 |
Россия на перекрестке культур 5 глава
|
|
|
|
ощутимым знакам: начало и конец царствования династии; появление кометы и т.п.
Оно не теряется в фантастическом нагромождении эонов и не тонет в вечности. Это
исторически конкретное, а не метафизически-мифологическое время. В Индии до сих
пор нет вкуса к датам и никогда не велись летописи; в Китае они ведутся с
древности. Записки китайского паломника, посетившего святые места буддизма, —
одна из немногих точных дат в истории Индии. Дискретность мышления — одно из
важнейших условий перехода к Новому времени. Дух его грубо выразила американская
поговорка: «Время —деньги». Однако импульсы модернизации были перекрыты
китайским чувством культурной исключительности, нежеланием, почти невозможностью
учиться у варваров, фаней. В дочерних культурах тормоз действовал несравненно
слабее и в конце концов вовсе перестал действовать. Примерно то же произошло в
маленьких государствах, созданных китайцами-эмигрантами (о значении отрыва от
«почвы» было сказано в главе «Чужаки»).
Можно предположить, что на окраинах Дальнего Востока слепится новая коалиция
культур, которая окажет влияние на Китай, так же как Западное Средиземноморье
повлекло за собой Восточное Средиземноморье в древности.
==274
Ничего подобного нет на окраинах индийского мира. ШриЛанка, Таиланд, Бирма,
Камбоджа остаются в порочном кругу слаборазвитости. Динамические возможности
некоторых этнических групп Индии блокированы общим характером индийской
культуры. В ней есть способность принять новое, но оно тут же тонет в вечном.
Это плюрализм особого рода, несходный с европейским и иначе функционирующий в
ходе развития. Модернизаторские возможности индийского плюрализма перекрыты так
|
|
|
же, как возможности китайской дискретности.
Еще труднее переход к современному плюрализму в мире ислама. Рационализм ислама
— тот же, который лег в основу европейской философии и науки. Европа получила
его из арабских рук. Почему же серию успехов модернизации на Дальнем Востоке
сопровождает серия провалов модернизации на Ближнем Востоке? Чего не хватило в
Ливии или в Иране? Допустим, в песках Ливии не хватало очень многого, но в Иране
срыв наступил после замечательного подъема экономики. Иран начинал соперничать с
Дальним Востоком. И вдруг все сорвалось.
Причина срыва, как известно, лежала вне «базиса». Мусульманское мировоззрение в
целом оказалось травмировано развитием. Мусульманский рабочий и инженер вполне
усваивали требования современного производства, но западная культура,
врывавшаяся в жизнь вместе с западной экономикой и техникой, разрушала тождество
иранца с самим собой. Народ почувствовал себя как подпольный человек
Достоевского в хрустальном дворце — и дал ему пинка.
Непосредственным поводом к бунту был шок от американского сексуального фильма,
но можно говорить о более общей несовместимости западной свободы выбора и
мусульманского знания единой и единственной истины. Если консерватизм Индии и
Китая может быть описан как заторможенный плюрализм, то консерватизм ислама
основан на принципиальном неприятии плюрализма. Традиционный китаец, кореец или
японец свободно выбирали свой духовный путь. Внутри консервативной традиции
дремала способность к личной ориентации, к ответственному личному выбору.
Напротив, ислам был жесткой, раз навсегда установленной системой ценностей. Для
средних веков эта система была великим синтезом, на основе которого возникла
замечательная культура; но с Новым временем догматика ислама очень плохо
ладится, и резкий выход в Новое время вызвал своего рода клаустрофобию, страх
|
|
|
открытого пространства. Этот синдром (свойственный и многим православным) мы
рассмотрим в следующей главе.
