 |
Теория субэкумен и проблема своеобразия стыковых культур 14 глава
|
|
|
|
(общечеловеческой). Примеры субэкуменальных уз-
==209
лов. первые, архаические центры цивилизации, вызвавшие диффузию объединяющих
идей среди окружающих племен; Византия с обращенными в православие славянскими и
кавказскими народами; Тибет с Монголией; Иран и страны, в которых ощутимо
влияние персидской культуры. Существует возможность трактовать как
субэкуменальные узлы некоторые современные «блоки».
2. СУБЭКУМЕНА—завершенная попытка наднациональной культуры, выработавшая
самостоятельную философию (или мировую религию, впитавшую в себя философские
традиции). Самостоятельных философских традиций только три: средиземноморская,
индийская и китайская. Однако субэкумен мы насчитываем четыре, учитывая
модификацию средиземноморских традиций на Западе и Ближнем Востоке.
3. БИ(СУБ)ЭКУМЕНА(в дальнейшем, для благозвучия, — биэкумена) — исторически
сложившееся тесное единство двух субэкуменальных узлов, впоследствии давших
начало двум субэкуменам. Единственный пример—Средиземноморье. Элементы
биэкуменального единства есть в отношениях Индии с Ближним Востоком и Китаем.
Однако здесь скорее следует говорить о биэкуменальных узлах, то завязывавшихся,
то снова распадавшихся.
Не будучи исторической биэкуменой, сложившейся на основе общности культурного
наследия, Индия и Китай тем не менее могут рассматриваться как типологическая
биэкумена. Иначе говоря, по некоторым существенным характеристикам они вместе
противостоят Европе и Ближнему Востоку. Например, Средиземноморье (с
прилегающими к нему районами) — родина монотеистических религий; а в Индии и
Китае развитие «религий спасения» (буддизма, даосизма) идет другим путем"
|
|
|
Архитектурные формы и в Индии, и в Китае моделируют скорее образы природы
(дерево, холм), а в Средиземноморье — геометрические фигуры (пирамиды,
прямоугольники, цилиндры). На территории Индии, где индуистская архитектура
столкнулась с прекрасной геометрией мечетей, контраст бросается в глаза12. Менее
заметно (но существенно), что и в Индии, и в Китае обладать знанием (особенно
священным) — более почетно, чем владеть мечом. Еще Герцен заметил, что все
императоры, кроме китайского, носят военный мундир...
Каждая субэкумена и биэкумена может рассматриваться как социальный организм со
своими особенностями социальной стратификации, иерархии статусов, формы и
иерархии символов реальности и т.п. По нашему мнению, Маркс подходил имен-
К оглавлению
==210
но к этой проблеме, когда говорил (во множественном числе) об азиатских способах
производства. Автор — не экономист и не в силах заняться анализом менявшегося
социально-экономического строя нескольких великих цивилизаций. Однако ниже будет
сделана попытка привести несколько примеров связи «восточного неба» с «восточной
землей».
Первое кругосветное путешествие было совершено в XVI веке. Транспортные связи,
охватившие весь земной шар, стали всеобъемлющими, прочными и надежными еще позже
(примерно к XIX веку). А единство мировой культуры, формирующееся в этих связях,
до сих пор остается делом будущего.
Однако уже во II тысячелетии до н.э. монархи называли себя царями четырех сторон
света; и уже в I тысячелетии до н.э. возникают мировые религии, обращенные к
каждому человеку, без различия рода и племени. Практически грады земные и грады
Божьи не выходят за рамки глобального региона (в лучшем случае — двух тесно
связанных соседних регионов, как в античном Средиземноморье). Но в сознании
пророков, мьгслителей, законодателей действительно жила идея МИРОВОЙ
|
|
|
цивилизации, и в Китае Конфуция, в Индии Ашоки, в древней Иудее, Греции и Риме
действительно складывались символы и политически-правовые системы, легшие в
основу мирового общения. В конечном счете, когда Средиземноморье раскололось на
христианский мир и мир ислама, возникли четыре варианта, четыре проекта «единого
человеческого общежития», четыре способа подчинять племенное и национальное
общечеловеческому. Возникли четыре субэкумены, каждая из которых в принципе
общечеловечна, суперэтнична, накладывается на различия народных культур,
подчиняет их себе, и в то же время сама по отношению к другим субэкуменам
является инидвидуальной культурой.
