 |
Теория субэкумен и проблема своеобразия стыковых культур 6 глава
|
|
|
|
только складывается. Но оно исчезает.
Кажется, что этого не может быть. Что народ и общество — неотделимые понятия,
что народ с историей — близнецы-братья, и там, где есть общество, история,
непременно должен быть народ. Но где он, этот народ? Настоящий, народный,
пляшущий народные пляски, сказывающий народные сказки, плетущий народные
кружева? В нашей стране остались только следы народа, как следы снега весной,
островки снега в глухих углах леса. Есть еще углы, где можно записать
вологодский свадебный обряд, где доживают свой век старуха Матрена и
реабилитированный Иван Денисович. Но народа как великой исторической силы,
станового хребта культуры, как источника вдохновения для Пушкина и Гоголя —
больше нет.
==104
Пролетариат городской и сельский заменил народ в политической жизни, но не в
духовной жизни общества. После всех попыток Пролеткульта, пролетарского
искусства и великой пролетарской культурной революции в Китае от рабочего ничего
уже и не ждут в этой области. К нему обращаются только тогда, когда надо посечь
очередного интеллигента. И тогда газеты печатают интервью: «Я не читал
Пастернака, но...» Или бригады двоечников, срезавшихся на экзаменах, вводят в
университет, чтобы бить студентов, как в Варшаве в 1968 г. (С тех пор в Польше
многое переменилось и возникла солидарность рабочих и интеллигентов. Но это
особая тема.)
Класс, вызванный к жизни первым промышленным переворотом, выросший, как на
дрожжах, до 50 процентов населения, создал профсоюзы, советы, забастовки и т.п.,
без чего нельзя представить себе XX век, создал некоторый дух солидарности в
борьбе с притеснением, но ничего положительного, ничего такого, что способно
|
|
|
оставить прочный, долговечный, вековечный след. Нет никакого особого
пролетарского нутра. То, что было названо пролетариатом, в духовном отношении
ничем не отличается от остальной урбанизированной массы. Это просто нижний слой
ее, без всяких провиденциальных перспектив.
Я помню, на лекции по фольклору профессор Соколов каялгя, что в бытность свою
буржуазным ученым занимался только крестьянским фольклором и недооценивал
пролетарский, После этого перекованный Юрий Матвеевич посвятил целую лекцию, а
может быть, даже две фабричной частушке. Запомнилась одна, в которой он нашел
богатые созвучия и главное — ярко выраженное пролетарское классовое сознание:
Инженеру Покатило Рожу паром обварило, Жалко, жалко нам, ребята, Что всего не
окатило!
В первые годы после революции пелись революционные песни, сложенные
интеллигентами — народниками и марксистами. Потом пошла в ход блатная лагерная
песня, песня вычеркнутых из списков «пролетарской» общественности. А сейчас
началось время интеллигентского фольклора. Открылся «животворный родник», из
которого хлынули песни, стихи, проза, философские эссе, абстрактная и конкретная
живопись.
==105
Герою Синявского мерещится, что весь Союз пишет, что в каждом окошке графоман.
Родник бьет снизу — мимо официальных писательских организаций. Но это совсем не
народные низы. Скорее это верхи в смысле образованности. Пишет очень широкий
слой — от шофера такси Алешковского до профессора математики И.Грековой-Венцель,
но явно преобладают верхи.
Появилась потребность осознать себя духовно, оставаясь ученым, интеллектуалом,
не бросая своего НИИ. Это какой-то Ренессанс наизнанку. Тогда художники
(оставаясь художниками) становились математиками. Сейчас математики (оставаясь
математиками) становятся художниками и поэтами. Если правда, что нет народа без
|
|
|
песни, то именно здесь складывается хребет нового народа — или, быть может,
нового слоя, несущего в себе занародную правду и занародную песню. И так же как
не прав бушмен, для которого переход к крестьянскому труду — святотатство, не
прав и крестьянин, для которого уход от власти земли, крови, родства, «веры
отцов» — святотатство. Культура, как змея, просто сбрасывает кожу, и старая кожа
— народ —лежит, потеряв свою жизнь, в пыли. Это парадоксально только по-русски.
