 |
Теория субэкумен и проблема своеобразия стыковых культур 8 глава
|
|
|
|
норму, а добро — как отклонение от нормы. Так же думает Русанов; и как частное
лицо, и как заведующий отделом кадров. Здесь он вполне искренен и вполне
народен... Только интеллигенция, за некоторыми исключениями (из которых самое
талантливое — Достоевский), нашла мужество идти против народа вместе с Мариной
Цветаевой и Н.Бердяевым («Христианство и антисемитизм») или с Н.Бухариным. При
всем несходстве этих трех лиц они были интеллигентами, т.е. в каком-то смысле
сами принадлежали к диаспоре, не испытывали к ней отвращения.
Диаспора — очень широкое явление. Есть диаспора политическая (испанская,
польская, русская), диаспора туристическая (влечение к чужому, дальнему) и
особая интеллигентская, духовная диаспора. Духовно все современные интеллигенты
принадлежат диаспоре. Все, открытыми глазами читающие английские книги,
смотрящие японские фильмы. В старину, по Кормчей книге, за это полагалось
проклятие.
Мы живем не в одном, а сразу в нескольких духовных мирах. Мы всюду не совсем
чужие. Мы всюду не совсем свои. В нашем сознании европейская, суфийская,
индийская, китайская мудрость лезут друг на друга, как торосы в Арктике. И один
призыв к вере, к традиции, к народу анафематствует другой6. Народы не знают
дороги из этого хаоса. Они и в старину не знали дороги — их выводили пророки.
Откуда же взяться пророкам сейчас?
==128
Идеал интеллигентности — это просветленное сомнение, это равновесие духовного
богатства и духовной нищеты. (Первое без второго — книжник и фарисей, по-новому:
интеллектуал, сноб; второе без первого — юродивый...) Интеллигентность — это
развитие, процесс. Место интеллигенции всегда на полдороге. Если сознания этого
|
|
|
нет, если есть закрытость, замкнутость на какой-то идее, догме, традиции,
интеллигентность начинает исчезать, выветриваться. Интеллигенция как особый слой
(в котором собственно интеллигентно маленькое ядро) образуется именно в
обществе, утратившем народные ценности: в России — после Петра, в странах Азии и
Африки — на наших глазах.
Вися в воздухе, часть интеллигенции ищет опоры в каких-то символах народности
(романтики, славянофилы, негритюд). Но что стоит за этими словами после
сталинской коллективизации, оставившей от народа только рожки да ножки? Что
можно поставить за этими символами в Америке?
Есть счастливые исключения среди малых стран. Там процесс урбанизации шел иначе.
Там сохранялась сплоченность, связывающая вместе все уровни образованности. Там
нация бывает единым организмом; там интеллигенты больше просвещали массы, чем
возбуждали в них воинственность. Там символы национального единства не так легко
становятся символом травли других, послабее. Там все иначе. Там, как в Праге в
1968 году, народ (people) — реальность, и иногда весь народ действует как один
человек против всемогущих тоталитарных машин.
К сожалению, в большинстве случаев народничество подыгрывает агрессивному
национализму. Пример Германии достаточно свеж. Пример арабов перед глазами.
Нужно ли нам дать человечеству еще один? В этой обстановке симптоматичен, как
сыпь, рост группки, образовавшейся вокруг Общества по охране памятников старины.
«Нашим» охранники говорят, что народ можно разбудить только призывом бить евреев
— ив конце концов стоит пожертвовать двумя миллионами для счастья 200. «Не
нашим» толкуется, по-видимому, что-то другое. Во всяком случае, недреманное око,
хорошо зная, что о нем говорят, только жмурится на глазуновцев и жалует им с
барского плеча журнал «Наш современник» (редактор т.Чалмаев). Око догадывается,
|
|
|
что шум про святую Русь не повредит, скорее даже сгодится: покамест как
брусничное варенье к военно-патриотическому цыпленку, а со временем, может быть,
и еще для чего-нибудь: как неофициальная разведка очередного официального
погрома (в духе Мочара и Гомулки), а там, глядишь, и для более серьезного
идеологического по-
5—618
==129
ворота. Не век ведь Руси жить мелкими заплатами на мундире, сшитом не по
русскому плечу.