Каждая субэкумена (скажем об этом снова) — это социальный организм, в котором
символы должного и практически существующие отношения (Семейные, политические,
экономические) связаны друг с другом и до какой-то степени поддерживают друг
друга. Исчезновение буддизма в Индии и отступяение его в Китае (во II
тысячелетии н.э.) можно объяснить тем, что буддизм не сумел ни изменить
существовавших форм семьи, общины, касты, ни приспособиться к ним так, как это
сделали соперничающие учения (конфуцианство и вишнуизм). Победили религии, прямо
ориентировавшиеся на этику большой семьи и получившие поддержку в деревне, где
община и боль-
==211
шая семья были решающими условиями производства'3. Иногда можно указать на
прямую связь между системами ценностей субэкумены и ее экономической практикой.
Так, сравнительно высокая оценка достоинства крестьянского труда в Китае связана
с периодическим возвращением земли тем, кто ее обрабатывает (при «смене мандата»
и великих реформах). Напротив, в Индии юридическое лицо, облагаемое поземельным
налогом, обычно землю не обрабатывало. Все попытки мусульманских, а потом
английских администраторов изменить этот порядок разбились о ценностные
представления индуизма, заставляющие избегать нечистого труда.
Как правило, связи между принципами и практикой несравненно сложнее. Но, так или
иначе, они сплетаются в прочную, почти нерушимую сеть. То, что истина в исламе
мыслится как закон, слово, продиктованное Аллахом (Кбран)14, органически связано
|
|
|
со всей политически-правовой структурой халифата. Главными причинами расколов в
исламе были несогласия в толковании государственного закона (о передаче власти
халифа) и более частных законов. Напротив, в христианстве закон расценивается
ниже благодати и целостность истины выражена только в личности Христа. Поэтому
расхождения в каноническом праве никогда не вели к образованию сект. Христиане
проклинали друг друга по иной причине — из-за разного понимания структуры
божественной личности. Византия предпочла погибнуть, чем допустить, что Святой
Дух истекает из Сына, а не только из Отца. На фоне этого ислам кажется
рациональным. Но, с другой стороны, личностное начало в христианстве сохраняло
(в преображенной форме) традиции античной свободы и было почвой, на которой
сделала первые шаги свободная личность Нового времени, а законничество ислама
поддерживало централизованную теократию.
Далее, Средиземноморье в целом противостоит Дальнему Востокукак культура
высказанной истины в противоположность невысказанной, принципиально невыразимой.
Хотя пути Бога неисповедимы, Коран в исламе и Христос в христианстве суть
высказанный абсолют. Напротив, Будда хранит «благородное молчание» о величайших
тайнах бытия, Лаоцзы восклицает: «О неясное! О туманное!» Индуистская Индия, с
ее равновесием высказанных и невысказанных, личных и безличных форм священного,
стоит здесь, видимо, посредине. В некоторых аспектах она ближе к
Средиземноморью, в других — к Дальнему Востоку. С туманностью символов абсолюта
связаны лаконизм языка дальневосточного искусства, предпочитающего намек
развернутому высказыванию, и отсутствие эротической мета-
==212
форы в священных книгах16. Дао настолько безлично, что невозможно любить его,
как Суламифь любила Соломона и суфий — Аллаха. Подобием Дао является скорее
пейзаж. И пейзаж, как самостоятельный жанр, складывается на Дальнем Востоке
гораздо раньше, чем в Европе (причем в совершенно иной функции: сунские пейзажи
|
|
|
— своего рода иконы тумана)'6.
Отсутствие эротической метафоры на вершинах культуры определенным образом
связано со строем китайской семьи и наложило глубокий отпечаток на реальную
жизнь чувств. Никакая священная книга не разрешала китайцам «оставить отца
своего и мать свою и прилепиться к жене своей, и стать одной плотью» (Быт., 2,
24). Любовь ассоциируется не со свободой (выбора партнера), а с долгом (по
отношению к родителям, братьям, сестрам). Оставить отца и мать китаец не вправе
ни при каких условиях. Во всяком случае, культура этого не санкционирует. Нет
«Песни песней», нет «Гитаговинды», нет безграничного царства любовного
воображения, в котором личность компенсирует себя за практические ограничения в
семье. Безумие любви не возведено поэзией не пьедестал, не уравновесило царства
рассудка и не завоевало в самой практической жизни широкой области запрещенного,
но воспетого, как грех Франчески да Римини. Женщина, униженная в быту, даже в
поэзии не сливается с божеством, и ни один китайский император не построил Тадж
Махал. Поэты предпочитали воспевать дружбу (единственную сферу общения, в
которой китаец оставался свободным) и седые волосы (признак возраста,
позволявшего уйти со службы). А в итоге — не было дополнительного импульса для
перехода от большой семьи к малой и расширенные родственные связи затрудняют
современное развитие. Далее, туманность символов абсолюта помешала (и в Китае, и
в Индии) развитию конфликта между религией и философией, обостренного в
Средиземноморье еще и этнической разнородностью религиозных учений (созданных
семитами), греческой философии и римского права. В Индии и в Китае нет самого
различия терминов «философия» и «богословие». Невозможно помыслить об
«опровержении философии» (аль-Газали); но зато нет и «Опровержения опровержения»
Ибн Рушда. Философия не низводилась до роли «служанки богословия» (Фома
Аквинский) — и не восставала против своей роли. В неразвитом единстве культуры
наука не подвергалась погромам, но зато несравненно меньшими были ее шансы на
высвобождение из симбиоза с религией и превращение в самостоятельную
общественную силу.