По-английски folk (архаический народ, носитель фольклора) давно исчез, и
нетрудно представить себе, что people тоже исчезает.
Любопытно, что наши менестрели — какой-то сброд космополитов:
полугрузин-полуармянин, еврей, полукореец. Есть, конечно, и чистокровные
русские, но решительно без почвенной основы: не дети, а внуки и правнуки
крестьянского народа, стоптанного прогрессом в безликую слесарно-бухгалтерскую
массу, в которой Сталин брал своих абакумовых и рюминых... Можно, конечно,
называть народом любую массу трудящихся: язык без костей. Тогда слесари и
бухгалтеры, ткачихи и следователи суть народ. Песни, передаваемые по радио, суть
народные песни. А Окуджава, Галич, Ким, Высоцкий — гнилые интеллигенты,
подвергшиеся растленному влиянию Запада (так это, кажется, звучит на языке
супруга товарища Парамоновой). Но где парамоновские обряды и плачи, песни и
пляски? Где парамоновская нравственность?
Мое замечание об исчезающем крестьянстве, высказанное впервые в полемике с
М.А.Лифшицем, шокировало почвенников.
Но что делать! Не я придумал (это сделала история), что крестьянские нации суть
голодные нации, а нации, в которых крестьянство исчезло, — это нации, в которых
исчез голод. Я не виноват, что сейчас обществу выгоднее большую часть сил
==106
тратить на умственную работу, а совсем малую — на обработку земли.
Впрочем, численно второстепенная группа не означает группы, без которой можно
обойтись, от которой можно отвлечься. Мои оппоненты, видимо, стихийно исходят из
архаической модели народа, в котором крестьянские общины, живущие натуральным
хозяйством, могут веками обходиться без города, а город без них и году не
проживет. Сейчас такое общество сохранилось только в джунглях. Сейчас все группы
|
|
|
зависят друг от друга, и в этом едином обществе ни одна группа не в праве
считать себя коренной. Вопрос можно поставить только так: какая группа,
добившись того, чего она хочет, способна изменить к лучшему все общество?
Крестьянство или интеллигенция?
На этот вопрос ответил опыт Польши и Чехословакии.
В 1956 г. Гомулка распустил большинство колхозов и дал крестьянам окрепнуть. В
результате было восстановлено консервативное село, и на него сегодня опираются
самые реакционные в Восточной Европе «кадры». Напротив, в Чехословакии в январе
1968 г. победила интеллигенция, добившаяся прежде всего свободы слова. Казалось
бы, какое дело до этого рабочим и крестьянам? Но интеллигенция немедленно
растолкала все общество, и вся страна пришла в движение. Там, где интеллигенция
свободна, всем открыт доступ к свободе. Там, где интеллигенция в рабстве, все
рабы. Поэтому и только поэтому я против чрезмерного акцента на важности
деревенских проблем, на трагедии крестьянина. Трагедия бесспорна. Деревенские
проблемы надо решать. Но если не решена проблема интеллигенции, страна в целом
останется во тьме.
Интеллигенция может быть средоточием всех земных пороков. Но только в ее среде
возникает требование свободы слова. Только в ее среде живет Самиздат. Ни рабочий
класс, ни крестьянство, ни бюрократия не нуждаются в свободе слова так, как
ученый и писатель. Поэтому люди творческого умственного труда становятся
избранным народом XX века.
Группа, второстепенная с точки зрения социолога, может быть, однако,
первостепенной для писателя (например, бедные белые Юга США для Фолкнера), и
писатель может раскрыть в жизни этой группы величайшие духовные ценности. Я
горячий поклонник «Матрениного двора». Но я против переноса в современность
комплекса неполноценности, с которым русский кающийся дворянин прошлого века
подходил к мужику (или птичнице):
==107
Чьи работают грубые руки, Предоставив почтительно нам Заниматься искусством,
наукой...
