 |
Теория субэкумен и проблема своеобразия стыковых культур 10 глава
|
|
|
|
но зато точное слово — стратоцид? Массовое убийство не сводится к одному типу.
Геноцид — уничтожение народа (хотя бы очень маленького). Коллективизация, по
оценке самого Сталина в разговоре с Черчиллем, унесла 10 млн. жизней. Назывались
и другие цифры (до 15 млн.). Но генодицом это не было, а истребление цыган
Гитлером было геноцидом, хотя цыган немного и, помнится, никто даже не посчитал,
сколько их убили (считали только евреев). После полемики Бернштам — Максудов
итоги расказачивания, подсчитанные Бернштамом, вызывают у меня мало доверия.
Скорее всего они завышены. Но суть дела не в этом. Все равно стратоцид, даже
гигантский, не становится геноцидом.
Между тем М.Бернштам, в эйфории от проделанных исчислений, раскрывает основную
мысль статьи. Оказывается, и немецкие национал-социалисты проводили геноцид
только потому, что они социалисты. Националисты же в геноциде неповинны.
Следовательно, геноцид целиком и полностью есть порождение социализма, начиная с
расказачивания на Дону и кончая Майданеком.
Однако политика геноцида проводилась в султанской Турции в 1915-1916 гг., хотя
ни султан, ни младотурки социалистами не были. Слова «геноцид» тогда еще не
придумали, но армян резали и вырезали.
Однако геноцидом было истребление гереро в Юго-Западной Африке (в доброе старое
время — еще до первой миро-
==153
вой войны). Социалисты протестовали против колониальной бойни в рейхстаге и на
митингах; его величество кайзер плевал на их протесты. Подобных фактов в истории
колониализма довольно много. Все они в схему Бернштама не укладываются.
Геноцид так же стар, как война. Мне попалась под руку заметка об одной племенной
|
|
|
войне (не очень давней; но так воевали и 10 000 лет тому назад). Остатки
побежденных загнали в пещеру, развели у входа большой костер и задушили дымом.
Даже «И.Г.Фарбениндустри» не понадобилось.
3000 лет тому назад геноцид еще не считался преступлением, он входил в обычное
право войны — и Бог говорил Моисею: «Истребишь все народы, которые Господь Бог
твой дает тебе: да не пощадит их глаз твой...» (Второзаконие 7, 16).
Я предвижу возражения: то, что было очень давно, вытеснено из нравственного
сознания, забыто. Важно то, что геноцид возрожден в XX в. Это верно, но все-таки
армян в Турции резали националисты, а не социалисты. И гереро истребляли не
социалисты... К сожалению, человечество не было потрясено этим. Да и турецкие
зверства отнесли за счет азиатской дикости: на нашу совесть, совесть
цивилизованных европейцев, они не легли. Однако армяне помнят прошлое не хуже,
чем Освенцим. И гереро ничего не забыли. Ничего крупнее в истории для них не
было. Вообще, геноцид навис только над малыми народами. Счет на миллион здесь
редкость. Сталин мог поголовно сослать крымских татар и пр., но с украинцами
пришлось разбираться в индивидуальном порядке, по ст.58-1 (измена Родине) и 58-3
(сотрудничество с оккупантами). Стратоцид в России или в Китае дает более
внушительные цифры, чем геноцид. Значит ли это, что геноцид — меньшее
преступление, чем ликвидация кулачества?
Я не хочу сказать, что стратоцид лучше. Оба хуже. Но источники геноцида и
стратоцида в XX в. — в разных теориях, в разных идеологиях. (Впрочем и та и
другая — из области «полунауки», как говорил когда-то Достоевский). Любая идея,
принятая за абсолютную истину, ведет к массовым убийствам (иноверцев,
аристократов, дикарей, кулаков). И никакая математика не дает гарантии от пены
на губах. Наоборот: признак математически бесспорной истины — обычное
самооправдание нравственной слепоты.
|
|
|
Поэтому претензию А.И.Солженицына на однозначную истинность его понимания
революции 1917-го года я решительно отвергаю. Она не выдерживает ни этической,
ни интел-
==154
лектуальной критики. Бросается в глаза, на каких тонких ножках шествовала
историческая необходимость. Иногда достаточно болезни и смерти одного человека,
чтобы все переменилось...