С характером представлений о высшей истине связан и характер верховного
государственного авторитета. Халиф, захватив
==213
власть, становится имамом (духовным руководителем), но с обязательным условием
исповедовать и защищать то, что написано в Коране. Напротив, китайский император
был обладателем непосредственного Мандата Неба, безграничного, превосходящего
всякое писание, и мог оказывать поддержку любому учению (или, если ему это было
|
|
|
угодно, казнить буддийских монахов десятками тысяч; и никакая инстанция не могла
приговорить его за это к бичеванию, как Генриха II Плантагенета). Уникальной
особенностью Запада был раскол высших авторитетов и борьба между императором и
папой (единственная слабая аналогия на Востоке — противостояние императора
сёгуну в Японии). Исторически сложившаяся неупорядоченность, вдохновленная
учением Августи"на о двух градах, очень облегчила положение реальных
средневековых городов, боровшихся за независимость от феодалов, и помогла
рождению ранних форм нового, буржуазного общества.
В известной связи с ценностными представлениями находится и структура отношений
между субэкуменой и этническими коллективами, оказавшимися в ее сфере. Эти
отношения каждый раз свои, неповторимо особые. Коротко говоря, китайский способ
устроения Поднебесной оставляет этнические различия медленно распадаться в
простонародье, связывая грамотных единой иероглифической структурой, независимой
от живого языка. Этническое мыслится здесь как варварское, лишенное всякой
ценности. Индийский способ интерпретирует этнические различия как субэтнические,
как аспекты единой религиозно-кастовой системы, ничего не отвергающей, но все
подчиняющей своей запутанной иерархии'7. Средневековый ислам первоначально
предполагал не только единую религиозно-правовую и политическую постройку,
халифат, но и арабизацию; однако иранцы сумели вырваться из нее, тюрки не
подчинились, и на развалинах халифата возникли соперничающие полиэтнические
империи, каждая из которых претендует на ортодоксию и универсальность. Наконец,
средневековый христианский Запад ограничивается религиозной связью и единым
языком церкви, предоставляя этническое развитие стихии, из которой на пороге
Нового времени рождаются современные нации, связанные общностью светской
культуры, традициями Возрождения, классицизма, Просвещения и т.п., но каждая со
своим языком, со своим государством, со своим патриотизмом.
Племя могло усыновить чужака, и Древний Египет в известном смысле усыновил
Иосифа. Но диффузия культуры в племенном и раннеисторическом обществе
заторможена. Для пле-
==214
мени известная закрытость была элементарным условием существования. В
дописьменном быту нет эталона поведения, отличного от самого поведения. Нет
принципов, занесенных в книгу, хранимых независимо от слабых людей. Дух племени
можно усвоить, только войдя в его живую жизнь, став членом племени и шаг за
шагом проходя через обряды, в которых мудрость старцев передается вместе с
должным (трепетным) отношением к ней. Поэтому принимать в племя можно было
только поодиночке или небольшими группами. Поэтому непосвященных ни в коем
случае нельзя было подпускать к святая святых. И обмен информацией МЕЖДУ
племенами (даже жившими в теснейшем соседстве) НЕОБХОДИМО ограничивался
профанической областью, не затрагивая племенной «идеологии». Новое входило при
этом в жизнь, если можно так сказать, с черного хода и только постепенно, шаг за
шагом накладывало отпечаток на ценности и установки.
