 |
Россия на перекрестке культур 3 глава
|
|
|
|
действительность, чем воззрения чисто европейские (в том числе и
русско-европейские — Тургенева, Гончарова). Почвенничество Достоевского, его
антиевропейские убеждения (в сочетании с великолепным знанием европейской
культуры и чувством кровной связи с ней) оказались здесь чрезвычайно
плодотворными7.
Далее, сила почвенничества в критике методов распространения современной
цивилизации. Западничество сеет прогрессивные идеи, принципы, внедряет
учреждения, убежденное в том, что они должны привиться, а почвенничество ставит
вопрос, что в данных условиях может привиться. Опыт парламентских учреждений в
Пакистане, Нигерии, Гане показывает, что это далеко не праздный вопрос.
Сила почвенничества в ощущении внутренней логики культуры, которая нелегко
меняется, и если меняется, то не всегда
==251
так, как это было намечено, вырастая из новых учреждений в строгом соответствии
с планом. Из почвеннических тенденций историографии выросла культурология
Шпенглера и Тойнби. Один из предшественников их—Данилевский. Культурология
Шпенглера дает подступ к краху успешных экономических реформ в Иране. Наши
энтузиасты рынка, кажется, совершенно не изучили этот феномен.
Наконец, сила почвенничества в его установке на внутренний мир человека, на его
полусознательные и бессознательные ценности и привязанности. Западничество как
бы предлагает переехать на новую квартиру, а почвенничество отвечает
эмоционально, по-обломовски: «Мне нравится старая, я к ней привык, и я не знаю,
привыкну ли к новой!» Западничество предлагает «капитальный дом по контракту на
тысячу лет и с зубным врачом Вагенгеймом на вывеске» («Записки из подполья»
|
|
|
Достоевского), а почвенничество ретроградно, иррационально отказывается.
Западничество толкает вперед, в царство крупнопанельных и крупноблочных удобств,
а почвенничество тоскует по рябине, которая смотрелась в перекошенное старое
окно перекошенного старого дома. Западническая точка зрения, очевидно,
плодотворнее для плановика, вынужденного решать неотложный вопрос о переселении
миллиона людей из подвалов или из районов экологических катастроф. Но для
писателя важнее всего как раз то, от чего плановик отвлекся. И величайшие
русские писатели, Толстой и Достоевский, не случайно были врагами Запада,
прогресса, науки и т.п. Сила художественного таланта толкала их к тому из двух
альтернативных миросозерцании, которое прямо вело их к писательскому делу—
раскрытию «тайны о душе человеческой» (Достоевский). Разумеется, было бы лучше
без связанных с этим крайностей. Но история без них не обошлась.
В 1939 г. постановка такого вопроса казалась ересью. Господствовало убеждение,
что взгляды радикальных западников были плодотворны во всех отношениях — ив
политической практике, и в практике художественной. Но потом жизнь показала, что
почвенные идеи понадобились не только классической литературе, но и современной
(что мне, признаться, в 1939 году не приходило в голову). Проза В.Астафьева,
В.Белова, В.Распутина и др., связанная с какими-то поисками забытых архаических
слоев народной культуры, дала больше нового, чем рассказы и повести из жизни
ученых, показывающие, по совету Белинского, то, что социолог мог бы доказать.
Эта альтернатива не обязательная (интеллигентов можно увидеть интерес-
==252
нее), но на какое-то время (в связи с политикой, разрешавшей Распутина и
запрещавшей Гроссмана) она господствовала в печатной литературе.
Однако отказ от рационального подхода к общественной жизни мстит за себя
|
|
|
торжеством бредовых представлений, овладевших умом В.Белова и В.Распутина (я
писал об этом в статье «По ту сторону здравого смысла», «Искусство кино», 1988,
N 10). И рядом с отличной деревенской прозой шумная спекуляция почвенническими
идеями, не всегда грамотная и не всегда честная.
Поэтому мне хочется повторить мысль, высказанную в 1939 г., с противоположным
акцентом: идеи, плодотворные в искусстве (где романтизм вообще обнаруживает свои
сильные стороны, а Просвещение — свою слабость), могут оставаться
неплодотворными и опасными в общественной практике. Взлеты и падения по ту
сторону здравого смысла привлекают и захватывают в духовной жизни (и в
литературе, идущей по следам этой жизни); но в общественной практике осторожный
и трезвый реализм сохраняет свои преимущества.