Нельзя подходить к современному учителю или врачу с мерками Некрасова и корить
|
|
|
его легкой работой. Работа интеллигента (если говорить о миллионах, не имеющих
ученых степеней) совсем не легкая, совершенно необходимая для общества 1
(успевшего с XIX века сильно измениться) и оплачивается в нашей стране из рук
вон плохо. Я не могу согласиться с противопоставлением ученого птичнице в
«Письме физику» (ходившем одно время по рукам). Я не думаю, что ученый
непременно должен испытывать угрызения совести перед птичницей — так мало он
работает сравнительно с птичницей, и так мало действительной пользы людям
приносит его труд. Я не хочу сказать, что ученых не подкупают, не проституируют.
Это делается, и достаточно часто (также как в деревне, где подкупают и
проституируют «знатных доярок», героев социалистического труда и т.п.). Я не
хочу сказать, что ученые всегда заняты по- ' лезным делом. Достаточно
часто они занимаются делами, ничуть не более полезными, чем сверхранний сев и
другие начальственные затеи.
Я глубоко сочувствую попытке вызывать у проституируемых ученых угрызения
совести. Но почему только перед птичницей? Почему не перед учительницей,
слепнущей над тетрадками, не перед загнанным амбулаторным врачом? В
подчеркивании ответственности перед птичницей (по некрасовскому образу) есть
своя опасность (отсутствовавшая в некрасовские времена). Эта опасность в том,
что поддерживается народный предрассудок, по-старому смешивающий всякий
умственный труд с барством, и сталинская политическая традиция, основанная на
этом предрассудке: 1) всякий человек с авторучкой называется интеллигентом; 2)
народная ненависть, вызванная некоторыми людьми с авторучкой, поровну
раскладывается на всех; 3) в критические минуты некоторые люди с авторучкой
тактично забывают, что сами себя называли интеллигентами, и в качестве слуг
народа науськивают массы на действительную интеллигенцию, ищущую чего-то
лучшего.
Совершенно необходимо улучшить положение птичницы, скотницы, тракториста, но не
их одних! Проблема птичницы имеет нравственную первоочередность, если птичница
голодает, а работники умственного труда получают несправедливо много. Но такое
положение существует только в слаборазви
==108
тых странах и исчезает вместе с развитием. Вот соответствующая таблица:
Недельный заработок в долларах
Профессия Город Строитель Бухгалтер Секретарша
, 00
180,00 42,00 40,00 40,20 94, 64
127, 50
18, 50
115,00 53,00 30,00 50,00 88, 02
125,00
Нью-Дели 3,33 Бейрут 20,00 Мадрид 28,00 Белград 25,00 Токио 44,00
Стокгольм 122,64 Нью-Йорк 248,00
Отвлекаясь от местных различий в оплате мужского и женского труда и от
|
|
|
особенностей Ливана (в котором буржуазия получает гигантские сверхприбыли на
блокаде Израиля и делится этими прибылями с ближайшими служащими, но не с
рабочими), можно заметить, что в развитых странах умственный труд перестает быть
привилегией барства, становится рядовой профессией и оплачивается хуже, чем
квалифицированный ручной труд. Чувство вины перед народом, естественное в
Нью-Дели, теряет смысл в Токио, становится нелепым в Стокгольме.
Какое положение занимает в таблице Россия, трудно сказать. Во всяком случае, от
Индии мы давно оторвались. Остальное — дело времени и технико-экономического
прогресса. Именно технико-экономического: структура зарплаты в Югославии и в
Испании, политически несходных, почти совпадает (в Испании, пожалуй, больше
уважают женщин).