Для сложившихся цивилизаций закрытость перестала быть необходимостью. Мудрость
их была записана, отделилась от общества, в книгу, приобрела обобщенную,
логически организованную форму, убеждавшую без помощи тамтама и способную
убедить каждого. Но, во-первых, эта универсальная форма родилась не сразу,
во-вторых, страх перед непосвященным еще долго держался, и к нему надо прибавить
высокомерное презрение к варварам, слишком низким, чтобы стоило их посвящать и
учить. Огромный разрыв между первыми цивилизациями и окружающими племенами
вызвал своего рода обострение «этноцентризма», даже сравнительно с племенным
уров-, нем. С одной стороны, это этноцентризм племен, испытывавших по отношению
к цивилизациям сложный комплекс неполноценности (перед материальным
превосходством «Вавилонской блудницы») и отвращения (к ее нравам, к распаду
племенной солидарности в классовом обществе). Из этого комплекса, собственно, и
выросло варварство, стремление разрушить растленную цивилизацию, вандализм. С
другой стороны, этноцентризм «развитых», сознание своего неизмеримого
превосходства, вплоть до отказа признать варваров людьми. Понадобились
тысячелетия, чтобы возникла идея о просветительной миссии цивилизации. У древних
египтян, считавших своих соседей потомками дьяволов, этой идеи (во всяком
случае, до Нового царства) нет; не было ее, вероятно, и у иньцев; но в
конфуцианском Китае она уже есть и вошла в дипломатический словарь Сына Неба
(повелевавшего своим вассалам править, почитая принцип гуманности).
==215
Наконец, совсем поздно (и прежде всего у бывших варваров) складывается идея, что
не грех и самим поучиться, что достоинство (а не порок) цивилизации — открытость
к чужому.
Рецидивы этнического высокомерия встречались и в средние века (например, в
Византии) и даже в Европе Нового времени (и прежде всего в Испании; Джансен и
Стоун сравнивают в этом отношении Японию и Англию — не в пользу последней18).
Каждый раз эта болезнь приводит к отставанию, часто к гибели. Высокомерный
этноцентризм — одна из важнейших причин гибели первых цивилизаций.
То, что цивилизации Индии и Китая не разделили общей судьбы, нуждается в особом
объяснении. По-видимому, существенно, что исторический Китай и историческая
Индия — системы, в сущности говоря, дочерние (хотя и очень старые). Они
опираются на опыт ДВУХ столкнувшихся традиций (иньской — «злого неба» и чжоуской
— «доброго неба», протоиндийской и арийской). Эта «разность этнических
потенциалов» была не так велика, как в античном Средиземноморье, но все ж^
достаточна для накопления необходимых запасов стереотипов, о которых говорит
Леви-Стросс, и для возникновения универсальных религиозно-философских принципов.
Цивилизации Индии и Китая однородны и автохтонны относительно (сравнительно с
Западом); но они не однородны и не автохтонны сравнительно с Древним Египтом.
Они оказались достаточно всеобщими, чтобы создать религиозные, философские,
эстетические основы субэкумены.
Субэкумены могут быть БОЛЕЕ или МЕНЕЕ универсальны, более или менее открыты к
чужому. Но они все обладают одним свойством: покорять вторгшихся варваров и
превращать их в носителей СВОИХ принципов и ценностей. Так, венгры, вторгшись в
Европу, стали западным народом; монголы и тюрки, вторгшись на Ближний Восток,
стали носителями ислама; многочисленные племена, вторгшиеся в Китай, становились
китайцами, а в Индии образовывали новые индийские касты.
Универсальный характер культуры может быть основой самосохранения не только
субэкумен, но и отдельных наций. Например, персы, разбитые, покоренные,
исламизированные арабами, сперва вынуждены были выучивать арабский язык и
выдвигаться как арабские поэты и ученые; затем возникла новоперсидская поэзия —
и завоевала культурную гегемонию в значительной части Востока; наконец, тюркский
религиозно-племенной союз кызылбашей, захватив Иран, сделал персидский язык
государственным, и, таким образом, суверенитет страны
==216
был восстановлен без единого выигранного персами сражения; а южный Азейрбайджан,
из которого кызылбаши происходили, стал персидской провинцией. Персидские
традиции высокой культуры воссоздали здесь систему, которую «пассионарность»
кызылбашей только привела в движение, как вода — мельничное колесо.
Все это довольно похоже на китайско-маньчжурские отношения. Но есть и разница.