Конечно, Рутштейн был глуп, очень глуп. Но ведь иногда и ослица пророчествует.
Проблема, поставленная Рутштейном, в сущности, очень стара. Что было бы, если бы
нос у Клеопатры оказался несколько короче? Влюбился бы в нее Антоний? Что было
бы, если бы Богров промазал? Или Фанни Каплан не промазала? Какая закономерность
в том, что Володарского и Урицкого убили, а Ленина только ранили? Удержались бы
большевики у власти без Ленина? Вопрос отчасти праздный, но любопытный6.
А если бы уцелел Столыпин? Или если бы Николай после Столыпина сумел найти
толкового министра? Или если бы Гучков опередил революцию (как он пытался
сделать) и заменил Николая другим царем, поумнее и без паралича воли? Или если
бы Ленин прожил 74 года, а Сталин — 54? Почему Ленина хватил удар в самом
разгаре культурной революции (и сразу прекратились процессы церковников,
эсеров)? А Сталину все сходило с рук и Шахтинское дело, и промпартия, и
ликвидация кулачества (с закрытием церквей и пр.). Почему только дела врачей не
попустил Бог? Какая логика помешала процессу убийц в белых халатах? Народ
заранее ликовал, газеты завалены почтой Лидии Тимашук — но лопнул какой-то
сосудик в мозгу, и все пошло насмарку, и расстрелян был Рюмин, и Вовси вышел на
свободу: Дорогой товарищ Вовси, Ты нам друг и брат, Как теперь сказали, вовсе Ты
не виноват.
«Но вот какой вопрос меня беспокоит: если Бога нет, то спрашивается, кто же
управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на Земле?
— Сам человек и управляет, — поспешил сердито ответить Бездомный на этот,
признаться, не очень ясный вопрос.
— Виноват, — мягко отозвался неизвестный, —для того чтобы управлять, нужно
как-никак иметь точный план на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок.
Позвольте же вас спросить, как может управлять человек, если он не только лишен
возможности составить какой-нибудь план, хотя бы
|
|
|
==155
на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться
даже за свой собственный завтрашний день? И в самом деле, — тут неизвестный
повернулся к Берлиозу, — вообразите, что вы, например, начнете управлять.
распоряжаться и другими, и собой, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг
у вас... кхе... кхе... саркома легкого... — тут иностранец сладко усмехнулся,
как будто мысль о саркоме легкого доставила ему удовольствие, — да, саркома, —
хмурясь, как кот, повторил он звучное слово, — и вот ваше управление
закончилось!... А бывает и еще хуже: только что человек соберется съездить в
Кисловодск, — тут иностранец прищурился на Берлиоза, — пустяковое, казалось бы,
дело, но и этого совершить не может, потому что, неизвестно почему, вдруг
поскользнется и попадет под трамвай! Неужели вы скажете, что это он сам собой
управил так? Не правильнее ли думать, что управился с ним кто-то другой?»
Человек предполагает: «Сейчас я зайду к себе на Садовую, а потом, в десять часов
вечера, в МАССОЛИТе состоится заседание, и я буду на нем председательствовать.
— Нет, этого быть не может, — твердо возразил иностранец. — Это почему? —
Потому... что Аннушка купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже и
разлила...» 7.
