 |
Теория субэкумен и проблема своеобразия стыковых культур 11 глава
|
|
|
|
России монархическая власть всегда была радикальнее управляемого ею общества. И
всегда имела склонность проводить революцию сверху, старалась административным
путем перекинуть Россию на несколько столетий вперед, согласно идеалам прогресса
своего времени, прибегая для этого к самым сильным насильственным методам в духе
застенков Александровской слободы и Преображенского приказа. Так было во времена
Грозного, так было и во времена Петра12
Но революционное самодержавие нуждалось в кадрах помощников и всегда стремилось
создать для своих нужд служилое сословие: то Опричнину, то Дворянство. Петр,
наскоро сплотив дворянство для своих личных нужд, в то же время озаботился
созданием другого, более устойчивого класса, который мог бы впоследствии
обслуживать революционное самодержавие. Для этого им был заброшен в русское
общество невод Табели о рангах, и его улов создал разночинцев. Из них-то,
смешавшись с более живыми элементами дворянства, через столетие после смерти
Преобразователя выкристаллизовалась русская интеллигенция.
Но XIX век принес с собой вырождение династии Романовых — фамилии, которая, в
сущности, изжила свое цветение до вступления на престол и в борьбе за него, а к
XIX веку окончательно деформировалась под разлагающим влиянием немецкой крови
(...)13.
==165
Таким образом, тот именно класс народа, который был вызван к жизни самой
монархией для государственной работы, был ею же отвергнут, признан опасным,
подозрительным и нежелательным. В государстве, всегда испытывавшем нужду в
людях, образовался тип «лишних людей». И в их ряды вошло, естественно, все
наиболее ценное и живое, что могла дать русская культура того времени.
|
|
|
Таким образом, правительство века, перестав следовать исконным русским традициям
русского самодержавия, само выделило из себя революционные элементы и вынудило
их идти против себя. В этом ключ к истории русского общества второй половины XIX
века. И все мы, поскольку мы причастны духовно русской интеллигенции, все мы
несем в себе последствия этой ссоры и недоразумения этого разлада.
Когда наступила разруха семнадцатого года, революционная интеллигенция
принуждена была убедиться в том, что она плоть от плоти, кость от кости русской
монархии и что, свергнув ее, она подписала этим самым свой собственный приговор,
так как бороться с нею она могла только в ограде крепких стен, построенных
русским самодержавием, но раз стены рушились — она становилась такой же
ненужной, как сама монархия. Строить стены и восстанавливать их она не умела.
Она готовилась только к тому, чтобы их расписывать и украшать. Строить новые
стены пришли другие, незваные, а она осталась в стороне14.
В сложном клубке русских событий 17-го года средоточием драматического действа
был Петербург, бывший основной точкой приложения революционного самодержавия
Петра. Престол Петербургской Империи был сколочен Петром на фигуру и на весь
рост медного исполина. Его же занимали карлики.
Вы знаете, конечно, что спиритические явления основаны на том, что медиум,
опоражнивая свою волю и гася сознание своей личности, создает внутри себя
духовную пустоту, и тогда те духи, те сущности, которые всегда теснятся и кишат
вокруг человека, устремляются в распахнутые двери и начинают творить
бессмысленные и бесполезные чудеса спиритических сеансов. Духи эти, разумеется,
— духи не высокого полета: духи-звери, духи-идиоты, духи-самозванцы. Это же
происходило в последние годы старого режима, когда в пустоту державного
средоточия ринулись Распутины, Илиодоры и их присные. Импровизированный
|
|
|
спиритический сеанс завершился в стенах Зимнего дворца всенародным бесовским
шабашем семнадцатого года, после которого Петербург сразу опустел, вымер
согласно древнему заклятию последней московской царицы: «Питербурху быть пусту!»
(...)