Поглядывая на таблицу, хочется сказать, что есть много тяжелых и неприятных форм
умственного труда. Развитие науки, освободив мышцы, так перегрузило голову,
нервы, что миллионы людей приходится брать на учет к психиатру. Я не думаю, что
труд инженера-экономиста веселее косьбы. Не надо считать человека благополучным
просто потому, что он работает под крышей и страдает от головной боли, а не от
мышечной усталости. Если городскому человеку нельзя есть яичницу без угрызений
совести, то ведь, пожалуй, нельзя и на стульчак сесть без угрызений совести
(перед ассенизатором, например. Страшно подумать, во что превратился бы
современный город без ассенизарторов. Легче было бы обойтись без многого
другого).
==109
Птичник, который волнует сейчас многих, отвратителен. Но ведь это ад не только
для людей, но и для кур. Это очень плохой птичник. Наша страна импортирует битую
птицу и яйца — своих не хватает. Как, впрочем, и хлеба в иные годы. Никакой
всемирно-исторической необходимости в этом нет, просто порядок, заведенный в
сельском хозяйстве, очень плох, и надо ввести какие-то другие порядки,
проверенные опытом других стран.
Мы еще не выполнили свой долг перед птичницей. Но по крайней мере известно, как
это сделать. А как быть с младшим научным сотрудником Акакием Акакиевичем,
пожизненно осужденным готовить бумаги Значительному лицу? Этого никто не знает,
и мы в потемках ищем ответа одновременно с Европой и Америкой, которые по
крайней мере о птичнице могут не думать. Потому что мы не только страна плохих,
неэффективных колхозов, но и страна эффективных ракет. И наряду с
провинциальными задачами, общими для слаборазвитых стран, мы вынуждены решать и
задачи современные, «модернистские». И мне бы хотелось, чтобы мы не забыли об
этой стороне дела, требующей больших усилий мозга (потому что это как раз
сторона неразведанная).
Что бы ни творилось в деревне, как бы ее ни калечили, большинство сельских работ
по природе своей здоровее и веселее, чем работа в горячем цеху или поиски ошибки
в платежной ведомости. Толстой косил, ходил за плугом, но я не видел человека,
который по своей охоте шел бы делать из вонючей резины галоши или редактировать
библиографический указатель. Примитивные формы труда основаны на живом
внутреннем ритме или на прислушивании к ритму окружающей человека природы. Они
сохраняют свою ценность и тогда, когда теряют экономический смысл. Мы не жалеем
потратить целый день, чтобы поймать несколько рыбешек, выращиваем в комнате
лимоны, печем в духовке пироги (хотя кондитерская за углом) и прочее. К
сожалению, основная наша работа совсем другая — механическая, опустошающая.
Только очень небольшое меньшинство способно получать деньги за творческий труд.
Я к этим счастливцам не отношусь и то, что давало смысл моей жизни, делал
бесплатно, я работал грузчиком умственного труда, почтовой лошадью. Уверяю вас,
господа почвенники, это не синекура.
Что же делать? Один мой знакомый сказал, что из искусственного положения
приходится искать искусственный выход. Такой выход — сервис, т.е. компенсация за
потерянные
К оглавлению
==110
нервы. Мышечную силу можно было нахлестывать кнутом, силу ума — только пряником.
Начиная с парикмахерской, в которой три мастера ждут одного клиента, кончая
музыкой, поэзией, живописью. Спешу оговориться: речь идет не об одной ученой
элите. Это общий уровень человеческих отношений, на который вышли все северные
страны (кроме нас) и к которому быстро приближаются страны, расположенные южнее
(Италия, Япония, Израиль).
К сожалению, и этот уровень недостаточен. И на нем главная проблема остается
нерешенной: проблема духовного вакуума.
Теплый хлев с холодильником, автоматической подачей корма и зелеными лугами по
телевизору был бы совершенно достаточен для скотины, но человек, попавший в этот
рай, не чувствует себя счастливым. Он работает, хорошо работает, он много
производит и много потребляет, но ему потихоньку становится тошно. И тогда он
норовит поддать пинка роскошным автоматическим устройствам, на которые с такой
завистью смотрят народы Азии, Африки и Латинской Америки. Народы, узнавшие из
голливудских картин про сладкую жизнь, но не научившиеся еще организовывать
жизнь по-американски и обвиняющие в своей бедности империалистов, сионистов и
советских ревизионистов2.