==275
«Преодоление нового»
Традиционному обществу (и отдельному человеку этого общества) мучительно трудно
включиться в пространство и время современности. Арабскому, индийскому и
китайскому кино это по большей части не удается. Японское кино подтверждает, что
Япония вошла в западный темп жизни. Другая лакмусовая бумажка — шестидневная
война. Г.А.Насер не мог понять, почему в воздухе израильских самолетов больше,
чем подсчитано было на аэродромах. Недоразумение быстро разъяснилось. Египетские
самолеты делали за день два боевых вылета, израильские — восемь.
Еще острее — неспособность удерживаться на ногах в расширяющемся культурном
пространстве. Ислам средних веков был достаточно дифференцирован, но он
дифференцирован раз и навсегда, с объединяющей точкой в Коране. А в современной
культуре объединяющей точки нет и дифференциация постоянно нарастает. Устойчивую
опору личность может найти только в самой себе. Один из способов строить
внутренний мир указал Николай Кузанский: docta ignorantia —ученое незнание (или
ученое невежество). Личность, уверенная в интуиции «своего», духовно близкого,
выносит за скобки то, что ей далеко, что может быть хорошо, но для другого.
Европейская культура накопляла эту способность несколько веков.
Для миллионов людей такое поведение совершенно недоступно. Им необходим «чин»,
обычай, внешняя идентификация (с этносом, с вероисповеданием). Нужна
уверенность, что путь, на который ты стал, — это единственный путь, а все другие
ведут прямиком в ад. Само сомнение — ад для непривычного, не закаленного в
сомнениях ума. Тонкий наблюдатель, Роберт Белла заметил, что даже в Японии
модернизация не совсем завершена. Экономический рост не может быть
«автоматическим показателем успешного преобразования социального строя...
Напротив, там, где экономический рост стремителен, а структурные перемены
блокированы или, как в коммунистических странах, искажены, возникает социальная
неустойчивость, которая при современном положении в мире может иметь роковые
|
|
|
последствия для всех»22.
Чувство утраты смысла может быть таким острым, что становится популярным лозунг
«преодоления нового» или «использования нового, чтобы преодолеть новое», как это
было в Японии 30-х и 40-х годов. «Вторая мировая война рассматривалась как почти
эсхатологический конфликт, в котором японский дух
==276
должен был преодолеть новый дух». «Преодоление нового» сжато передает идеологию
правых сил, но в конце 50-х о том же заговорили и левые. Чувство кризиса,
опасности «духовного развала» (как выразился Нацумэ Сосэки) сближает правых и
левых, ангажированных и неангажированных интеллигентов, экономически передовую
Японию с экономически отсталыми странами Востока. В воспоминаниях Хасана
аль-Банны, основателя «Мусульманского братства», рассказывается, как он был
потрясен «растущим духовным и идеологическим распадом во имя интеллектуальной
свободы». Индонезийский интеллигент Суджатмоко также говорит о «потере тождества
с самим собой» (с.64-65).
В этой перспективе можно понять и стремление Солженицына увести Россию на
северо-восток, подальше от всемирной истории, и отвращение к плюрализму.
Философски его критика плюрализма слабо обоснована. Однако она опирается на
психологию раскрестьяненных и беспочвенных миллионов, которые находят в
публицистике великого писателя зеркало своей заброшенности.
Чередование разума и абсурда
В странах Незапада, вступивших на путь развития, инициатива заменяется
подтягиванием отстающих до уровня передовых (ударников, стахановцев). Русский
опыт повторяется от Китая до Африки не потому, что он хорош, а потому, что
другое не выходит. Но психология подтягивания быстро выветривается.
Существуют попытки описать нашу командно-административную систему как «диктатуру
развития». Однако эта модель скорее подходит к Петру, чем к Сталину (любившему
сравнения с Петром). Оба рубили с плеча, пробивали широкую дорогу, а не узкую
тропинку, которая зарастала бы за плечами. Но куда вела дорога? Петр втолкнул
|
|
|
Россию в Европу. Он бросил семена европейской культуры, и лет через-сто они
проросли. После Петра был Пушкин. После Сталина—лауреаты Сталинских премий.