Казалось бы, все это мерзость. Однако за короткое время к Глазунову примкнуло
несколько не лишенных таланта людей: Солоухин, Кожинов, Палиевский, Чалмаев.
Люди вовсе бездарные к нему не тянутся: для них всякий поворот труден. Им лучше
кочетовский «Октябрь».
Тайна псевдопочвеннической души, может быть, разрешится, если вдуматься в
ситуацию современного талантливого человека. Он талантлив, но не настолько,
чтобы отдаться своему дару целиком, по-солженицынски, до полной гибели всерьез,
и забыть о всяких расчетах. У него нет никаких святынь, никаких табу. Он хочет
успеха. Чтобы добиться успеха, надо лизать анус, но человек со вкусом, с
развитием не может просто, без претензий заниматься анализом (лизанием
упомянутого предмета). Ему нужно и в подлости сохранить оттенок благородства,
независимости, известную свободу выбора, известную личность и
экзистенциальность. Не способен человек 60-х годов «каплей литься с массами...».
И здесь платформа, занятая Глазуновым, представляет собой драгоценную находку.
Она позволяет и личность соблюсти, и выгоду слизнуть. Потому что оппозиция
глазуновского типа — единственная, которая не обещает никаких серьезных
неприятностей.
Стоит заметить, что некоторые новоявленные русские почвенники были выращены
знаменитым провокатором Эльсбергом. Когда его после XXII съезда пытались
исключить из Союза писателей и выгнать из ИМЛИ, будущие ревнители православия и
народности ходили по Институту мировой литературы собирать подписи в защиту
учителя. Можно ли хоть на минуту представить себе Хомякова или Киреевского
учениками Булгарина, более того — собирающими подписи под адресом в честь
разоблаченного агента?
Новое пряничное славянофильство насквозь мещанское, спекулянтское, рыночное.
|
|
|
Моральные сомнения его не отягощают. Трагическое чувство России ему недоступно.
Попытки имитировать его у В.Солоухина сразу сбиваются на риторику. Судьба России
слышна скорее в желчных песнях Галича, в его Марии, бредущей по суглинку
вселенской Иудеи (вступая в невольную перекличку с тютчевским «удрученным ношей
крестной» Христом...).
Можно заметить, что для политических спекуляций подлинности и не требуется. И в
какой-то мере это верно. Для того чтобы ускользнуть от нравственного выбора,
привлечь публику и угодить начальству, чем меньше подлинности, тем лучше. Однако
то, что
К оглавлению
==130
очень удобно для Глазунова, Солоухина и пр., вряд ли удобно для России. Нация,
стоящая в центре большой системы, не может удерживать этого места с помощью
кокошников и сарафанов, напяленных на ракеты. Тут нужна идея, способная вызвать
отклик и в нерусском сердце, — ну хоть идея «гуманного социализма», например7.
Напротив, забота о кокошниках и сарафанах в центре вызывает аналогичные заботы
на местах, и центробежные силы могут оказаться побольше центростремительных.
Избрав удел духовной провинции, Россия становится на путь, ведущий и к
политическому захолустью. Это тот путь, который проделала Испания в XVII-XVIII
вв., и он широко открыт перед нами.
Интеллигенция сверхдержавы не может жить утробным патриотизмом. Она не может
спокойно жить в стране, которую ненавидят целые континенты, и не может не
понимать, что такое положение попросту опасно. Она ищет вселенской идеи,
способной оправдать сверхнациональную систему, или становится на сторону малых
народов, борющихся против подавления своей индивидуальности. Она приходит к
мысли, что рост могущества нации сверх необходимой меры становится врагом
национальной жизни... Всего этого мещанин решительно не может понять. Никакой
вины на себе он не чувствует. И если «они» «нас» не любят, то, значит, они
сволочи и надо их давить. Взаимное понимание интеллигента и мещанина в условиях
сверхдержавы вряд ли мыслимо. Возможна только международная солидарность
|
|
|
интеллигентских меньшинств через головы националистического мещанства.