Я думаю, что траектории, по которым летели пули, решившие судьбу Столыпина и
Ленина, не более вытекают из законов истории, познаваемых человеком, и не более
могут быть выведены из характера действующих лиц, чем пролитое подсолнечное
масло Аннушки. Если мы хотим видеть в истории что-то большее, чем ряд нелепых
случайностей, то надо признать наличие — рядом с человеческой волей — каких-то
сверхчеловеческих сил, подстраивающих нужные случаи. И человек действует не
совершенно свободно, а следовательно, и не совсем виноват. Он, может быть, и
виновен, но заслуживает снисхождения... По крайней мере иногда заслуживает. По
крайней мере некоторые заслуживают. (Александр Исаевич, как всегда, обвиняет:
Милюкова, Керенского, Ленина, Троцкого, интеллигенцию вообще... Я выступаю в
|
|
|
привычной для меня роли адвоката.)
Тут перед нами проблема, над которой век за веком бьются богословы. Есть
предопределение (необходимость) и есть свобода воли, но как они совмещаются?
Александр Исаевич очень просто решает задачу. До февраля — совершенная свобода
воли. Следовательно, виноваты. А с 12 марта 1917 г. (по новому стилю) заработала
машина необ-
==156
ходимости и покатилась прямо к ликвидации кулачества как класса. Следовательно,
Керенский, отправив Николая II в Сибирь, виновен не только в расстреле
цесаревича Алексея, но и в смерти от голода нескольких миллионов крестьян в
начале 30-х годов. Самодержавие вполне могло пережить падение Германской
империи, Австро-Венгерской империи, колониальных империй Голландии, Франции и
Португалии. Достаточно было послушать кого следует и не слушать кого не следует.
И сейчас, — если бы послушать кого следует, если вся Россия прочла «Архипелаг»,
— мировое зло рухнуло бы, как карточный домик; или несколько раньше — вождям
ничего не стоило бы переменить идеологию и мирно преобразить Россию советскую в
Россию православную.
Выгоды такой концепции очевидны. Нет никаких «объективных причин» (как говорили
в начале 30-х годов), никаких непреодолимых препятствий на пути исторического
сдвига. Весь детерминизм — для них, а для нас полная свобода рук. Может быть,
плохое объяснение мира, но зато какое руководство к действию!
Однако если понимать теорию иначе — как созерцание, то в мысли А.И.Солженицына
есть свои неудобства. Как-то странно видеть весь детерминизм усевшимся, вроде
стайки птиц, в середине жердочки, а слева и справа оставившим пустоту
индетерминизма. Не правильнее ли в любую эпоху видеть и детерминизм и
индетерминизм, и свободу личности и инерцию исторических тел? Я думаю, что и
после 1917 года оставался простор для внезапных поворотов.
В ходе гражданской войны советская власть несколько раз висела на волоске. Те,
кто ждал, что большевики не продержатся больше трех недель, были вовсе не глупы.
По законам истории (которые были основаны на аналогии с прошлыми революциями) и
по здравому смыслу так непременно должно было быть. Но законы истории оказались
опровергнуты, здравый смысл опровергнут, а большевики остались в Кремле. Простая
последовательность фактов не всегда логична. То, что побеждает, не всегда самое
вероятное. Иногда побеждает невероятное. Несостоявшееся было возможно, но боги
оказались не на его стороне, и оно не состоялось.
Когда гражданская война кончилась и наступил НЭП — почему стабилизация не
|
|
|
продолжалась? В 1927-1928-м казалось, что победила линия Бухарина — на врастание
кулака в социализм и на союз с социал-демократами против фашистов. Понадобилось
исключительное искусство интриги,
==157
чтобы превратить большинство партии в меньшинство, отправить в Тьмутаракань
учеников Бухарина, вернуть из ссылок учеников Троцкого и с их помощью провести
«сверхиндустриализацию за счет крестьянства». Пытаюсь представить себе это без
Сталина... нет, не могу. Умри Сталин в 1933 г. — и тогда можно было повернуть
(как в Китае после смерти Мао Цзэдуна. Наши Дэн Сяопины были еще живы). Почему
Бог попустил этому извергу жить до 1953 года?