Образ Петра в русской историографии и литературе двоится: мощный властелин
судьбы и Медный Всадник, промыслитель и самодур... Я думаю, что наследие Петра
действительно двойственно, так же как наследие Екатерины... Впрочем, вся» кая
традиция не однозначна, и от нас самих зависит истолкование традиции. Внутри
необходимости живет свобода. Не от Пет-
==277
pa, а от нас самих зависит, как мы сегодня живем. Обстоятельства сужают выбор,
но выбор всегда есть.
Диктатура развития ставит свой целью разрубить гордиев узел слаборазвитости. Она
оправдывает себя тем, что насилие — повивальная баб-ка истории. Лошадь,
подхлестнутая кнутом, тащит воз рысью. Но еще один удар кнута — и лошадь падает,
и насилие оказывается палачом истории.
И вот здесь аналогии начинают скользить и терять смысл. Можно ли назвать
диктатурой развития военный коммунизм? Или сталинскую коллективизацию? Да и всю
нашу систему, которую Гензель23 назвал «центрально-административной», а Попов—
«командно-административной»? Исторически центрально-административная экономика
возникла в Германии 19141918 гг. и была военной экономикой, мобилизацией
хозяйства для тотальной войны. В условиях такой войны она оправданна и хорошо
действовала. Но Ленин ошибся, предположив, что подобными методами можно строить
мирную жизнь. Наша экономика была эффективной только в 1941-1945 гг., когда
ставились простые хозяйственные цели (миллионы одинаковых шинелей, сапог и
т.д.), а материальную заинтересованность заменили патриотизм и террор.
Впоследствии эту модель использовали многие афро-азиатские страны для
индустриализации. У них не было буржуазии, и строить заводы могло только
государство. Но ведь в России 1913 года бурно развивалась частная
промышленность...
Так же обстоит дело с однопартийной системой, которую американский африканист
Фридланд изящно называл «фокусированным плюрализмом» (создание
дифференцированной системы под единым управлением). В условиях Африки эта
система рациональна, потому что многопартийность предполагает детрибализацию;
иначе она становится прикрытием племенных войн. В Либерии воюют не партии, не
идейные течения, а племена. Единая партия с единой идеологией становится здесь
необходимым инструментом модернизации. О таком социализме М.Тэтчер сказала, что
это очень длинный путь к капитализму. Но зачем он нужен был нам? Или Китаю? (Это
два разных вопроса.)
В конце 30-х годов в Москву неожиданно завезли (кажется, из Испании) партию
|
|
|
бананов. «Живем, как в Африке, — шутили москвичи, — ходим голые, едим бананы...»
А некоторые тихо добавляли: «и имеем вождя».
Внешне сходные совокупности действий, в одном случае разумные, в другом
становились абсурдными. И наоборот, сис-
==278
тема, которую мы готовы безоговорочно оценить как абсурдную, разумно действует
во время войны и (с грехом пополам) в слаборазвитых странах, выбравших (не от
хорошей жизни) «социалистический» путь (т.е. путь государственного хозяйства,
украшенный социалистическими лозунгами).
Выход за рамки концепции
Теория модернизации основана на некоторых ценностных предпочтениях. Рост
производительных сил, рационализация сознания, дифференциация общества
рассматриваются как чистое благо, а современный Запад — как безусловный идеал.
Это не относится к мыслителям, подобным Роберту Белле, но если взять нашумевшие
в 60-е годы «Ступени роста» У.У.Ростоу (и десятки подобных книг), то кажется,
что они написаны не после О.Шпенглера, а гдето на Луне, откуда кризис Запада еще
не заметили. (Это, впрочем, относится и к статьям Пинскера, Пияшевой и др.)
«Модернизаторы» сосредоточены на «иметь» и слабо воспринимают кризисы «бытия»
(чувства целого, чувства тождества с собой и с миром), вызванные «прогрессом».