Наше время часть евреев превратило в людей, как все, со своими почтовыми
марками. Но зато миллионы интеллигентов стали чем-то вроде неизраильских евреев,
«людьми воздуха», потерявшими все корни в обыденном бытии. Запутанность,
заброшенность, тревога, страх, забота — весь этот быт человека гетто стал
называться экзистенциализмом и переведен на все языки вместе с Францем Кафкой
(Макс Брод считал его писателем специфически еврейским, но никто с ним не
согласен). Теперь мы все равны в праве на страх, теперь каждый мыслящий человек
сознает возможность термоядерного погрома, и остается только всем вместе
выпутаться из этой общей для всех погромной ситуации.
К несчастью, в сверхдержавах, которым Бог дал силу вязать и решать,
интеллигенция бессильна (или по крайней мере очень слаба). Политика здесь в
плену у машины всемирного господства, у идеи престижа. Единственная заслуга
сверхдержав — то, что они уравновешивают друг друга. Самое лучшее, 5*
==131
что Россия и Америка могут сделать, — это сдерживать Китай. А малые страны пусть
идут своим путем. Некоторые из них сохранили возможность коллективной доброй
воли, сдвига к чемуто лучшему, к выходу из всемирно-исторического тупика, в
который мы зашли. Надо по крайней мере не мешать им.
В этих условиях судьба интеллигентских меньшинств становится глубоко сходной с
судьбой национальных меньшинств.
В сем христианнейшем из миров Поэты — жиды!
М.Цветаева
Интеллигент может пытаться ассмилироваться в массе, но масса великодержавных
мещан никогда не признает его за своего и при первой возможности вытолкнет —
так, как были вытолкнуты из РСДРП ее основатели. Только сплотившись в своём
одиночестве, интеллигенция может чего-то добиться и для себя самой, и для всех.
В конечном счете интеллигенция должна выйти за свои рамки, захватить, просветить
массы. Но прежде чем посолить, надо стать солью; прежде чем просвещать, надо
стать светом, перестать быть человеком массы, перестать быть частицей тьмы.
Может ли меньшинство чего-то добиться? Не есть ли тактика заведомого меньшинства
— тактика отчаяния? Не есть ли это крик одиночки, бессильного что-либо изменить?
...Отказываюсь жить В бедламе нелюдей. Отказываюсь выть С волками площадей.
М.Цветаева
Я думаю, что все великое начиналось с меньшинства, даже больше того — с
одиночки, отказавшегося выть. На этого одиночку я и рассчитываю.
Я нахожу какие-то огоньки надежды то там, то сям. Мне кажется, что путешествие
|
|
|
всемирной литературы на край ночи подходит к концу. На запретной полосе,
перепаханной модерном, поднялось и несколько ростков жизни: «Маленький принц»
Сент-Экзюпери, некоторые герои Сэлинджера. Принц попробовал жить на старой земле
и не сумел. Но через несколько лет появились братья и сестры Гласе8. Первый,
Сеймур, не выдержал, а остальные живут. Живут без всяких народных корней. Даже
без надежды
==132
схватиться за народ как источник мудрости. Если они чувствуют потребность в
примере, то прямо обращаются к Христу. И если Сэлинджер думает о своем читателе,
то вместо туманного обращения к народу просто говорит: надо писать так, чтобы
тебя прочитало как можно больше старых библиотекарш.
И рядом с новыми, замодернистскими сэлинджеровскими мальчиками действительно
оказываются лучшие старые люди, домодернистские, простые люди, те, которые не
приняли причастия буйвола, остались верными агнцу. Сэлинджер и Бёлль стоят в
сегодняшнем мире где-то рядом.