Северные страны решили экономическую проблему, создали пролетариям в синих и
белых воротничках буржуазную жизнь, лечат пролетариев в хороших лечебницах, дают
возможность провести отпуск на взморье — словом, сделали все, на что способна
хорошо развитая наука. Но наука не может научить пролетария чувствовать ритм
облаков на заре и повторять его на свирели, как делал пастух в холщовых портах,
никогда не видевший синего моря.
Наука знает очень много вещей и может узнать еще больше, но смысл жизни — это не
вещь. Его нельзя ясно очертить, его нельзя «формализовать». Он дается, может
быть, мудрости, но мы совсем забыли, что такое мудрость. Мы умеем готовить
хороших ученых, но у нас нет даже посредственных мудрецов. Мы точно, научно,
изящно решаем точно очерченные проблемы — и стоим в тупике перед целым: голову
вытащим — хвост увязнет. Хвост вытащим — голова увязнет.
==111
О
сновных проблем, вставших перед человечеством, мы в нашей стране давно не
сознаем. Борьба с местными нелепостями провинциализировала наш дух: это видно
даже по лучшим произведениям нашей литературы. Подобно Испании XVII века, мы
боремся с трудностями, которые сами себе создаем, и постепенно изнемогаем в этой
борьбе.
Мы все еще (как в XIX веке) считаем экономику первичной, строим домны, когда
нужна химия, и большую химию, когда нужна эстетика, чтобы стимулировать серое
вещество мозга. Мы загородились пограничниками от утечки мозгов и не замечаем,
что мозги уходят во внутреннюю эмиграцию. Мы все время догоняем по заброшенной
дороге, все время исходим из постулата, что история идет по прямой, а она
кривая, она изменяет направление.
Есть любопытные социологические законы, например закон постоянного упадка
удельного веса труда, прямо связанного с удовлетворением элементарных
потребностей, и выдвижения все более далеких от домоводства форм деятельности.
Физиократы ошиблись, думая, что крестьянский труд навсегда сохранит доминирующее
положение в обществе. Экономисты XIX века ошиблись, думая, что такое положение
сохранит промышленный труд. Сейчас на первое место выдвинулось производство
научно-технической информации, но было бы наивно думать, что это конец, за
которым невозможны никакие другие сдвиги. Они не только возможны, но прямо
необходимы. Рост значения умственного труда вызывает новую задачу — производства
творческого состояния, производства такого состояния мозга, при котором он решал
бы свои задачи играя. Так же, как мощная промышленность удесятеряет силы
земледельца, сфера, занятая производством творческого состояния, удесятеряет
силы физика или математика и делает ненужным загонять в ученые половину
населения. Это очень широкая сфера: спорт, туризм, искусство, обрядность,
психотехника йоги или дзэн. Можно вспомнить слова одного из образованнейших
людей XX столетия, О.Хаксли: заниматься мистическими упражнениями так же
полезно, как чистить зубы.
Есть закон падения удельного веса доминирующей формы труда. Бушменский род
целиком занят охотой и собиранием съедобных корешков. В крестьянских нациях
80-90 про-
==112
центов населения заняты сельским хозяйством. Удельный весь пролетариата не
превысил 50-55 процентов и в США начал падать (в настоящее время до 37 процентов
самодеятельного населения). Маловероятно, чтобы количество ученых когда-нибудь
достигло и трети населения. Старые занятия не исчезают. До.сих пор есть
профессиональные охотники, рыболовы. Никуда не денутся, а только отодвинутся в
тень и земледельческий и промышленный труд, и организация порядка, бюрократия (в
веберовском, а не ругательном смысле этого слова). Одновременно появляются новые
и развиваются старые «занаучные» формы деятельности (т.е. еще более далекие от
экономики). Общество становится все более плюралистическим, все более сложным.