==166
Когда в октябре 1917 года с русской революции спала ин—•а теллигентская
идеологическая шелуха и обнаружился ее подлинный лик, то сразу начало выявляться
ее сродство с народными движениями давно отжитых эпох русской истории. Из могил
стали вставать похороненные мертвецы, казалось, навсегда отошедшие страшные
исторические лики по-новому осветились современностью.
Прежде всего проступили черты Разинщины и Пугачевщины (...) Наравне с Разинщиной
еще более жуткой загадкой ближайшего, может быть, завтрашнего дня вставала
самозванщина на фоне смутного времени (...)".
И вот, несмотря на все отчаяние и ужас, которыми были проникнуты те месяцы, в
душе продолжала жить вера в будущее России и ее предназначенность (...).
В русской революции прежде всего поражает ее нелепость. социальная революция,
претендующая на всемирное значение, разражается прежде всего и с наибольшей
силой в той стране, где нет никаких причин для ее возникновения: в стране, где
нет ни капитализма, ни рабочего класса.
Потому что нельзя считать капиталистической страну, занимающую одну шестую часть
всей суши земного шара, торговый оборот которой мог бы свободно уместиться, даже
в годы расцвета ее промышленности, в кармане любого американского миллиардера.
Рабочий же класс, если он у нас и существовал в зачаточном состоянии, то с
началом Революции он перестал существовать совершенно, так как всякая фабричная
промышленность у нас прекратилась.
Точно так же и земельного вопроса не может существовать в стране, которая
обладает самым редким населением на земном шаре и самой обширной земельной
территорией (...)
На наших глазах совершается великий исторический абсурд. Но credo quia absurdum
est! В этом абсурде мы находим указание на провиденциальные пути России.
Темны и неисповедимы Твои последние пути, И не допустят с них сойти Сторожевые
серафимы (...)
С Россией произошло то же, что происходило с католическими святыми, которые
|
|
|
переживали крестные муки Христа с такой полнотой веры, что сами удостаивались
получать знаки
==167
распятия на руках и ногах. Россия в лице своей революционной интеллигенции с
такою полнотой религиозного чувства созерцала социальные язвы и будущую
революцию Европы, что, сама не будучи распята, приняла своею плотью стигмы
социальной революции. Русская революция — это исключительно нервно-религиозное
заболевание (...)"'.
Русская жизнь и государственность сплавлены из непримиримых противоречий: с
одной стороны, безграничная, анархическая свобода личности и духа, выражающаяся
во всем строе ее совести, мысли и жизни; с другой же — необходимость в крепком
железном обруче, который мог бы сдержать весь сложный конгломерат земель,
племен, царств, захваченных географическим распространением империи.
С одной стороны — Толстой, Кропоткин, Бакунин, с другой
— Грозный, Петр, Аракчеев.
Ни от того, ни от другого Россия не должна и не может отказаться. Анархическая
свобода совести ей необходима для разрешения тех социально-моральных задач, без
ответа на которые погибнет вся европейская культура; империя же ей необходима и
как щит, прикрывающий Европу от азиатской угрозы, и как крепкие огнеупорные
стены тигля, в котором происходят взрывчатые реакции ее совести, обладающие
страшной разрушительной силой.
Равнодействующей этих двух сил для России было самодержавие. Первый политический
акт русского народа — призвание варягов — символически определяет всю историю
русской государственности: для сохранения своей внутренней свободы народ
отказывается от политических прав в пользу приглашенных со стороны наемных
правителей, оставляя за собой право критики и невмешательства.
Все формы народоправства создают в частной жизни тяжелый и подробный контроль
общества над каждым отдельным его членом, который совершенно несовместим с
русским анархическим индивидуализмом. При монархии (последних десятилетий —
|
|
|
Г.П.) Россия пользовалась той политикой свободы частной жизни, которой не знала
ни одна из европейских стран. Потому что политическая свобода всегда возмещается
ущербом личной свободы
— связанностью партийной и общественной.