Если можно говорить о времени, зажатом в тиски необходимости, то это
послесталинское. За 10 лет большого террора (1929-1939) Сталин уничтожил почти
все, способное к исторической инициативе, в том числе идейное ядро собственной
партии. Право поворота, право неожиданного шага он сохранил только за собой. И
после его смерти оказалось, что инерция созданного механизма сильнее любого
властителя8...
Мне кажется, что достаточно узок был и веер свободы самодержавия в последние
десятилетия его исторической судьбы. Вопрос мог идти только о времени
катастрофы. Без войны, в затянувшееся мирное время развязка бы не торопилась и,
весьма возможно, цвела бы экономика. Но опыт Ирана показывает, что экономический
расцвет не снимает социальных проблем, отчасти он их даже создает. И где-то,
когда-то архаичный режим, не имевший прочной опоры ни в одной массовой партии
(группы Пуришкевича и Маркова 2-го были достаточно слабыми), непременно обречен
был рухнуть. В век массовых партий самовластие тоже должно быть партийным
(однопартийным), иначе оно держится на талантах одного человека — и рушится,
оказавшись в руках бездарности.
Кое-что в истории можно сосчитать и доказать. Но самое главное не поддается
счету. Яичница бывает из двух, трех или нескольких яиц. А Божий дар? Попытка
однозначно, математически точно интерпретировать историю в целом напоминает мне
сложение Божьего дара с яичницей. Выходит два, но чего? Две счетные единицы. Два
предмета мысли. Проще сказать: ничего не выходит. Метод общей историографии —
скорее метахудожественный (создание картины, модели, основанной на интуитивном
проникновении в хаос фактов). И Александр Исаевич Солженицын убеждает нас именно
так: создавая картины событий... Но таких картин можно создать десятки. От
плюрализма никуда не уйдешь.
==158
Глава 2. Поэты-свидетели. Максимилиан Волошин
Возьмите любой исторический роман, написанный достаточно давно, и вы сразу
почувствуете в нем два времени. Рядом с Ричардом Львиное Сердце и Людовиком XI
непременно присутствует сэр Вальтер Скотт, джентльмен начала XIX века, со своими
идеями, очень далекими от средних веков. Так это даже у писателя
беспристрастного, объективного, рисующего тори и вигов, не становясь целиком на
сторону тех или других. Что же говорить о картине прошлого, нарисованной пером
страстным, пристрастным, партийным! В лучшем случае это блестящая речь
прокурора, за которой слово должно быть предоставлено защите. Солженицын сплошь
и рядом заставляет меня быть адвокатом героев, которых я не люблю, но признаю
людьми, а он — просто мразью. Я не верю, что горстка мрази могла перевернуть
мир. Я вызываю свидетелями поэтов-современников. Вопервых, они современники,
живущие духом того времени, а не нашего, и картины, которые они рисуют, —
исторические свидетельства (а не конструкции, созданные задним числом из фактов
прошлого, но нынешнего духа). Во-вторых, они поэты, т.е. схватывают целое
непосредственно, в нескольких ярких образах, одним скачком интуиции, делая
ненужной долгую (и всегда спорную) работу отбора, сравнения и монтажа фактов. И
эти прозрения ближе к сути вещей, чем любые построения, даже опирающиеся на
целый Монблан фактов.
Для меня важно, что большинство поэтов не верит в жизнеспособность самодержавия.
И важно то, что перспективы революции каждый чувствует и сознает по-своему.
Видимо, предопределена была катастрофа. А что будет после — все только смутно
угадывали. Начиналась полоса, окрашенная индетерминизмом. Могло быть и то, и
другое, и третье...
Первым свидетелем я вызываю Максимилиана Волошина. Может быть, потому, что его
влияние я испытал, когда только начали складываться мои собственные взгляды.
Помню, как поразил эпиграф «Северовостока»: «Благословляю тебя, бич Бога,
которому я служу, и не мне останавливать тебя...» В этот миг я впервые
почувствовал реальность Провидения, ведущего историю какими-то своими,
неисповедимыми путями. И тут же вторая молния — взгляд на единство характера
русской истории: не саркастический, как у Щедрина, а с какой-то недоступной мне
прежде высоты:
==159
Что менялось? Знаки и возглавья? Тот же ураган на всех путях. В комиссарах дух
самодержавья. Взрывы революции в царях...