Ничего подобного старому монолитному народу впереди не маячит. И ни ученые, ни
какая-либо другая группа производителей вакантного места народа не займет.
Производство вообще перестает быть главным человеческим делом. Забота о
пропитании в развитых странах отодвигается на второй план. И вместе с этим на
второй план отодвигается борьба за власть над природой. С тех пор как средний
человек и при нынешней власти над природой не знает, что делать со своим
досугом, и бунтует, как американский битник, не от голода (он сыт), а по
каким-то другими, психологическим мотивам, — дальнейшее расширение власти над
природой теряет право первородства. Приходится напомнить, что никакая власть не
дает счастья. В том числе и такая утонченная власть, как знание. Мы счастливы
скорее тогда, когда все забываем. Никакая наука не научит нас, чем заполнить
свой досуг. «Цивилизация досуга», о которой сейчас много говорят и пишут, это не
цивилизация науки.
Устойчивость всякой культуры и внутренняя устойчивость личности основаны на
равновесии дела и праздника. В идеале они сливаются: Непостижимо то, что
Господом зовут. Его покой в труде, в Его покое труд.
Божество, каким Его представлял себе Ангелус Силезиус, немецкий поэт XVII в., в
каждый миг созерцания действует и в каждый миг действия остается погруженным в
праздничное созерцание.
Но обычно дело и праздник выступают каждый сам по себе. Дело — функция
обособленной единицы (личности или группы
==113
людей). Праздник — подхваченность волной, в которой тонет, смывается все личное
или узкогрулповое, ясно очерченное, закрепленное рассудком.
Обнимитесь, миллионы!
Были эпохи, ценившие праздник выше дела. Самая близкая нам началась со слов
Христа: «Марфа! Марфа! Ты заботишься и суетишься о многом...» (От Луки, гл. 10,
41). Праздную Марию Иисус поставил выше деятельной Марфы. И в течение всех
средних веков люди жили под знаком этой притчи, не придавая большой ценности
делу. Не сходить на праздник в церковь считалось гораздо большим грехом, чем
плохо работать.
Однако Иисус сеял в вечности. Во времени Его семена падали на каменистую почву.
Даже столпников надо чем-то кормить, а способы возделывать землю Христос не
изменил. И по мере того как равновесие праздников и будней, нарушенное при
распаде племенных культов, было восстановлено, дело снова поднялось в цене. По
крайней мере в Европе, сохранившей закваску римских деловых людей. На рубеже XIV
в. Мейстер Экхарт пересказывает притчу о Марфе и Марии на свой лад. Из глубины
созерцания, говорит Экхарт, рождается новый порыв к действию. Этот порыв выше
пассивного созерцания, Марфа выше Марии. Созерцание — только ступень, на которой
деятель освобождается от суеты, от себя, раскрывается перед Богом. Когда же Бог
наполнит душу, наступает второй час действия — действия, вдохновленного Богом
(примерно так, как это описано в пушкинском «Пророке»).
Таким пророческим движением Макс Вебер считает европейский протестантизм
(мистика которого, говорят, связана была с традицией Экхарта и других еретиков
средневековья). А из него, по Веберу, выросло Новое время... Может быть, на
самом деле оно сложилось и не по Веберу. Но поворот к делу действительно
наступил. Прошло несколько веков, и Гёте поставил Дело взамен самого Слова
Божьего. Фауст дерзко переводит «Логос» немецким «Tat» — дело, деяние, поступок.
Еще через сто лет это было пересказано прозой: «Философы только объясняли мир.
Задача заключается в том, чтобы его переделать».