При старом режиме запрещенным древом познания добра и зла была политика. Теперь,
за время революции, пресытившись вкусом этого вожделенного плода, мы должны
сознаться, что нам не столько нужна свобода политических действий, сколько
свобода от политических действий. Это мы показали
==168
наглядно, предоставляя во время революции все более ответственные посты и видные
места представителям других рас, государственно связанных с нами, но обладающих
иным политическим темпераментом'7.
Поэтому нам нечего пенять на евреев, которые, как народ, более нас склонный к
политической суете, заняли и будут занимать первенствующее положение в русской
государственной смуте и в социальных экспериментах, которым будет подвергаться
Россия".
Насколько путь самодержавия является естественным уклоном государственного
порядка России, видно на примере большевиков. Являясь носителями
социалистической идеологии и борцами за крайнюю коммунистическую программу, они
прежде всего постарались ускорить падение России в ту самую пропасть, над
которой она уже висела. Это им удалось, и они остались господами положения.
Тогда, обернувшись сами против анархических сил, которыми они пользовались до
тех пор, они стали строить коммунистическое государство.
Но только лишь они принялись за созидательную работу, как против их воли, против
собственной идеологии и программы их шаги стали совпадать со следами,
оставленными самодержавием, и новые стены, ими возводимые, совпали с только что
разрушенными стенами низвергнутой империи. Советская власть, утвердившись в
Кремле, сразу стала государственной и строительной: выборное начало уступило
место централизации, социалисты стали чиновниками, канцелярское
бумагопроизводство удесятерилось, взятки и подкупность возросли в сотни раз,
рабочие забастовки были объявлены государственным мятежом и стачечников стали
беспощадно расстреливать, на что далеко не всегда решалось царское
правительство, армия была восстановлена, дисциплина обновлена, и в связи с этим
наметились исконные пути Московских царей — собирателей Земли Русской, причем
принципы интернационализма и воззвания к объединению пролетариата всех стран
начали служить только к более легкому объединению расслоившихся областей Русской
Империи.
Внутреннее сродство теперешнего большевизма с революционным русским
|
|
|
самодержавием разительно. Также как Петр, они мечтают перебросить Россию через
несколько веков вперед, так же как Петр, они хотят создать ей новую душу
хирургическим путем; так же как Петр, цивилизуют ее казнями и пытками: между
Преображенским приказом. Тайной канцелярией и Чрезвычайной комиссией нет никакой
существенной разницы:
==169
отбросив революционную терминологию и официальные лозунги, уже ставшие такими же
стертыми и пустыми, как «самодержавие, православие, народность» недавнего
прошлого, по одним фактам и мероприятиям мы не можем дать себе отчета, в каком
веке и при каком режиме мы живем.
Это сходство говорит не только о государственной гибкости советской власти, но и
о неизбежности государственных путей России, о том ужасе, который представляла
собой русская история во все века. Сквозь дыбу и застенки, сквозь молодецкую
работу заплечных мастеров, сквозь хирургические опыты гениальных операторов
выносили мы свою веру в конечное преображение земного царства, в церковь, во
взыскуемый Град Божий, в наш сказочный Китеж — в град невидимый, — скрытый от
татар, выявленный в озерных отражениях (...)
Молитва поэта во время гражданской войны может быть только за тех и за других:
когда дети единой матери убивают друг друга, надо быть с матерью, а не с одним
из братьев (...)
Мир строится на равновесии. Две дуги одного свода, падая одна на другую,
образуют несокрушимый упор. Две правды, два принципа, две партии,
противопоставленные друг другу в устойчивом равновесии, дают точку опоры для
всего здания. Полное поражение и гибель одной из партий грозит провалом и
разрушением всему зданию. Гражданская война говорит только о том, что своды
русского царства строятся высоко и крепко, но что точка взаимной опоры еще не
найдена.