Они не сомневаются в идее прогресса. Между тем это по сути ложная идея. Развитие
от простого к сложному не хорошо и не плохо, оно просто неизбежно. Его нельзя
остановить, и Шафаревичу вместе с Беловым не удастся вернуть нас назад в
Тимониху. Но оно несет с собой много зла, и «провалы мореднизации» — реакция на
недооценку этого зла, на неумение уравновесить его.
В конце 60-х годов мне бросилась в глаза статья (кажется, Левицкого) в журнале
«Остойропа». Автор, печатающийся в антисоветском журнале и, видимо, недруг
коммунизма, попытался оценить ленинскую культурную революцию в терминах
социологии развития. Вышло, что культурная революция была полезна для
индустриализации. Мне понравилась беспристрастность публициста, способность
отвлечься от своих личных симпатий. Но по сути я с ним не был согласен и решил
повернуть модель обратной стороной. Напечатать мою статью не удалось, цитирую по
моей книге «Неопубликованное» (Мюнхен, 1972): «Борьба против суеверий и
магического мышления проложила дорогу технической революции... однако пропаганда
20х годов была очень топорной. Она разрушила религиозные праздники, разрушила
(или нарушила) систему поэтических символов, тесно связанных с нравственными
представлениями..»
==279
(с.236). Эти мои возражения относятся не к отдельной статье, а ко всей
социологии развития.
Теория модернизации знает только две позиции: традиционное и современное
общество. Воплощенная утопия как особый тип не рассматривается. И не случайно:
это, собственно, не специфическая проблема слаборазвитых стран. То, что Россию и
Германию можно (с известной точки зрения) рассматривать как слаборазвитые
страны, — парадоксальное открытие, пришедшее одновременно в голову Роберту Белле
и мне, около 1970 года, на основе уже сложившейся теории, разработанной на
афро-азиатском материале. Но аналогия не объясняет, почему прыжок в утопию был
совершен в России и уже из России, опираясь на ее опыт, повторен в Китае. И
почему именно в Китае, а не в Индии. Занявшись историей Азии, мы с удивлением
заметим, что в Китае уже 2000 лет создаются утопии и совершаются прыжки в
утопию, а в Индии ничего подобного не было и нет. Так что это вовсе не
уникальная проблема модернизации, не проблема одной лишь современности, а
устойчивая черта культуры некоторых стран. В том числе, пожалуй, и России, если
понять замысел Ивана Грозного. Царство-монастырь во главе с царемигуменом — это
ведь тоже утопия (несбыточный идеал окончательного общественного устройства).
То, что опричнина выродилась в пьяное безобразие и разбой, — один из вариантов
общей судьбы всех утопий. Они все так или иначе вырождаются...
Утопия не может быть понята как движение от одного этапа истории к другому; это
попытка выпрыгнуть из истории, осуществить абсолют. Чтобы выпрыгнуть в абсолют,
нужна зачарованность верой, идеей, теорией. Но то, что может сыграть решающую
роль в поведении отдельного человека, группы людей, совершенно не объясняет
поведения народа. Народ не состоит из теоретиков. 24% россиян, голосовавших за
большевиков (и свыше 40% за Гитлера), не были фанатиками идеи. Скорее это
растерявшиеся люди, выбитые из привычных условий жизни, охваченные чувством
беспомощности, затерянности, страха. Германию в 1933 году лишил рассудка один
клубок причин (Версаль, репарации, экономический кризис), Россию
— перенапряжение сил на войне и потеря доверия к царю, Иран
— столкновение американской эротики с мусульманским фундаментализмом. А в
обстановке нарастающей истерики возникает СПИД — отсутствие иммунитета к
лжепророкам. Там, где иммунитет сохранился, идеи критически оцениваются, лидеров
К оглавлению
==280
критически выслушивают — и развитие продолжается по проторенной колее.
Следующее условие катастрофы — «харизматический лидер» (термин М.Вебера),
«пассионарий» (термин Л.Н.Гумилева), человек, который «знает, как надо»
(А.Галич). Знает абсолютное средство от мирового зла. Знает — и убежден, что ему
«все позволено». Настолько убежден, что заражает своей верой группу сторонников
(консорцию, как выражался Л.Н.Гумилев — подобие брака по страстной любви) —
группу, способную повести за собой народ.
