стратой. Отчего же не ввести новое, не престижное,
|
|
|