Один из обычных оптических обманов людей, безумных политикой, в том, что они
думают, что от победы той или иной стороны зависит будущее. На самом же деле
будущее никогда не зависит от победы принципа, так как партии, сами того не
замечая, в пылу борьбы обмениваются лозунгами и программами, как Гамлет во время
дуэли обменивается шпагой с Лаэртом. Борьба уподобляет противников друг другу
(...)
Какое же конкретное историческое будущее ожидает Россию независимо от исхода
борьбы раздирающих ее партий?
Это будущее определяется не внутренними, а внешними обстоятельствами (снова
логический скачок, мо скачок плодотворный. — Г.П.).
С половины XV века судьбы Восточной Европы определялись нависшей над
христианским миром угрозой турецкой опасности. Возникновение Турецкой империи
создало на юге два щита: Австрию и Россию (...)
Австрия распалась безвозвратно (не только в один год, но и в один месяц с
Турцией), а если у нас есть надежды на то, что
К оглавлению
==170
самостоятельность русских окраин будет преодолена, то потому только, что перед
Европой встает на Дальнем Востоке древней исторической угрозой призрак
монгольской опасности, который потребует новой имперской спайки племен,
населяющих великую Русскую равнину и Сибирь.
На этом основывается наше предположение, что Ростам будет единой и останется
монархической (по сути — хочется добавить. — ГЛ.), несмотря на теперешнюю
социалистическую революцию. Им ничто, по существу, не мешает ужиться вместе.
Социализм тщетно ищет точки опоры, чтобы перевернуть современный мир.
Теоретически он ее хотел найти во всеобщей забастовке и неугасимой" революции.
То и другое не скала, а трясины; и то и другое — анархия, а социализм сгущенно
государственен по своему существу (...)
Он неизбежной логикой вещей будет приведен к тому, что станет искать ее (точку
опоры. — Г.П.) в диктатуре, а после в цезаризме (...). Все очень широкие
демократические движения, ведущиеся в имперском и мировом масштабе, неизбежно
ведут к цезаризму. Для русского же самодержавия, только временно забывшего
революционные традиции Петра, отнюдь не будет неприемлема самая крайняя
социалистическая программа. Я думаю, что тяжелая и кровавая судьба России на
путях к Граду Невидимому проведет ее еще и сквозь социал-монархизм, который и
станет ключом свода, возводимого теперешней гражданской войной (...).
Мой единственный идеал — это Град Божий. Но он находится не только за гранью
политики и социологии, но даже за гранью времен. Путь к нему — вся огромная
крестная история человечества.
Я не могу иметь политических идеалов потому, что они всегда стремятся к
наивозможному земному благополучию и комфорту. Я же могу желать своему народу
только пути правильного и прямого, точно соответствующего его исторической,
вселенской миссии. И заранее знаю, что этот путь — путь страдания и
мученичества. Что мне до того, будет ли он вести через монархию,
социалистический строй или через капитализм, все это только различные виды
пламени, проходя через которые перегорает и очищается человеческий дух»20.
Развитие пошло несколько иначе, чем Волошин представлял себе. Нечто вроде
цезаризма возникло в рамках советской власти (то, что официально было названо
культом личности Сталина). Это, однако, не противоречит основной концепции
Волошина, его пониманию параметров русской истории, в рам-
==171
ках которых остается известная свобода, известное поле игры случайностей. К этим
случайностям поэт безразличен. Если победит большевизм (как и случилось), он
непременно усвоит традиции самодержавия. Если победит монархия, то только усвоив
традиции большевизма (но гениальных политиков, способных овладеть революцией, у
белых не оказалось). Волошин еще не может спросить: почему? Весной 1920-го само
событие еще не вполне совершилось. Я тоже не знаю: почему? Видимо, Ленин и
Троцкий и потом Сталин были медиумичны каким-то духам, искавшим воплощения.
Каким духам? Это выходит за рамки моего понимания. Знаю только, что сейчас эти
духи иссякли, что сегодня дуют другие ветры.