Парадокс почвенничества в том, что современное всемирно-историческое содержание
выступает в нем в локальной и архаической форме, что против всемирного дьявола
прогресса почвенники взывают каждый к своему старому местному богу. В таком
споре дьявол всегда будет сильнее. Нечто сходное уже было в древней Римской
империи. Бездушное политико-административное единство накладывалось на локальные
культы, вокруг которых лепился теплый человеческий ценностный мир. Римское
владычество постепенно сглаживало, стирало их, не предлагая человеку ничего
взамен, кроме еще более стертого культа принцепсов. Местные боги казались
обреченными. Самое большее, они могли вдохновить на безнадежное восстание,
подобное восстаниям иудеев (в I и II вв.).
Но бездушное единство тоже было обречено, оно не могло удержаться без духовной
подпоры. И выход был найден в христианстве. Из иудаизма, привязанного к жизни
племени, родилась религия, связывающая всех и каждому давшая икону общего
теплого культа. В христианстве почвенничество стало «беспочвенным», вселенским,
и в этой вселенской, беспочвенной форме оно победило. Хочется напомнить слова
христианского апологета III в., которые повторил Августин: «Для христианина
всякое отечество — чужбина и всякая чужбина — отечество». Только много спустя
католицизм стал национальной религией поляков, православие — религией русских.
|
|
|
==253
Современный мир также требует духовного синтеза, подобного синтезу местных
традиций вокруг евангельского стержня, требует системы символов культуры, такой
же универсальной, как универсальна наука, экономика, транспорт, связь XX в (и
какой больше не являются нынешние формы мировых религий связанные каждая со
своим регионом) Пока невозможно сказать, как это все случится Ясно одно
необходимо глубокое взаимное понимание культур, прислушивание друг к другу до
которого еще очень далеко Легче указать движения, рвущие мир на части, чем то,
что ведет к духовному синтезу
Постмодернистская Европа освобождается от «бремени белого человека», смотрит на
Новое время со стороны, видит его ограниченность и готова учиться у примитивных
и архаических культур, шедших другим путем Запад хочет остановиться и оглянуться
и использовать досуг, который ему дало развитие, для поисков духовных ценностей,
которые буржуазное развитие скорее отнимало Но история не дает остановиться
Восток, расшевеленный, вступивший на путь модернизации, корчится в муках
социальных и национальных конфликтов, не дающих покоя ни ему, ни остальному миру
Волны ксенофобии бегут назад, к рубежам, у которых они некогда родились, вызывая
и здесь отклики — воспоминания полумертвых антагонизмов фламандско-валлонского,
шотландско-английского Католики Ольстера вспомнили поражение, понесенное в XVII
в, и пытаются взять реванш с помощью террора В связи с перестройкой и
гласностью ожили старые болячки и в нашей стране В этой обстановке всякая
прямолинейность опасна И прямолинейное западничество с его недооценкой местных
традиций, и прямолинейное почвенничество, посыпающее солью раны народов,
полученные в недавнем и давнем прошлом
Чужаки
Чужаки вообще играли большую роль в развитии начиная с древности Об этом написал
большую интересную статью Г Айзерман'. Он выводит из психологии эмигранта,
беспочвенного человека, многие интересные явления и на Западе (например,
Соединенные Штаты — страна эмигрантов, порвавших со старым порядком и
|
|
|
рассчитывающих только на себя, на свои собственные руки и ум). «Чужой, —
цитирует он Георга Зиммеля, — по самой своей природе не владеет землей, причем
землю надо понимать не только в физическом смысле, но также в переносном смысле
жизненной суб-
==254
станции, фиксированной. в идеальном пространстве общественного окружения»9
Таким образом, «земля» Зиммеля — примерно то, что Достоевский назвал «почвой».