Особенностью субэкумен является то, что традиции культуры не совпадают в них
(хотя бы отчасти) с НАРОДНОЙ культурой. Скорее наоборот: уровень культуры
субэкумены — это уровень, если можно так сказать, сверхнародный; уровень,
записанный в иероглифах, или в средневековой латыни, или в арабо-персидской
литературе Ближнего Востока, формирующей сознание образованного турка. Этот
уровень опирается на философскую мораль мудрецов и религиозное вдохновение
пророков. В отдельных случаях влияние его оказывается ничтожным, и никто не
способен помешать Чингисхану завоевать полмира. Но будущее смыкается с прошлым,
и внуки Темучина становятся в Китае буддистами, на Ближнем Востоке —
мусульманами. Завоевания, не приносящие с собой новых символов единства (как
принес ислам), рассыпаются в прах, и китайцы считают основателем династии Чжоу
не У-вана, завоевателя царства Инь, а его отца Вэнь-вана, легендарного
основателя чжоуской КУЛЬТУРЫ. Ведущие мыслители Китая всегда считали духовную
связь решающей, а политическую — только вспомогательной для единства и
благоденствия Поднебесной.
С этой точки зрения можно пересмотреть и персидский пример. Доисламский Иран —
самостоятельный субэкуменальный узел, боровшийся с Восточноримской империей за
право стать центром субэкумены. Носители его культуры не были провинциально
ограничены, как в Сирии или Египте, и арабский ислам встретил в них достойных
соперников. Внешним образом они ему подчинились; внутренне они остались
непокоренными и нашли новое выражение в терминах самого ислама, повернув его
по-своему. Сирийцы и копты, замкнувшиеся в рамках религиозных общин (по замыслу
вселенских, но к VI веку совершенно провинциальных), шаг за шагом отступали
перед всемирным пафосом ислама и в конце концов арабизировались; персы,
«нырнувшие» в ислам, «вынырнули» в шиизме (отвергнутом большинством арабов) и в
новоперсидской культуре. Субэкуменальный уровень мысли и чувства, выраженный в
арабском исламе, мог быть уровновешен только способностью жить
==217
и мыслить в формах, в масштабах, не уступавших по своему вселенскому размаху.
Властители мира могли подавить и разрушить любую местную культуру, лепившуюся
вокруг местного культа, но субэкуменальная культура почти всегда была сильнее
их.
Узловые моменты движения от субэкуменальных узлов к субэкуменам и биэкумене
можно свести к трем формам (своего рода лозунгам, девизам): 1) не хотим ни
учить, ни учиться, хотя практически нехотя учим — в схеме: цивилизация =>
варвары; 2) готовы учить, но учиться нам не у кого — в схеме: дочерняя
цивилизация <= цивилизация => варвары; 3) готовы учить и учиться — в схеме:
цивилизация <=> цивилизация.
На основе модели (2) сложились индийская и китайская субэкумены; на основе
модели (3) — средиземноморская биэкумена, и в особенности западная ее часть —
древний и средневековый Запад.
В Индии и в Китае ядром субэкумены были цивилизации, построенные на обломках
своих предшественниц, но далее не встречавшие могущественных духовных соперников
и постепенно, шаг за шагом распространившиеся на огромное пространство
(индийский подконтинент, долины Хуанхэ и Янцзы). Этническое и глобальное здесь
до конца не отделилось друг от друга. Господствующий этнос совпадает с ядром
субэкумены. Самостоятельные, не ассимилированные дочерние культуры располагаются
(как и в Средиземноморье) на полуостровах и островах; но их удельный вес
сравнительно с физически и духовно гигантским ядром невелик; они разбросаны и не
сливались в единый мир, подобный средиземноморскому Западу. Единое гигантское
ядро господствует над периферией, и монизм системы подчеркивается слабостью
биэкуменальных связей (единственный крупный пример противоположного —
распространение буддизма из Индии в Китай). Динамические возможности дочерних
культур (таких, как Япония) остаются здесь не раскрытыми вплоть до Нового
времени., Напротив, в Средиземноморье становление биэкумены обогнало
становление субэкумен, предшествовало им и наложило на них свой динамический
отпечаток. Великие цивилизации
==218
архаической древности оказались здесь в тесном соседстве (в пространстве между
восточным побережьем Средиземного моря и Месопотамией), и вопреки этноцентризму
объективно сложилось их общее поле, общая периферия. Попадая в поле ОДНОЙ
цивилизации, племена легко подчинялись, ассимилировались. Попадая в ОБЩЕЕ поле,
они оказывались под перекрестным огнем РАЗНЫХ потоков символов и тяготели не к
ассимиляции, а к формированию самостоятельных новых цивилизаций. Финикийские и
греческие города-государства колонизовали западное и северное Средиземноморье,
подтолкнули развитие местных племен (Рим) и создали новую, западную субэкумену,
обладавшую важным преимуществом: свободой от пережитков архаики (такой же
важной, как свобода США от пережитков феодализма). Все цивилизации, вошедшие в
новый древний мир (финикийская, греческая, римская), были ученические, знавшие о
существовании своих более древних учителей и поэтому менее замкнутые в своем
этноцентризме (ср. Китай — Япония, Индия — Индонезия)19; и между ними
сравнительно легко устанавливались отношения диалога.