Глава 3. Поэты-свидетели. Борис Пастернак
Яне хочу цитировать «Доктора Живаго». Это замечательный роман но только о
разочаровании в революции, великий памятник русской духовной жизни 40-х и 50-х
годов, но не 10-х и 20-х. Непосредственный отклик на события, предшествовавшие
революции, отпечатавшиеся в сознании поэта и со всей пастернаковской свежестью
вылившиеся на бумагу, я нахожу скорее в «Охранной грамоте».
Переходя к Пастернаку, мы сразу попадаем в другой мир. Это естественно: что бы
поэт ни писал, он раскрывает самого себя и ничего другого делать не может.
Поэтому Флобер в «Мадам Бовари» и в «Саламбо» остается одним и тем же Флобером,
а Томас Манн — Томасом Манном: и посвистывая пневмотораксом в «Волшебной горе»,
и ворочая пласты мифов в «Иосифе и его братьях». Так и Борис Леонидович
Пастернак: он всюду и во всем «пастерначен». И все же лирическое свидетельство
современника есть свидетельство историческое. Достаточно вынуть пару страничек
из текста (где они теряются в общем потоке метафор, несущихся водопадом в
стороне от политических страстей) и прочитать их вслед за лекцией Волошина, как
бросается в глаза проницательное изображение пустоты, обреченности самодержавия,
неизбежности его краха.
«Никто не знал, что это правит Карл Стюарт или Людовик XVI. Почему монархами
кажутся по преимуществу последние монархи? Есть, очевидно, что-то трагическое в
самом существе наследственной власти.
Политический самодержец занимается политикой лишь в тех редких случаях, когда он
Петр. Такие примеры исключительны и запоминаются на тысячелетия. Чаще природа
ограничивает
==172
властителя тем полнее, что она не парламент, и ее ограничения абсолютны. В виде
правила, освященного веками, наследственным монархом зовется лицо, обязанное
церемониально изживать одну из глав династической биографии и только. Здесь
имеется пережиток жертвенности, подчеркнутый в этой роли оголеннее, чем в
пчелином улье.
Что же делается с людьми этого страшного призвания, если они не Цезари, если
опыт не перекипает у них политикой, если у них нет гениальности — единственного,
что освобождает от судьбы пожизненной в пользу посмертной?
Тогда не скользят, а поскальзываются, не ныряют, а тонут, не живут, а вживаются
в щекотливости, низводящие жизнь до орнаментального прозябания. Сначала в
часовые, потом в минутные, сначала в истинные, потом в вымышленные, сначала без
посторонней помощи, потом с помощью столоверчения.
При виде котла пугаются его клокотанья. Министры уверяют, что это в порядке
вещей, и чем совершеннее котлы, тем страшнее. Излагается техника государственных
преобразований, заключающаяся в переводе тепловой энергии в двигательную и
гласящая, что государства только тогда и процветают, когда грозят взрывом и не
взрываются. Тогда, зажмурясь от страха, берутся за ручку свистка и со всей
прирожденной мягкостью устраивают Ходынку, кишиневский погром и Девятое января и
сконфуженно отходят в сторону, к семье и прерванному дневнику («устраивают»,
разумеется, не в прямом смысле. Обычная у Пастернака метафоричность слога. —
ГЛ.).
Министры хватаются за голову. Окончательно выясняется, что территориальными
далями правят недалекие люди. Объясненья пропадают даром, советы не достигают
цели. Широта отвлеченной картины ни разу не пережита ими. Это рабы ближайших
очевидностей, заключающие от подобного к подобному. Переучивать их поздно,
развязка приближается. Подчиняясь увольнительному рескрипту, их оставляют на ее
произвол.