Поиски безопасности, обеспеченности вызывают у «беспочвенного» эмигранта
повышенное стремление к успеху, к личным достижениям «Чужак становится
проводником идеологии успеха, необходимой для экономического развития.. Будет
ли он торговцем или производителем, все равно, чуждость своему окружению, во
многом тяжелая, одновременно открывает ему (как оборотная сторона медали) и
такие возможности, которых лишены люди окружающего общества, подчиненные
господствующим традициям и нормам»(с 137)
Чужаки приспосабливаются к новому окружению, не подчиняясь ему, а развивая
способности, которых на новой родине не хватает, дополняя сложившееся разделение
труда У себя, на старой родине, они могли бы быть не очень предприимчивы, могли
безоговорочно подчиняться традиции На новой родине они ведут себя иначе В
результате китайские кули, привезенные для работы на плантациях и на рудниках
Малайи, выделили из своей среды целый класс предпринимателей «Сегодня, одно или
два поколения спустя, среди китайцев этой страны можно насчитать десятки
миллионеров» (с 138)'°
Одновременно (хотя Айзерман и Берендт об этом не упоминают) выдвинулся слой
малайских интеллигентов китайского происхождения. Таким образом, возникла
социальная группа, подобная еврейству черты оседлости на рубеже XIX и XX вв То,
что представлялось отклонением от правила (от норм развития Запада), оказалось
нормой развития многих незападных стран, в Малайе и в Индонезии, на Филиппинах,
в Камбодже и Таиланде, в странах Африки — повсюду возникает нечто вроде
китайской и индийской диаспоры, возникает почти что из ничего, из нищих и
безграмотных кули и из полунищих эмигрантов, приехавших за свой счет попытать
счастья Это один из самых поразительных фактов в истории модернизации Африки и
Азии.
Именно потому, что в слаборазвитых странах не хватает технических знаний и
способностей, быстрого использования экономических возможностей,
административных талантов и упорства, продолжает Айзерман, эти черты становятся
характерными для чужаков И в ходе социальных сдвигов некоторые группы чужаков
стремительно выдвигаются вперед.
|
|
|
В Африке наряду с процессом, описанным Айзерманом, происходит еще один,
параллельный облачко диаспоры выделяют местные народности, оказавшиеся более
динамичными, чем
==255
их соседи. Судьба этих пионеров модернизации (дагемейцев, ибо) оказывается
иногда довольно тяжелой.
Айзерман считает выдвижение чужаков выгодным для развития. Однако коренное
население страны обыкновенно рассуждает иначе. Успехи чужаков ассоциируются в
его сознании прежде всего с негативными сторонами социальных сдвигов, с
разрушением привычных ценностей и отношений. «Чем многочисленнее и успешнее
выступают чужаки в развернувшемся процессе экономического развития, тем больше
народные чувства по отношению к ним переходят в отвращение и ненависть» (с.
141). Традиционное отвращение к чужому, тысячелетиями воспитывавшееся в
племенных и застойных крестьянских обществах, неоднократно вспыхивало и в Европе
(Айзерман приводит несколько исторических примеров — главным образом еврейские
погромы). Однако в современной Африке и Азии ксенофобия горит особенно ярким
пламенем. Чем быстрее темпы экономического развития, чем меньше крестьянские
общества умеют своевременно приспособиться к нему, тем выгоднее условия для
выдвижения чужаков и тем больше ненависть к ним. Ненависть к «азиатским чужакам»
даже превосходит ненависть к колонизаторам. И правительства недавно
освободившихся стран охотно идут навстречу народным чувствам. Они склонны ценить
европейские капиталы и европейских экспертов, но знания и навыки «азиатских
чужаков» недооценивают. Выходцев из Азии ограничивают, экспроприируют и
изгоняют. Это происходило в Бирме, Индонезии, Малайзии, в Кении и других странах
Африки.
В этих условиях «три главнейших требования, которые се годня выдвигаются в
слаборазвитых странах, — требование национального достоинства, экономического
развития и социального обеспечения — в первую очередь заострены против чужаков»
(с. 145). Экономически и интеллектуально целесообразное разделение труда
разрушается, и развитие терпит серьезный ущерб.
Поставим теперь вопрос: почему в Англии все было иначе? И там зачинщиком
научно-технического и экономического развития выступили меньшинства; правда, на
первый взгляд—религиозные меньшинства, течения и секты, порвавшие с англиканской
церковью. Но если присмотреться, окажется, что религиозное деление в какой-то
мере совпадало с этническим: среди сектантов преобладали шотландцы-лоулендеры.
Почему же выдвижение шотландцев не вызвало ничего похожего на стра-
==256
сти, сопутствовавшие выдвижению китайцев в Индонезии и Малайзии, индийцев в
Кении, ибо в Нигерии?
Ссылку на уровень цивилизации следует отвести. Немцы — народ, стоящий на очень
высоком уровне цивилизации, но во второй четверти XX в. они вели себя скорее как
хауса, чем как англичане. Решали какие-то другие обстоятельства.