Диалог начинается в рамках ВСЕХ дочерних цивилизаций как ВНУТРЕННИЙ разговор
автохтонных (или давно заимствованных) культурных начал с недавно
приобретенными. Возникают постоянный интерес к чужому и противоборствующее ему
«почвенное» течение. Но только в новом древнем Средиземноморье впервые сложились
условия для перехода к внешнему диалогу, к взаимному сравниванию цивилизаций.
«Сравнительные жизнеописания» Плутарха — книга, одинаково охотно читавшаяся и
греками, и римлянами. Ничего подобного не было в традиционном Китае и в Индии
(по крайней мере не было до эпохи Акбара). Таким образом, в Средиземноморье уже
в древности сложился многосторонний диалог.
Запад <=> римляне <^
Ближний Восток
греки
«Полифония» была усилена возникновением двух новых, специфически
средиземноморских явлений: диаспоры (еврейской, армянской, несторианской) и
церкви. Диаспора связывала христианский мир с миром ислама или (несториане)
Ближний Восток со степями Средней Азии, с Китаем, играла роль посредника в
обмене товаров и в обмене идеями, роль переводчика. А церковь — первое в своем
роде международное учреждение, противостоящее всем государствам, —создала рам-
==219
ки для развития независимых и в то же время взаимозависимых местных культур. В
этой обстановке, достаточно дифференцированной, достаточно открытой для чужого и
нового, возникла сперва культура городов-государств (Флоренция, Венеция и др.),
а затем, после ее крушения, — культура буржуазных наций.
Таким образом, сложилась новая форма «коалиции культур» — многонациональная. Мы
не беремся дать полное определение нации. Однако хочется подчеркнуть, что нация
немыслима вне системы наций. Изолированная культура (Тибет) или культура,
поглощавшая своих соседей (Китай), не суть нации. Нация — это узел связи в
международной системе многонационального общения. И формирование наций немыслимо
без одновременного формирования системы их взаимоотношения (процесс, который
можно наблюдать и в современном афроазиатском мире).
Рождение системы наций вывело Запад из-под власти застоя, на долгие века
сковывавшего великие цивилизации прошлого. Отдельные европейские нации могли
приходить в упадок (Испания, Германия, Италия XVII-XVIII веков). Но развитие
Европы в целом, шедшее несколькими параллельными путями, не знало остановок.
Именно этот процесс, начавшийся в XVII веке, получил название «модернизация», и
он связан с переходом старых, архаических форм «коалиции культур» к новой,
современной форме национальной жизни и межнационального общения.
Однако этот переход связан с огромной трудностью. Самобытность становящихся
(«новых») наций Азии и Африки тесно связана со старой, донациональной формой
общения этнических единиц. Полное разрушение старых глобальных регионов и
вступление во всемирное сообщество на правах отдельной нации — односторонне
западническое решение, и подавляющее большинство афро-азиатских наций отвергает
его. Для развития своих местных традиций (превращающихся в национальные) они
нуждаются в сохранении, восстановлении и развитии субэкуменальных,
«панрелигиозных» и «паннациональных» связей. Поэтому идея региональной
консолидации для борьбы с Западом увлекает современный афро-азиатский мир так
же, как русских славянофилов увлекала идея панславизма20.
Нельзя расценивать это как простое ретроградство. В установках на региональную
культурную почву много беспочвенного, много цепляния за архаические формы жизни,
размываемые мо-
К оглавлению
==220
дернизацией. Но есть и свое «рациональное зерно». То, что сейчас называют
мировой культурой, — скорее перспектива, чем реальность. Отчасти это безликий
поток суррогатов, изготовленных для массового обихода. По отношению к нему
борьба за местную и региональную культуру есть борьба за культуру вообще.
Отчасти же мировая культура остается культурой, но культурой западной,
европейской, и невозможно ожидать, что индийцы, китайцы, народы Ближнего Востока
безоговорочно примут ее; по крайней мере до тех пор, пока западная культура не
|
|
|