Вождь увлекает народ к утопии, во имя которой необходима война. Ибо на пути к
утопии всегда стоит Враг (этнический или социальный), и его надо уничтожить. Эту
цель дает любая антимодернизаторская идеология (романтического национализма или
радикального социализма). Сейчас есть тенденция сваливать все на одну идею
(радикального социализма). Например, А.Латынина ставит рядом имена Сталина, Мао,
Пол Пота
— и на этом останавливается («Новый мир», 1988, N 8, с.233). Надо бы прибавить
Гитлера, Хомейни. «Группа риска» идей принципиально открыта. Опыт Ирана включил
в нее мусульманский фундаментализм. Возможно использование лозунгов
экологического равновесия, спасения народа от наркомании и алкоголизма, от
аэробики и т.п.
Валить все на Маркса (как это делает А.Цыпко в статье «Хороши ли наши принципы?»
«Новый мир», 1990, N 4) сегодня очень соблазнительно. Но соблазн несет две
опасности. Во-первых, становятся менее виноватыми те, кто выбрали именно эту
теорию и именно так интерпретировали. Можно подумать, что их опоили марксизмом,
что выбор не был ответственным и сознательным. Во-вторых, возникает ложное
чувство очищения от инфекции и беззаботности по отношению к другим штаммам той
же хворобы
— к расизму, религиозному фундаментализму и т.д.
Утопии не страшны, пока остаются интеллектуальной игрой или романтическим
мечтанием. Страшно другое — брак утопической идеи с традицией «административного
восторга» (Щедрин). Этого еще один раз да не даст нам Бог! И мы поможем Богу,
если будем помнить, что в нашей стране условия социального СПИДа еще не изжиты.
И задача не в том, чтобы построже осудить поколение 1917 года (мы ничуть не
лучше его), или идею революции, или идею коммунизма. Истинная трудность в том,
чтобы не попасть из огня да в полымя. Самыми яростными критиками коммунизма были
национал-социалисты...
Мы стоим перед задачей, которую никто никогда не решал:
==281
как своими силами, без иностранной оккупации, выбраться из тупика утопии на
большую дорогу. Понадобится, может быть, двадцать или тридцать трудных лет,
чтобы усвоить мировой опыт XX века и подогнать его по себе. И вместе с другими
цивилизованными странами искать поворота из Нового времени в неведомое
«посленовое». Которое принесет новые кризисы и новые задачи.
1972-1991
Примечания
' Bellah R. Beyond belief. N.Y., 1970, p.70ff.
2 Развитие производительных сил (Маркс), социальная дифференциация (Дюркгейм),
рационализация отношений с природой (М.Вебер) — разные аспекты одного и того же
процесса. Противопоставлять их не имеет смысла.
3 Анализ этого конфликта был зерном, из которого выросла вся моя теория
исторического процесса.
4 Григорьева Т. Одинокий странник. М., 1967, с.197.
5 В начале 60-х годов в Южной Африке прошло религиозное шествие, несшее хоругвь
с надписью: «Белые распяли Иисуса Христа» Это, к сожалению, неоспоримо. Кто бы
ни был главным виновником — еврейский первосвященник или римский наместник, —
грех богоубийства лежит на белой расе. Правда, к ней принадлежал также Иисус. Но
последнее для африканцев не очевидно. Некоторые идеологи африкаиизма настаивают,
что Моисей и Иисус — африканцы. В африканской народной иконографии белые
распинают черного Христа.
6 Труднопереводимый оборот, ассоциирующийся с чайной церемонией и буддизмом
дзэн, с любованием природой и искусством. Ср. Окакура Какудзо. Книга о чае.
Перевод Чаадаевской (рукопись).