Тут не только Грозный или Петр, тут открылась народная душа и силы, прорвавшиеся
сквозь нее: Расшумелись, разгулялись бесы По России вдоль и поперек...
Вихрь срывает людей с насиженных мест, несет их — может быть, к пропасти, а
может быть, через пропасть... Люди — щепки, подхваченные норд-остом, не вольны —
их несет ураган, смерч, против которого нельзя выстоять. Но этот смерч, этот
ураган пришел не извне. Прежде чем вырваться на волю, он прошел через русскую
душу. И не первый раз...
Один из истоков революции — русский характер, его безудерж, его открытость
бездне. Так чувствовал революцию и Блок (в «Двенадцати», в «Скифах»). Так
предчувствовал ее Тютчев: О, страшных песен сих не пой Про древний хаос, про
родимый! Как жадно мир души ночной Внимает повести любимой!
Так глядел в лицо бездне и Пушкин: Все, все, что гибелью грозит, Для сердца
смертного таит Неизъяснимы наслажденья, Бессмертья, может быть, залог...
И так же чувствует Даниил Андреев в одной из камер Владимирской тюрьмы —
тридцать лет спустя после «Северовостока» (ср. его стихотворение «Размах»).
Мои современники (Лихачев, Непомнящий и другие) сводят русскость к чему-то
тихому, идиллическому. Поэты — современники революции склонны к
противоположному. В множестве русских типов они подчеркивают Пугачева, а не
Савельича, Рогожина, а не Мышкина, Петра (или Иоанна), а не кроткого Федора
Иоанновича. В их восприятии революция — это взрыв
К оглавлению
==160
русского безудержа, русского размаха, отклик глубины русской души на «мировой
пожар».
Мировой — это слово у Блока не случайно. И для него, и для Волошина, и для
Ахматовой «настоящий XX век» начался не с февраля и не с октября 1917-го года, а
с 1914-го. Я думаю, что они правы. Не социалисты, а их величества Вильгельм,
Франц-Иосиф и Николай развязали бесов, которые кружатся до сих пор (в Иране, в
Кампучии). Марш через нейтральную Бельгию, бомбардировка прославленного собора,
морская блокада и пуск в ход отравляющих газов были первыми шагами тотальной
войны (как это назвали четверть века спустя), победоносной веры в безудержное
насилие как единственный способ решения всех проклятых вопросов. До 1914-го года
были разговоры, пробы, опыты. А тут великие нации (не какой-нибудь Бакунин или
Нечаев) открыто пошли путями Каина. Если «Северовосток» открыл передо мною
глубины русской истории, то поэма Волошина «Путями Каина» открывала другую
перспективу: мировой истории, мирового духовного кризиса, втянувшего Россию в
свой круговорот.
В русской революции сошлось слишком много, и Волошин сам почувствовал, что стихи
его — «Северовосток», «Путями Каина» и другие только записи отдельных прозрений.
Ему захотелось как-то свести все воедино. И весной 1920 г., еще до конца
гражданской войны, он прочел лекцию «Россия распятая». Формально это обзор
собственного творчества с историческими, философскими и биографическими
комментариями. Однако прозаический текст (до сих пор неизвестный) оказался
чем-то новым, своего рода упанишадой, возникшей по следам гимнов. Я не знаю
другого текста, в котором с таким блеском раскрылся талант поэта-мыслителя.
Лекция начинается с философского введения.
«Поэту и мыслителю, — пишет Волошин, — совершенно нечего делать среди
беспорядочных столкновений, хотений и мнений, называемых политикой.
Но понятие современности и истории отнюдь не покрывается словом политика.
Политика — это только очень популярный и очень бестолковый подход к
современности. Но следует прибавить, что умный подход к современности весьма
труден и очень редок.