Они видят ее приближение. От ее угроз и требований бросаются к тому, что есть
самого тревожного и требовательного в доме. Генриэтты, Марии-Антуанетты и
Александры получают все больший голос в страшном хоре. Отдаляют от себя
передовую»аристократию, точно площадь интересуется жизнью дворца и требует
ухудшения его комфорта. Обращаются к версальским садовникам, к ефрейторам
Царского Села и самоучкам из народа, и тогда всплывают и быстро подымаются
Распутины. Никогда не опознаваемые капитуляции монархии перед фольклорно понятым
народом, ее уступки веяньям времени, чудо-
==173
вищно противоположные всему тому, что требуется от истинных уступок, потому что
эти уступки только во вред себе, без малейшей пользы для другого, и обыкновенно
как раз эта несуразность, оголяя обреченную природу страшного призвания, решает
его судьбу и сама чертами своей слабости подает раздражающий знак к
восстанию»2'.
В этой обстановке вопиющего неразумения рассудок становится неотразимо
привлекательным и даже поэтичным. Вера в утопию распространяется, как эпидемия.
Строгая, логично покорная законам разума, она кажется лучше жизни, выше жизни и
достаточным основанием для ломки жизни, бытийственнее серого, пошлого быта.
Сколько бы ни пинал ее ногамм человек, сколько бы ни обличал рассудочную
сухость, — когда живешь в болоте, пустыня кажется раем. Так же как нам, жителям
пустыни, раем кажется болото.
Глава 4. Поэты-свидетели. Вл. Ходасевич
Революция показалась выходом из исторического тупика, отрицанием и старого, и
нового гнилья, старорежимной тупости и буржуазной пошлости. Недавно
опубликованные письма В.Ходасевича Б.Садовскому поражают (от кого-кого, но от
Ходасевича этого никто не ждал). Оказывается, романтика переворота захватила — и
надолго, на несколько лет — не только символистов и футуристов и крестьянских
поэтов, но даже будущего желчного критика белого коридора, у которого в жилах
(как тогда шутили) тек муравьиный спирт. 17 декабря 1917 г. Ходасевич пишет:
«Дайте вот только перемолоться муке. Верю и знаю, что нынешняя лихорадка России
на пользу. Но не России Рябушинских и Гучковых, а России Садовского и... того
Сидора, который является обладателем легендарной козы. Будет'у нас честная
трудовая страна, страна умных людей, ибо умен только тот, кто трудится. И в
конце концов монархист Садовской споется с двухнедельным большевиком Сидором,
ибо оба они сидели на земле, а Рябушинские в кафельном нужнике. Не беда, если
Садовскому-сыну, праправнуку Лихутина, придется самому потаскать навоз. Только
бы не был он европейским аршинником, культурным хамом, военно-промышленным
вором. К черту буржуев, говорю я. Очень хорошо, если к идолу Садовского будут
ходить пешком, усталыми ногами. Не беда, ежели полузгают у подножия сего
истукана семечки. Но не хочу, чтобы вокруг был разбит «сквер» с фешенебельным
бардаком под
==174
названием «Паризьен» (вход только во фраках, презервативы бесплатно). Сквер —
штука скверная, это доказуемо и филологически, как видите. Туда ездят в
автомобилях.