7 В 1939 г. в студенческой курсовой работе я пытался подробно показать, что
разрыв с Европой (в «Зимних заметках» Достоевского и в «Люцерне» Льва Толстого)
и разрыв с позитивизмом и рационализмом (в «Записках из подполья» и в «Войне и
мире») был прологом к «шагу вперед в художественном развитии человечества». Тема
противоречий прогресса одна из самых плодотворных в искусстве. Задача искусства
— защищать человека, которого давит машина прогресса, а не подталкивать эту
машину. Работа была осуждена как антимарксистская. Председательствовал на
заседании кафедры А.М.Еголин, впоследствии травивший Ахматову и Зощенко.
' Eisennann G.Die Bedeutung des Fremden fur die Entwicklungslander Jn:
Soziologie der Entwicklungslander. Stuttgart usw, 1968, S.131-153.
9 Simmel G. Soziologie. 2. Aufl. Munchen-Leipzig, 1922, S.510.
10 Behrendt K.F. Die wirtschaftlich und gesellschaftlich unterentwickeiten
Lander und wir. Bern-Stuttgart, 1961, S.105.
" Возможны и другие сочетания. Например, негрофобство в США создает почву и для
других фобий. В Бразилии, где нет цветного барьера, нет и юдофобства.
==282
Индо-мусульманская вражда уже унесла с 1947 г. миллион жизней, главным образом
мусульман, не считая умерших с голоду и от болезней среди 16 миллионов беженцев.
13 Это произошло в 1969 г., вскоре после поджога мечети Аль Акса. У нас много
писали о поджоге и ничего — о погромах.
14 Дворник Спиридон — положительный герой романа А.И.Солженицына «В круге
первом».
15 Ср. также мою статью «Палачи и жертвы» в журнале «Век XX и мир»,1989,№ 2.
16 Ср.: Eisenstadt S.N. The political systems of empires. Glencoe, 1961, а
также: Eisenstadt S.N. Convergence and divergence of modern and modernising
societies. — «Jntern. j. of Middl East studies», L., 1977, vol.8, Na 1,p.1-27.
17 Ayal E.B. Value sustems and economic development in Japan and Thailand. «J.
of social issues», N.Y., 1963, № 1.
" Sources of Japanese tradition. N.Y. — L., 1964.
19 Ср.: Jansen M.B. and Stone L. Education and modernisation in Japan and
England. «Comparative studies in society and history». The Hague, 1967, vol.9, №
2. Сходные идеи высказал также Лифтон в статье, впоследствии перепечатанной в
сб. «Comparative perspectives on social change». Boston, 1969.
20 Это, разумеется, «идеальная модель», которой реальная история Японии
соответствует только приблизительно.
21 Видный исследователь японской культуры Вацудзи считает одной из главнейших
черт японского характера «медзурасися» (ср.. Piovesanna, Recent Japanese
philosophical thought. Tokyo, 1963, p. 140) С известной натяжкой это можно
перевести как любовь к чужому и новому. Напротив, для культур, сложившихся в
очень давние времена (Китай, Индия), характерна любовь к своему и старому.
22 Bellah R. Beyond belief, p. 59.
" Генэель — сотрудник управления кожевенной промышленности гитлеровских времен,
разработавший общую теорию таких систем. Ср.: Hensel К.Р. Einfuhrung in die
Theorie der Zentralveiwaltungswirtschaft. Stuttgart, 1954.
==283
00.htm - glava13
Роль масштабов времени и пространства в моделировании исторического процесса
Часть 1
Когда какая-то идея оформляется в сознании, у нее всегда находятся
предшественники. Так было и с идеей этой статьи; Просматривая работу Дитмара
Ротермунда1, я нашел, что моими предшественниками были И.Кант2 и Ф.Шлегель. Кант
впервые показал, что разумность или закономерность истории — в значительной мере
вопрос масштаба, приложенного к ней. Если масштаб мал, на первый план выступают
случайности. Если масштаб крупен, становятся очевидными нарастающие процессы и
можно указать на тенденцию к всемирному политическому объединению (мировому
правительству).