Вторая новая черта — чувство открытости, прозрачности к другим культурам. Это
опять-таки очень бросается в глаза у Сэлинджера. Для его героев Индия и Китай —
такие же близкие родственники, как для русского—Украина. Христианство Сэлинджера
действительно кафолическое, вселенское. Оно немыслимо без прозрачности для всех
других вселенских религий, выросших на другой почве. Оно отыскивает себя заново
в Упанишадах, дзэнских парадоксах, отталкивается от них и возвращается к себе
так же, как Мандельштам (и без того человек двойной национальности) тянется еще
к немецкой и итальянской речи и находит в них новое богатство своей родной; как
Рильке в конце своей жизни вдруг почувствовал исчерпанность немецкой речи,
перешел на французский язык и наполовину по-русски написал свою предсмертную
записку.
Мне чудится в этих попытках что-то пророческое. Это, может быть, первые люди
новых, проникающих друг в друга, незамкнутых общностей, общностей из башни
Майтрейи (в которой каждая душа отражалась во всех других, и невозможно было
непонимание).
Христос проповедовал рыбакам и блудницам. Но он ни когда не проповедовал массам.
Массы тогда, как и сей час, предпочитали Варраву. Он проповедовал людям, когда
они не были массой, а от массы бежал «страха ради иудейска». Проповедовал
небольшим группам избранного народа, чтобы они стали ядром нового Адама и потом
когда-нибудь это ядро обросло плотью не в массовом, а в интимном общении. (Ни
одна великая идея не побеждала в период жизни одного поколения... Политические
идеи действуют как валидол. Они снимают спазмы, но не могут вылечить порока сер-
==133
дца. Глубочайшие пороки требуют особых, медленно действующих лекарств; терапии
Христа, а не Гракхов).
Потом, когда новый культ, выросший из проповеди апостолов, покорил заброшенных
римских горожан, когда Константин и Феодосии навязали новую веру поганым
(«деревенщине»)3, народы не в силах были вместить ее и перекроили на свой лад,
даже не ветхозаветный, а дозаветный лад. Народ никогда не был новозаветным.
Когда явится новозаветный народ, наступит тысячелетнее царство праведных. Пока
это немыслимо. Народы не в силах вместить ни космополитизма Нового Завета, ни
его духовной глубины.
Не поняв Царствия Божия, которое внутри нас, и перестав верить в Царствие Божие
на небе, народы развитых стран за последние века если и верили во что-то, то
разве только в лучшее будущее. Но в наш век и эта вера заколебалась. Сама идея
лучшего будущего, помимо вероятности ее осуществления, встретила возражения и
нападки. Будущее будет, нет ли, говорят современные Иваны Карамазовы, а
настоящее слишком часто приносилось ему в жертву. И стоит ли эта гармония
сегодняшних, настоящих слез?
Падая с неба или с сияющих вершин, люди схватились за народность — и попали в
плен к ней. Будет ли, нет ли Царствие Небесное или светлое будущее, но мысль о
нем давала точку, с которой можно было взглянуть на свой народ, как с горы, и
сказать: есть две нации в каждой нации. Есть Герцен, и есть Пуришкевич... А с
позиции народности все кошки серы. У старых славянофилов была мерка, которой
можно было мерить Россию, — был Бог. У новых почвенников ничего нет, кроме любви
к своим собственным детям больше, чем к чужим. Что же делать, если свое
скверное?
Бороться с отечественными пороками, стоя целиком на отечественной почве, так же
просто, как вытащить себя за волосы из болота. Это задача для барона Мюнхгаузена
и В.Солоухина. Или самоутешение для мещанина, который, в сущности, своими
пороками совершенно доволен и никуда из своей миргородской лужи не хочет.
Миф о подлинном национальном характере, который надо только освободить от
наносных черт, очень удобен для рассуждений, но при ближайшем подходе к предмету
рассыпается. То, что наносилось семьсот лет, давно стало своим. Освобождаться
надо от своей собственной, а не от чужой мерзости. Второе вообще слишком легкое
дело.