Одно из этих обстоятельств — то, что главную ненависть английской черни вызывало
меньшинство, не имевшее ничего общего с модернизацией, — католики, паписты
(которых и правительство беспощадно преследовало по различным политическим
соображениям). Католики воспринимались как вредные чужаки и иногда вынуждены
были эмигрировать. Напротив, сектанты (еще более решительные противники папизма,
чем англичане) воспринимались как свои чужаки, как члены единой британской
нации. Такими же членами единой британской нации были шотландцы. Сами шотландцы
могли временами остро переживать свою шотландскую этническую особенность, но с
точки зрения англичанина, они почти свои (примерно как украинцы для русского). И
выдвижение шотландцев так же мало раздражало, как, скажем, выдвижение графа
Безбородко — коренных русских дворян.
Ксенофобия вообще резко различает своих чужаков (с которыми она готова
побрататься) и чужих чужаков. Можно это подтвердить любопытным примером из
современной американской жизни. Статистика показывает, что высшее образование в
США активнее всего стремятся получить евреи, шотландцы и итальянцы. Примерно 80%
американских евреев и 50% итальянцев дают своим детям высшее образование. Это
гораздо больше, чем в Израиле или в Италии. Но у себя на родине есть много
возможностей занять уважаемое место и без диплома, а в США диплом — самое
надежное средство превратиться из грязного еврейчика или грязного итальяшки в
почтенного доктора такого-то. Шотландцы стоят на втором месте, впереди
итальянцев, но чернь замечает только евреев и итальянцев.
Остается, однако, проблема еврейского меньшинства в Англии. Почему, когда
Дизраэли стал министром, это взволновало только Достоевского, а когда министром
стал Вальтер Ратенау, известная часть германского офицерства приняла это как
пощечину и Ратенау застрелили?
Можно заметить, что евреев в Англии было несколько меньше, чем в Германии;
однако папистов в Англии тоже было мало — что не мешало их ненавидеть. Можно
заметить, что процесс развития в Англии был более плавным, менее болезненным,
9—
==257
чем в Германии, однако совсем безболезненным он все же не был; массы и в Англии,
доведенные до отчаяния, иногда подымались на бунт, на погром; но погромы не
имели этнического характера: ломали машины, а не витрины еврейских лавок.
Мне кажется, что одной из причин такого различия между западной Англией и
незападной (в нашей схеме) Германией была литературно-идеологическая традиция.
Она окрашивала поведение если не самих люмпенов, то, во всяком случае, тех, кто
мог стать во главе их и создать «движение». Политический антисемитизм
существуете Германии с 1815 г., т.е. появляется почти одновременно с немецким
почвенным романтизмом и, конечно, в связи с ним. Две формы ксенофобии, шовинизм
(направленный против другой страны, другой земли) и диаспорофобство
(направленное против активных национальных меньшинств), психологически тесно
связаны и легко переходят друг в друга11 Поэтому французоедский штамп,
господствовавший в воспитании немцев со времен наполеоновских войн, подготовил
почву для жидоедского штампа, получившего приоритет, когда понадобилось найти
внутренних виновников поражения 1918 г., тягот «рационализации» и других язв.
Таким же образом ненависть, вызванная империализмом и колониализмом, создает
почву для экспроприации индийцев в Кении, резни китайцев в Индонезии и тому
подобных печальных явлений.
Там, где есть почвенничество, всегда возможен взрыв погромной активности.
Почвенничество нельзя примитивно интерпретировать как идеологию погрома, но
нельзя закрывать глаза на то, что погром — одно из возможных следствий
почвенного романтизма. так же как террор — одно из возможных следствий
Просвещения. Например, террор Великой французской революции: Это все революции
плод, Это ее доктрина.
Во всем виноват Жан-Жак Руссо, Вольтер и гильотина.
Г.Гейне, перевод Ю.Тынянова
Что касается цивилизации, то она не мешает ни террору, ни погрому. Скорее
напротив: школа и книга сыграли большую роль в распространении патриотических и
других идей, «сужающих сердце», и в подготовке цивилизованного варварства, — как
в реакционной Германии, так и в прогрессивном афро-азиатском мире. Носителями
крайних форм ксенофобии являются не феллахи, а интеллигенты, люди грамотные,
умеющие читать и даже
==258
писать книги. Б.Б.Парникель изучил 400 малайских рассказов и выделил сцены, в
которых действовали китайцы. Образ китайца (и соблазнительницы-китаянки) в
малайской литературе поразительно близок в образам евреев в «Нашем современнике»
И так как реально евреи и китайцы совсем не похожи, то можно только удивляться
стандартности представлений, созданных ненавистью. Ср., в частности, статью
Б.Б.Парникеля («Советская этнография», 1976, N 4) и роман В.И.Белова «Кануны»,
ч.1.