И кое-что из хорошего будущего мы еще с вами увидим...» Года полтора спустя, 24
марта 1919 г., бросается в глаза оскомина: «Живем, как полагается: все служим,
но плохо, ибо хочется писать, а писать нельзя, потому что служим... Валерий
записался в партию коммунистов, ибо это весьма своевременно. Ведь при Николае II
он был монархистом, Бальмонт аттестует его кратко и выразительно: подлец. Это
неверно, он не подлец, а первый ученик, у нас в гимназии таких били без различия
оттенков...» Прислуживание власть имущим Ходасевича шокирует. Однако в следующем
письме (от 3 апреля 1919 г.), в ответ на отказ Б.А.Садовского участвовать в
советских изданиях, следует еще панегирик ломке старого быта: «Понимать я Вас,
сколько умею, пойму: это лирически. А практически, простите, не беру в толк. Что
жизнь надо перестроить, Вы согласны. До нашего времени перестройка, от Петра до
Витте, шла сверху. Большевики поставили историю вверх ногами: наверху оказалось
то, что было в самом низу, подвал стал чердаком, и перестройка снова пошла
сверху: диктатура пролетариата. Если Вам не нравится диктатура помещиков и не
нравится диктатура рабочего, то, извините, что же Вам будет по сердцу? Уж не
диктатура ли бельэтажа? Меня от нее тошнит и рвет желчью. Я понимаю рабочего, я
по какому-то, может быть, и пойму дворянина, бездельника милостию Божиею, но
рябушинскую сволочь, бездельника милостию собственного хамства, понять не смогу
никогда. Пусть крепостное право, пусть Советы, но к черту Милюковых, Чулковых и
прочую «демократическую» погань. Дайте им волю, и они «учредят» республику, в
которой президент Рябушинский будет пасти народы жезлом железным, сиречь
аршином. К черту аршинников! Хороший барин, выдрав на конюшне десятка два
мужиков, все-таки умел забывать все на свете «средь вин, сластей и аромат».
Думаю, что Гавриил Романович мужиков в Званке дирал, а все-таки с небес в
голосах раздавался. Знаю и вижу «небесное» сквозь совдеповскую Чрезвычайку. Но
Россию, покрытую братом Жанны Гренье, Россию, «облагороженную» «демократической
возможностью» прогрессивного выращивания гармонических дамских бюстов, —
ненавижу, как могу. Я боюсь, что молодежь Ваша к тому идет. Вот что страшно. Я
понял бы Вас, если бы Вы мечтали о реставрации. Поймите и Вы меня, в конце
концов приверженного к Совдепии. Я не пойду в коммунисты сейчас, ибо
==175
это выгодно, а потому подло, но не ручаюсь, что не пойду, если это станет
рискованно. Вот Вам и все».
Год спустя, 10 февраля 1920 г., — тому же адресату: «Просить у меня прощенья Вам
почта не за что. Немного обидно мне было прочесть Вашу фразу: «Я не знал, что Вы
большевик». Быть большевиком не плохо и не стыдно. Говорю прямо: многое в
большевизме мне глубоко по сердцу. Но вы знаете, что раньше я большевиком не был
да и ни к какой политической партии не принадлежал. Как Вы могли предположить,
что я, не разделявший гонений и преследований, некогда выпавших на долю
большевиков, могут примазаться к ним теперь, когда это не только безопасно, но
иногда, увы, даже выгодно? Неужели Вы не предполагали, что, говоря Вам о
сочувствии большевизму, я никогда не скажу этого ни одному из власть имущих.
Ведь это было бы лакейством, и я полагаю, что Вы не сочтете меня на это
способным».
Комментируя «ужас Ходасевича перед пошлостью буржуазии», составительница книги
приводит текст рекламы, ставшей для современников Ходасевича символом
наступающей пошлости: «Каждая из вас, уважаемые читательницы, может развить свой
бюст, увеличить его или из вялого сделать упругим и гармонически развитым
благодаря моему новому способу, методу Гренье. Я счастлива, что имею возможность
без применения запрещенных внутренних средств одним женщинам дать, а другим
независимо от возраста вернуть и восстановить упругость и красоту форм...» и
т.д., и т.п. (напечатано в «Утре России», 1912 г., и потом неоднократно
перепечатывалось)22.
Видимо, не один Ходасевич готов был и на новое крепостное право, и на большевизм
— только бы не «распивочно и на вынос»... Есть что-то общее в реакции Ходасевича
и в реакции массы иранцев, шарахнувшихся к Хомейни от фотографии шахини в
мини-юбке. Что угодно, только не это! вот чувство, которое определило настроение
|
|
|