Необходимо осознание совершающегося. Каждый жест современности должен быть
почувствован и понят в связи с действиями переживаемого акта, а каждый акт — в
связи с развитием всей трагедии.
6—618
==161
И актер, и зритель могут быть участниками политического действа, ничего не зная
о содержании последующего акта и не прочувствуя финала трагедии. Поэт же должен
быть участником замысла самого Драматурга. Важнее отдельных лиц для него общий
план развертывающегося действия, архитектурные соотношения групп и характеров и
очистительное таинство, скрытое Творцом в замысле трагедии... Гибель героя для
него так же драгоценна, как и его торжество (...)
Поэт, отзывающийся на современность, должен совместить в себе два
противоположных качества: с одной стороны, аналитический ум, для которого каждая
новая группировка политических обстоятельств является математической задачей,
решение которой он должен найти независимо от того, будет ли оно согласовываться
с его желаниями и убеждениями (курсив мой. — Г.П.). С другой же стороны,
глубокую религиозную веру в предначертанность своего народа и расы. Потому что у
каждого народа есть свой мессианизм, другими словами, представление о
собственной роли и месте в общей трагедии человечества9. Первое — это логика
развития драматического действия, которой подчиняется сам драматург, а второе —
это причасность к творческому замыслу Драматурга.
Нет ничего более трудного, как найти слова, формулирующие современность.
Художественное слово, и особенно слово ритмическое, не выносит той условной,
поверхностной газетной правды, в которой изживается нами каждый текущий миг. Для
того чтобы увидеть текущую современность в связи с общим течением истории, надо
суметь отойти от нее на известное расстояние. Обычно оно дается временем, но
чтобы найти соответствующую перспективную точку зрения теперь же — в текущий
миг, — поэт должен найти ее в своем миросозерцании, в своем представлении о ходе
и развитии мировой трагедии (...)
Февраль 1917-го застал меня в Москве. Москва переживала петербургские события
радостно и с энтузиазмом. Здесь с еще большим увлечением и с большим правом
торжествовали «бескровную революцию», как было принято выражаться в те дни.
Первого марта Москва прочла Манифест об отречении от престола Николая II.
Обычная общественная жизнь, прерванная тремя днями тревоги, продолжалась по
инерции. На этот день было назначено открытие посмертной выставки
Борисова-Мусатова. И выставка открылась (...)»
После выставки Волошина пригласили посмотреть собрание икон древнего письма у
купца-старообрядца.
==162
«Хозяин действительно оказался знатоком, и у них с Грабарем тотчас же разгорелся
горячий разговор, и тот, воодушевляясь, вел нас по более укромным закоулкам,
хвастаясь потаенными сокровищами. Только мимо некоторых он проходил, роняя с
небрежностью: «Ну, эти и смотреть не стоит, — это совсем новенькие: времен
Алексея Михайловича...» (...)
Это глубокое пренебрежение к искусству времен первых Романовых как к
непростительной новизне, наивно высказанное в тот самый день, которым
закончилась династия, было поразительно. Я не преувеличу, если скажу, что изо
всех впечатлений, полученных в дни Февральской революции, оно было самым
глубоким и плодотворным. Оно сразу создавало историческую перспективу, отодвигая
целое трехсотлетие русской истории в глубину и позволяя осознать историю дома
Романовых и петербургский период как отжитый исторический эпизод.
Следующее, еще более глубокое впечатление пришло через несколько дней.
На Красной площади был назначен революционный парад в честь торжества революции.
Таяло. Москву развезло. По мокрому снегу под кремлевскими стенами проходили
войска и группы демонстрантов. На красных плакатах впервые в этот день появились
слова: «Без аннексий и контрибуций».
Благодаря отсутствию полиции, в Москву из окрестных деревень собралось множество
слепцов, которые расположились по папертям и по ступеням Лобного места,
заунывными голосами пели древнерусские стихи о Голубиной книге и об Алексее
человеке Божием.