Стоит обратить внимание на еще одно обстоятельство. В психологии погрома всегда
есть комплекс неполноценности, который компенсируется агрессией. У англичан
комплекса неполноценности не было; скорее был комплекс сверхполноценности.
Поэтому Мосли не мог найти в душах своих соотечественников той болезненной
жилки, которая с трепетом откликалась у немцев на речи Гитлера. Англичане,
пришедшие на митинг, возмущались и били — не евреев, а Мосли и его
немногочисленных сторонников. Это, конечно, не прирожденная, а исторически
воспитанная черта, следствие многих веков, прошедших без национальных и
социальных унижений, без иностранных завоеваний (с XI в.) и крепостного права.
Переходя к странам Азии, надо сказать, что в каждой из них могут быть свои,
местные варианты и спектры ксенофобии. Например, в Китае просто нет подходящего
национального меньшинства для развития диаспорофобства. Китайские меньшинства
живут в отдаленных районах и не вызывают народных страстей. Самый отпетый
китайский охотнорядец не стал бы кричать: «Бей народность и!» Это так же нелепо,
как призыв бить камчадалов. Поэтому ксенофобия в Китае имеет только одну форму:
шовинизм. Что касается внутреннего врага, то козлом отпущения становилась
интеллигенция и отдувалась сразу за всех.
В Индии дело обстоит сложнее. Там есть меньшинства — парсы, например, — очень
сильно выдвинувшиеся в ходе капиталистического развития. Индийский Ротшильд —
парс Тата. Но никакого антипарсизма нет. На фоне жгучей ненависти между
индуистами и мусульманами все немусульманские меньшинства воспринимаются как
свои чужаки. Время от времени ассамцы бьют бенгальцев, захвативших слишком много
административных должностей и торговых точек в штате Ассам. Но сравнительно с
взрывами ненависти, которые вызывает у одних бенгальцев поедание коровьего мяса
другими бенгальцами, эти погромы, по индийским масштабам, несущественны12
9*
==259
Так же несущественны трения между тамилами и другими, менее вестернизированными
дравидами, на фоне более общего дравидо-арийского антагонизма. В то же время
тамилы вне Индии — типичная нация диаспоры.
Подводя итоги, хочется поставить вопрос: почему в XIX в. прогрессивными называли
страны, в которых не было диаспорофобства (Англия, например) или где
диаспорофобство, вспыхнув, встречало массовое же сопротивление (например, борьбу
за оправдание Дрейфуса во Франции)? Почему, напротив, в XX в. прогрессивные
страны, как правило, это страны, в которых национальные меньшинства подвергаются
законодательным ограничениям и становятся жертвами погромов?
Прежде всего установим факты. Китайцев сравнительно мало притесняют на
Филиппинах — и режут при всех режимах и всех сменах режима в динамической
Индонезии; индийские лавочники продолжают свой бизнес в ЮАР под защитой
апартеида (который их ограничивает и унижает, но не экспроприирует как класс) —
а из освободившейся Кении их высылают. В умеренном когда-то Тунисе попытка
погрома, предпринятая в июне 1967 г., была сурово подавлена, а в левобаасистском
Ираке введены в действие специальные антиеврейские законы и казн-и евреев
превращаются во всенародный карнавал. (Нетрудно заметить связь этой
диаспорофобии с внешнеполитической агрессивностью.)
Разумеется, ассоциация между прогрессивными движениями и диаспорофобством не
обязательна, но она достаточно часто может быть зафиксирована. Чем же
объясняется этот парадокс?
В XIX в. прогресс захватывал западные нации в целом и ассимилировал меньшинства
в едином, быстро развивающемся национальном коллективе. В XX в. прогресс создает
(в незападных странах) этнические анклавы и сталкивает их с медленно
развивающейся крестьянской и ремесленной массой. Далее, очень важно, что
афро-азиатские страны хранят живую память перенесенных национальных унижений. Их
моделью является скорее Германия (старые раны которой были растравлены
Версалем), чем Англия. Но даже самые крайние европейские примеры не идут в
сравнение с тем глубоким (и недавним) оскорблением национального достоинства,
которое нес с собой колониализм. Как ни возмущали немцев союзники, как ни
раздражало итальянцев австрийское господство, они никогда не наталкивались на
надписи: «Собакам и европейцам вход воспрещен». Все это в прошлом, но прошлое
(если растрав-
К оглавлению
==260
лять его) очень живуче Во время мусульманских погромов в Гуджерате некоторые
образованные индийцы, читавшие книжки по истории, говорили о реванше за
проигранную 1000 лет назад войну с тюркскими завоевателями (реванш заключался в
том что мечети и могилы мусульманских святых были превращены в писсуары и около
1000 человек вырезали)13.