То, что называют национальным характером, — сложная
==134
структура, которую можно членить на несколько пар типов, черт". Есть русские
черты, идущие от богатырских эпох или сторон русской истории — широта, удаль,
беззаботность (я включаю сюда и беззаботность, хотя от нее было и будет много
несчастий: в ней есть что-то для меня глубоко привлекательное). И есть русское
холуйство, русское хамство. Есть черты, складывающиеся в церкви (женская
кротость и всепрощение), и черты, складывающиеся на конюшне. Как все это
соберется вместе? На войне, когда начальство разрешает быть храбрым, русский
мужик расправляется и становится человеком. В мирное время, когда начальство ему
этого не дозволяет, он теряет уважение к себе, подлеет, пьет, спьяну
куражится...
У Достоевского в «Дневнике писателя» пересказывается газетная заметка о мужике,
привыкшем засовывать голову своей безответной жены под половицу и сечь ее
вожжами. Ни за что, так просто, чтобы себя показать, чтобы доказать, что он —
власть (со смутным сознанием, что без власти он — ничто). Пока она не
повесилась. С одной стороны — мужик Марей, с другой — мужик-палач,
мужик-погромщик. «Широк, слишком широк человек. Я бы сузил» (Достоевский).
Один из лидеров сионизма, Жаботинский, в начале XX века произнес знаменитые
слова: «Каждый народ вправе иметь своих мерзавцев». Как будто бы так оно и есть.
Как будто бы верно: тл один народ от этого права никогда не отказывался. Но в
старину пользовались своим правом как-то втихую, не провозглашая его как девиз,
как принцип. Только потеряв веру в Бога и в прогресс, можно было дойти до идеи
права на мерзость. Это и есть специфическая «позитивная» идея национализма XX
века. То, что его отличает от национализма романтиков.
Меня охватывает недоумение: а есть ли оно, это право? Может быть, это только
привычка и пора ее несколько поурезать? Особенно в наш атомный век, при
чрезвычайном росте средств делать всенародные, всемирные мерзости? И если народ
без права на своих мерзавцев невозможно представить, то тогда — тем хуже для
народов? И народ, обладающий атомной бомбой — это немыслимое сочетание терминов?
И если нельзя отказаться от открытий, сделанных физикой XX века, то надо
вылезать из старой народной шкуры?
И еще некоторые особые, местные вопросы приходят мне на ум. Англичане пишут
курсивом слово интеллигенция. Оно пришло для них из России, из русской культуры.
И каждый раз, когда я встречают эту intelligentsia, я испытываю какое-то чувство
наивной радости. Но есть еще одно литературное заимствование, тоже
==135
не очень давнее: «погром». Последнее время оно довольно часто мелькает: «погром
ибо в Нигерии», «дагомейский погром в Конго»... И каждый раз меня охватыает
дрожь стыда. А вам не стыдно, судари и сударыни? Вы думаете, что Россия может
«взлететь белой лебедью», не возненавидев собственной скверны? Невольно
вспоминаю славянофила Хомякова: В судах полна неправды черной, И игом рабства
клеймлена, Постыдной лести, лжи тлетворной, И лени мертвой и позорной, И всякой
мерзости полна...
Это старые стихи. И вы можете забыть их. Без них лучше спится. Только до тех
пор, пока вы так думаете, пока вам снится, что вы летите, помахивая белыми
крылами, Россия по-прежнему будет ворочаться в канаве. Чтобы в самом деле
подняться, надо возненавидеть собственную скверну. И полюбить что-то получше:
Бога, идею... Тогда народ действительно взлетает, и следами его остаются такие
слова, как «осанна», «аминь», «София», — или, в атеистические времена:
«интеллигенция», «прогресс», —а не «погром» и «...твою мать».
Из двух великих народов древности, заложивших основы нашей культуры, один осудил
Сократа (за безнравственность), другой распял Христа... Как это получилось?