Эта концепция вызвала резкую критику Ф.Шлегеля. Опираясь на опыт Индии (как раз
тогда впервые захватившей умы европейцев), он построил романтическую модель
истории как ряда независимых локальных процессов. Все великие культуры, с его
точки зрения, равноценны. Каждая проходит путь от мистического откровения, в
котором впервые рождаются ее основные ценности, к рациональным конструкциям,
ведущим к поверхностной образованности и утрате творческого порыва. Сейчас,
через двести лет после Канта, можно заметить, что Запад в своем развитии
действительно шел к Лиге наций, к Объединенным нациям, к Европейскому
экономическому сообществу, Атлантическому пакту, к идее мирового правительства.
Но логи-ка индийского и китайского развития к этому действительно не вела.
В кантовской модели прямолинейной эволюции исчезали локальные различия,
неевропейские культуры могли быть включены только на правах младших партнеров,
как варианты древних или средневековых стадий развития, уже пройденных Европой.
Напротив, в модели Шлегеля исчезало единство исто-
==284
рического процесса. Диахроническая связь событий оставалась только в рамках
отдельной культуры. Никаких общих часов, единого планетарного времени концепция
не допускала.
Обе модели старше и Канта, и Шлегеля. Древнейшим исповедником идеи единства
истории был св. Августин, отвергавший циклические концепции во имя уникальности
Иисуса Христа (единожды рожден Сын Божий, единожды воскрес...). Истоки линейной
концепции уходят еще дальше, в еврейское обетование Мессии; но в Библии есть и
«возвращение на круги своя» (у Экклезиаста). В историографии греков, индийцев,
китайцев циклическая концепция господствует; однако есть и линейное движение,
только не вверх (к приходу Мессии, ко второму пришествию Христа, к светлому
будущему), а вниз (от золотого века к железному). Таким образом, вечное
возвращение и нарастающее развитие в одном направлении (хотя бы к упадку)
созерцалось в течение тысяч лет.
Новое, внесенное Кантом, заключалось в открытии точки зрения историка: с одной
точки (поодаль) видно закономерное, с другой (вплотную) господствует хаос. Этого
открытия Шлегель не опроверг (то, что он демонстрирует, также закономерно).
Однако закономерное — не обязательно линейно нарастающее и совсем не обязательно
«прогрессивное». Нарастать может и упадок. Закономерное движение может быть
циклическим, маятниковым, спиралевидным и т.п. Суммарное историческое движение
внутренне сложно и аналитически разделяется на много движений, каждое из которых
становится отчетливо видным, выступает на первый план при известном масштабе
членения исторического времени и пространства. Я склонен различать по меньшей
мере четыре-пять масштабов времени и столько же масштабов пространства. Нас
может ограничивать околица (например, афинские или римские стены); пределы
страны, империи; пределы культурного мира (мир ислама, христианский мир);
система из двух взаимодействующих миров (Восток и Запад Средиземноморья); и,
наконец, земной шар. Во времени можно довлеть дневи, писать летопись
царствований и династий, мыслить историческими эпохами и археологическими
периодами (палеолит, неолит, бронзовый век). Наконец, можно разделить все
историческое на бесконечность космических волн правритти (разворачивание бытия,
эволюция) и нивритти (сворачивание, инволюция).
Отбросим сперва сверхкрупный масштаб индийских махаюг и махакальп и разделим
оставшиеся возможности на четыре точки зрения. Если взглянуть на историю в
крупном
==285
масштабе (единица пространства — планета; единица времени — порядка десятков
тысяч лет для каменного века и тысячелетий для периода писаной истории), то
проблемы тупиков и зигзагов развития сами собой отпадают. Цивилизации
доколумбовой Америки оказываются вне схемы; они слишком неустойчивы и в нашем
масштабе мелки, незаметны. Средние века занимают миллиметр, и после Архимеда
можно прямо перейти к Галилею. Удобнее всего так смотрится история первобытного
|
|
|