Торжествующая толпа с красными кокардами проходила мимо, не обращая на них
никакого внимания. Но для меня, может быть подготовленного уже предыдущим, эти
запевки, от которых веяло всей русской стариной, звучали заклятиями. От них
разверзалось время, проваливалась современность и революция, и оставались только
кремлевские стены, черная московская толпа да красные кумачевые пятна, которые
казались кровью, проступившей из-под этих вещих камней Красной площади,
обагренных кровью всей Руси. И тут внезапно и до ужаса отчетливо стало понятно,
что это только начало, что Русская революция будет долгой, безумной, кровавой,
что мы стоим на пороге новой Великой Разрухи Русской земли, нового Смутного
Времени (...)»
В этом настроении Волошин написал стихотворение «Москва»: б*
==163
Во рву у места лобного У церкви Покрова Возносят неподобные Нерусские слова. По
грязи ноги хлюпают. Молчат. Подходят. Ждут. На папертях слепцы поют Про кровь,
про казнь, про суд.
«Перспективная точка зрения, необходимая для поэтического подхода, — продолжает
Волошин, — была найдена: этой точкой зрения была старая Москва, дух русской
истории. Но эти стихи шли настолько вразрез с общим настроением тех дней, что их
немыслимо было ни печатать, ни читать. Даже в ближайших мне друзьях они
возбуждали глубочайшее негодование»"'.
В эти же дни — первые дни марта — среди писателей проводилась анкета на тему:
республика или монархия? У меня нет под руками точного текста моего ответа, в
свое время появившегося в упомянутой брошюрке, но смысл его был таков: Каждое
государство вырабатывает в себе форму правления согласно чертам своего
национального характера и обстоятельствам своей истории. Никакая одежда, взятая
напрокат, никогда не придет нам по фигуре. Для того чтобы совершить этот выбор,
России необходим прежде всего личный исторический опыт, которого у нее
совершенно нет благодаря нескольким векам строгой опеки. Поэтому вероятнее
всего, что сейчас она пройдет через ряд социальных экспериментов, оттягивая их
как можно дальше влево, вплоть до крайних форм социалистического строя, что и
психологически, и исторически желательно для нее. Но это отнюдь не будет формой
окончательной, потому что впоследствии Россия вернется на старые исторические
пути, т.е. к монархии, видоизмененной и усовершенноствованной в сторону
парламентаризма.
Должен прибавить, что этот прогностик был дан мне в те дни, когда Ленин еще не
успел вернуться в Россию и угроза большевизма еще не намечалась.
Первая часть моих тогдашних предположений осуществилась, в осуществлении второй
я не сомневаюсь.
Эпоха Временного правительства психологически была самым тяжелым временем
революции. Февральский переворот фактически был не революцией, а солдатским
бунтом, за которым последовало быстрое разложение государства". Между тем
обреченная на гибель русская интеллигенция торжество-
==164
вала Революцию как свершение всех своих исторических чаяний; происходило
трагическое недоразумение: вестника гибели встречали цветами и плясками,
принимая его за избавителя. Русское общество, уже много десятилетий жившее
ожиданием революции, приняло внешние признаки (падение династии, отречение,
провозглашение Республики) за сущность события и радовалось симптомам гангрены,
считая их предвестниками исцеления. Эти месяцы были вопиющим и трагическим
противоречием между всеобщим ликованием и реальной действительностью. Все
дифирамбы в честь свободы и демократии, все митинговые речи и газетные статьи
того времени были нестерпимой ложью. Правда — страшная, но зато подлинная
обнаружилась только во время октябрьского переворота. Русская революция выявила
свой настоящий лик, также назревавший с первого дня ее, но для всех неожиданный,
Как это случилось?
Недоразумение началось значительно раньше Если нам удастся отрешиться от круга
интеллигентских предрассудков, в котором выросли все мы (...), то мы должны
признать, что главной чертой русского самодержавия была его революционность: в
|
|
|