Может быть, потому, что оборотная сторона народа — масса? И глас народа — глас
Божий, глас массы — голос осла?.. Может быть, весь смысл народа в том, чтобы
сопротивляться крупным переменам? Сопротивляясь Шан Яну, он прав. Сопротивляясь
Христу, он грешен. Но сам по себе он никого не рождает. Он только хранит, и то
не очень хорошо.
Какой пророк был доволен своим народом? Какой пророк не бичевал его? Не говорит
ли довольство своим народом о глубоком духовном упадке, об утрате самого
томления по духовной глубине? То, что у нас обычно называют народом, совсем не
народ, а мещанство. Это мещанство хочет называть себя народом, подчинить себе
интеллигенцию, заставить ее относиться к себе как к норме или образцу.
Действительные поиски народности (африканской, океанической, примитивной) это
мещанство не понимает и гонит. Действительную духовную традицию народов, в
лучших ее порывах, это мещанство не понимает, не знает. Наследники этой традиции
— мы, мы сами, и нам самим надо искать дорогу, не оглядываясь на большин-
==136
ство. Когда Орфей оглянулся, он второй раз потерял Эвридику... Потому даже с
величайшей, глубочайшей точки зрения, на которую иногда становятся народники,
нельзя проклинать бич Божий, истребляющий народы. Народы должны преобразиться,
ветхий -Адам должен умереть, чтобы родился новый.
Пицунда, сентябрь 1967 Москва, март 1969
Послесловие
Осенью 1967 года я написал первую редакцию своего эссе «Человек воздуха».
Почти год я выслушивал возражения друзей, вычеркивал, вписывал, исправлял.
Происходили события — и входили в построенную модель вставными эпизодами. Но
вдруг случилось нечто, не влезавшее в текст. Не договорив монолога, Гамлет упал
в оркестр. Эссе, которое никак не удавалось окончить, оказалось написанным в
прошлую эпоху, а мы — в новой.
В том, что у меня написалось, есть одна условность: все строится по оси спора с
почвенниками. Запах кваса и погрома заставил меня определить себя как человека
диаспоры. Я встал на точку зрения диаспоры и развил ее насколько мог. Я встал на
точку зрения «вонючего интеллигентского гуманизма», от которого бегут поклонники
Розанова, и постарался показать, чем может и должна стать интеллигенция. Но
диаспора и даже интеллигенция — это не клетки, в которые я посадил себя на всю
жизнь. В самом глубоком слое я чувствую себя человеком без всяких
прилагательных: определить и ограничить себя я согласен только по отношению к
тому, что находится над всеми частными решениями. Можете назвать это Богом,
Абсолютом, Пустотой, Единым, Ничто: я не привязан ни к одному из этих слов
больше, чем к другим. Но этому что-то, насколько я его понимаю и угадываю, я
служу. А все то, что можно высказать, сформулировать, не связывает меня
безусловно, и я всегда готов сказать вместе с Достоевским: «Если бы как-нибудь
оказалось (предполагая невозможное возможным), что Христос вне истины и истина
вне Христа, то я предпочел бы остаться с Христом вне истины, чем с истиной вне
Христа». Иначе говоря: с тем, что я люблю, а не с отвлеченным принципом.
Принципы для меня
==137
все условны, в том числе принцип диаспоры (а не земли), интеллигенции (а не
простецов) и пр. Иногда я буду с простецами против снобов, с народами и
племенами — против космополитов и т.п.
Мой спор с внутренне честными почвенниками только об одном: где искать
нравственную опору. Я утверждаю, что почва сползает и корни, пущенные в нее,
легко могут оказаться в пустоте.
Я утверждаю, что надо искать опору в первичных впечатлениях бытия, т.е. в тех
слоях подсознания, которые воспринимают какую-то подсказку, какие-то сигналы от
бытия как целого, неразложимого на атомарные факты и потому таинственного,
непостижимого. Если какой народ эту способность сохранил, то разве только
бушменский; этой способности нельзя научиться у нынешних масс.