...Оглядываясь назад, можно увидеть, что Новое время было только последней
волной длинного процесса «рационализации» человеческих отношений к природе,
начавшегося давным-давно, где-то в глубинах каменного века (и только пошедшего в
Новое
==114
время скорее). По крайней мере несколько тысяч лет, всю историю цивилизации
человек учится работать. Он еще сейчас учится в слаборазвитых странах. Но в
Европе усердный ученик исчерпал себя. Современный поэт не повторит слова Фауста:
«В начале было Дело!» Скорее он скажет вместе с О.Мандельштамом: Есть блуд
труда, иону нас в крови...
Говоря а терминах Маркса, мы слишком хорошо усвоили 11 и тезис и слишком мало
думаем о другой, более глубокой мысли, изложенной в третьем томе «Капитала»:
«Царство свободы начинается по ту сторону производства, диктуемого нуждой и
материальной необходимостью...» С этой точки зрения чисто деловой подход к
«производству творческого состояния», который я изложил, оказывается
недостаточным, мелким. Праздник нужен не для чего-то, а для самого себя. Именно
в нем. а не в работе человеческая душа достигнет своей естественной или
божественной широты.
Я праздник твой, воскресный отдых твой, Твой день седьмой, твое седьмое небо!
М.Цветаева
Но праздник есть только там, где есть благоговейная отдача себя чему-то высшему,
чем дело. Праздник невозможен без по крайней мере минуты благоговения. Отнимите
у Нового года — единственного праздника, который у нас остался, — минуту
благоговения, какого-то мистического трепета перед стрелкой часов, подошедшей к
двенадцати, и праздника не будет. Останется только пьянка. А иногда, перед
пьянкой, — официальная скука.
Все это относится и к внутреннему празднику, к «празднику, который всегда с
тобой», по выражению Хемингуэя. Если нет чувства святости природы, то что
останется от вечерней зари? Время, в которое можно пройтись с похабной
частушкой. Если нет отношения к женщине как к святому причастию, то что
останется от праздника любви?
Равновесие дела и праздника сохранилось в примитивных культурах, племенных и
народных. В этом их неувядаемая прелесть. Но это — обрядовое равновесие, тесно
связанное с исчезнувшими и исчезающими формами труда. То, что могло войти в
городскую цивилизацию, уже вошло в церковную обрядность, и возвращать ее назад к
язычеству невозможно. Достаточно прекратить травлю церкви, восстано-
==115
вить естественную роль ее в современной культуре по примеру других
цивилизованных стран. Но в современных условиях едва ли не важнее всего
внутренний праздник, а его как раз народу не хватало. Созерцание природы,
созерцание искусства, любовь — все это совершенно не народно. По крайней мере в
России. Есть, конечно, Япония с ее любованием цветущей вишней и горой Фудзи, но
это экзотика. Любовь?... За народностью любви пришлось бы ехать в тридевятое
царство, в тридесятое государство — к племени Азра (узритов) в древней Аравии.
Я из рода бедных Азра. Полюбив, мы умираем...
Г.Гейне
Трубадуры, миннезингеры — это штука шляхетная, рыцарская и по преимуществу
европейская. У нас — одна из вольностей дворянских. Мужицкое отношение к любви
недавно напомнил нам А.И.Солженицын: «Женятся для щей, замуж выходят для мяса».
То, что было у нас в народе хорошего (правда-истина-справедливость) — в
обломках. По народной же поговорке, на том месте, где была совесть, вырос...
(знатоки народности заполнят здесь пробел). Все тяжелое, тупое, темное надежно
опирается на массу персонажей Галича, Высоцкого и Алешковского, массу, духовное
состояние которой выражено в «Советской пасхальной»:...Давай закурим опиум
народа, А он покурит наших сигарет.
Заговорив о любви к дальнему, о любви к чужому, я вступаю на опасную дорогу. По
правилам, установленным для варшавских студентов, можно любить только одну
нацию. Так же как можно болеть только за одну футбольную команду, одну балерину,
одного тенора. Лучше всего — передавая эту простую, однозначную привязанность по
|
|
|