В социальном отношении афро-азиатские массы едва вышли (и часто не совсем еще
вышли) из положения, близкого к рабскому. А рабство, как говорил еще Гомер,
отнимает у человека лучшую часть его доблестей. Нужны десятки, а может быть, и
сотни лет уважения к гражданским правам, чтобы воспитать чувство
неприкосновенности человеческой личности.
Наконец, последнее по счету, но не по важности: стремясь сплотить нацию, многие
правительства и партии афро-азиатских стран прямо поощряют ксенофобию. Особенно
этим злоупотребляют диктаторские режимы. Сталинская политика «борьбы с
космополитизмом» — отнюдь не исключение. Игроки, видящие на один ход вперед, не
предполагают, что отдаленные последствия политики «козла отпущения» могут
обрушиться на тот народ, который таким образом сплачивают. Два года тому назад
писали об осквернении еврейского кладбища. Сегодня уже оскверняют русские
кладбища и русские бегут от погромов.
Беспочвенные интеллигенты
Характерной особенностью незападных стран является своеобразный общественный
слой, получивший в России название интеллигенции. Этот слой — своего рода
интеллектуальный анклав модернизации. Термин «интеллигенция», войдя в быт,
получил новые значения, соответствующие положению работников умственного труда в
последние десятилетия. Однако первоначально интеллигент — это не всякий работник
умственного труда, а специфический тип, возникающий где-то на полдороге между
книжником древних и средневековых цивилизаций (пандит, шэньши) и интеллектуалом
Нового времени.
Как уже упоминалось, некоторые западные словари определяют интеллигенцию так:
«Русские интеллектуалы, обычно в оппозиции к правительству». Несколько подробнее
ту же модель развил царский министр внутренних дел Плеве в письме к
Победоносцеву: «Интеллигенция — это тот слой нашего образованного общества,
который с восхищением подхватывает всякую новость и даже слух, клонящиеся к
дискредитированию
==261
правительственной или духовно-православной власти ко всему же остальному
относится с равнодушием».
В таких определениях, как во всем смешном, есть доля истины, но, разумеется,
невозможно ограничиться чисто политической и отчасти даже полицейской
характеристикой интеллигенции.
Интеллигенция трагически противостоит не только правительству, но и народу, во
имя которого она пытается выступать; и трудно сказать, от кого она дальше.
Интеллигенция — слой европейски образованный, а правительство, по словам
Пушкина, долго оставалось единственным европейцем в России...
Народ часто не умеет отличать интеллигенцию от режима (отечественного или
иностранного), с которым она борется. Это проявлялось, например, во время
холерных бунтов. А интеллигенция колеблется между презрением к невежественному
народу и обожествлением его (начиная с русской концепции народа-богоносца,
кончая китайским лозунгом: «Учиться у оабочих,крестьян, солдат»).
Так же противоречива интеллигенция и во многих других отношениях. Она
складывается в странах, где сравнительно быстро принялась европейская
образованность и возник европейски образованный слой, а социальная «почва»,
социальная структура развивалась медленнее, хотя иногда по-своему и очень
быстро; существенно, однако, что эта социальная «почва» надолго сохраняла более
или менее азиатские черты. Интеллигент, вставший «в просвещенье с веком
наравне», вынужден действовать в «непросвещенной» обстановке, полуазиатской или,
если воспользоваться другим термином, полуфеодальной (во втором случае можно
подвести под интеллигенцию и немецких штюрмеров, колебавшихся между «бурей и
натиском» и мечтательным прекраснодушием). Отсюда трагическая расколотость в
отношении к практике. Чернышевский высмеял ее в «Русском человеке на
rendez-vous», Добролюбов — в статье про Обломова, думая, что говорят только о
дворянах; но Герцен был прав, ответив им: «Все мы Онегины, если не предпочитаем
быть чиновниками или помещиками». Г.П.Федотов считал характерным для всей
интеллигенции «идейность задач и беспочвенность идей». Но как могло быть иначе у
европейски образованного слоя в неевропейской стране, народ которой
сопротивлялся европеизации?
Переход от практики рутинной к практике революционной не уничтожает этого
раскола. Интеллигент либо рассуждает о насилии, терроре, революционной диктатуре
|
|
|