Один из моих собеседников заметил, что подлинная почва — это религиозная
традиция, что народ еврейский сохранился, потому что почвой его была вера, и
такой же почвой для современной Европы, впавшей в духовное рассеяние, может
стать христианство. Я согласен с этим, если подчеркивать в христианстве некий
дух (который есть и в других вероисповеданиях). Я не согласен с этим, если
подчеркивать исключительность христианства и противопоставлять его всем духовным
традициям мира, в том числе самым высоким. В таком обособлении я вижу попытку
спрятать голову в песок, уйти от трудного вопроса о едином языке и едином образе
духа для всех континентов и даже во многих случаях попытку поставить китайцев,
например, вне круговой поруки добра. Впрочем, какой-то первой точкой опоры,
каким-то бревном в водовороте может быть и самая исключительная христианская
вера.
«Человек ниоткуда» был попыткой поднять против прянично-погромного
почвенничества чистое, не захватанное сейчас никакими подонками знамя
космополитизма. Но я вовсе не говорю, что космополитизм (интернационализм)
всегда благо, а почвенничество — всегда зло. Смотря какое почвенничество, смотря
как оно повернуто, смотря в чем искать «почву». В почвенничестве мелькают
несколько идей, с которыми я совершенно согласен. Я вполне понимаю Лену
Огородникову, сказавшую, что Колыма ее тревожит гораздо больше Освенцима, и не
отказываюсь от своей доли стыда, от своей доли национального позора. Я вполне
понимаю и принимаю боль за свои национальные язвы, повышенное чувство
ответственности за родные грехи. То, что я отвергаю, — это только поиски
вредителя в другом, в инородческом и иноверческом микробе. Я убеж-
==138
ден, что с этого начинаются авторитарное мышление, черная сотня, фашизм.
Мы расходимся с внутренне честными почвенниками а понимании многих вещей, но мы
сходимся в неприятии морали, которую массы спокойно приняли: закон —тайга, мишка
— прокурор. До каких-то пор я готов идти вместе с Леной Огородниковой и всей
неглазуновской частью почвеннической интеллигенции, потому что все мы не можем
дышать в присутствии дьявола, а это сейчас главное.
Потому что то, что произошло, трудно описать иначе: мы внезапно ощутили живое
присутствие дьявола. Темные слои подсознания, которые казались дремлющими,
внезапно оживились и стали подсказывать ходы игрокам в крупной международной
игре. Мир покачнулся — и сделал еще один шаг к концу. Потом остановился, как
Пизанская башня, наклонившись над бездной. И мы вернулись пить свой кофе и
размышлять над положением пучков в многомерном пространстве.
Политика и мораль — разные вещи. Это, может быть, верно сегодня, завтра,
послезавтра, и вдруг целая цивилизация, подорванная упадком нравов, идет под
откос. Где-то есть предел, а за ним пропасть, в которую обрушивались древние
царства. Его нельзя переходить. Но сейчас все человечество подошло к этой грани,
и все мы рухнем, как обры, о которых писал летописец: «Были телом велики и духом
горды, и погубил их Бог, и осталась поговорка на Руси: погибоша аки обре, их же
нет ни племени, ни наспедка».
Есть предел политической безнравственности, оправданной государственными
соображениями, за которыми гибнут Гоморра и Содом, гибнет царство Ассурбанипала,
Цинь Ши-хуанди, Гитлера, Муссолини. Потому что человеческое общество не может
существовать без какого-то минимума солидарности — естественной, не предписанной
законом.
Мне возражали, что фашистские государства вовсе не были безнравственными. Что
нравственность как система общественных норм была там строже, чем в государствах
демократических. Да, но нравственность лишь попутно работает как система
общественных норм. В своей основе нравственность—это заповеди, необходимые лишь
для того, чтобы человек в своем поведении не затаптывал те слои подсознания,
которые способны работать как приемник и улавливать то, что Моисей назвал
голосом Яхве, Будда — дхармой, а Лаоцзы —Дао. Назовите это как хотите. Но
никакой другой, лучшей нравственности
==139
рационализм не смог придумать. Когда прекращается шепот неба, начинает
|
|
|
