 |
Россия на перекрестке культур 7 глава
|
|
|
|
быть, именно поэтому кроме большого Ренессанса в Италии XV века, были еще и
маленькие ренессансы (Каролингский ренессанс, Оттоновский ренессанс, французский
ренессанс XII века и т.п. вплоть до грузинского и китайского). При этом
маленькие ренессансы могли не уступать кватроченто по значительности своих
достижений в философии, литературе или живописи, но решительно уступали ему
исторически; они не были поворотным пунктом большого масштаба; они оставались в
рамках средних веков, а не выходили к Новому времени.
==297
Во втором масштабе (или со второй точки зрения, проходящей сквозь все масштабы)
история смотрится как постоянные внутренние противоречия, как своего рода
Тришкин кафтан, в котором приходится подрезать рукава, чтобы чинить полы, или
полы, чтобы чинить рукава. Это основное противоречие всякого бытия. Чтобы
оставаться конкретным и полным, бытие должно одновременно осуществляться как
единое, целое, и как единичное, индивид. Но единое, становясь единичным, теряет
себя как единство; а единичное, становясь единым, теряет себя как единичное.
Поэтому Творец — если представить его за рулем — должен все время крутить
баранку то вправо, то влево, иначе машина не будет идти прямо по середине
дороги. А нам, в нашем замедленном восприятии времени, повороты руля кажутся
великими эпохами.
В сфере ценностей истина, добро и красота то соединяются в целостной святыне, то
секуляризируются, обособляются и становятся независимыми друг от друга.
Соединяясь, они теряют свободу развития. Обособляясь, они теряют глубину. Мы
рассматриваем, скажем, отделение искусства от религии как прогресс и в то же
время ценим как величайшие достижения архаическую религиозную живопись,
|
|
|
религиозную музыку.
В интеллектуальной сфере стремление к точности ведет к дифференциации знаний, а
дифференциация — к утрате целостного взгляда на вещи. Наука (знание определенной
области вещей и отношений) развивается, мудрость исчезает. Ученый знает свою
область и две-три соседние, но Панург напрасно потратит время, если обратится к
нему за советом. Когда знания растут как снежный ком, проблема мудрости
становится немыслимо трудной. Бушменские колдуны знали ВСЕ, что известно было их
культуре, для них не было противоречия между специальными знаниями и пониманием
Целого. То и другое вмещалось в одной голове. Фома Аквинский благодарил Бога за
то, что не встретил ни одной непонятной страницы. В его время это было
редкостью. Сейчас это вовсе невозможно. Знания общества становятся заколдованным
замком, к воротам которого потерян ключ. Сложилась особая наука — информатика, —
как отыскать отдельные крупицы знания. Но целостного знания информатика не дает.
В каждую эпоху, подобную нашей, когда общество и знания общества — резко
усложнились, возникали движения против знаний, против книг, против «буквы» — во
имя духа, во имя непосредственного чувства жизни как Целого. Первый след,
оставленный таким движением, можно найти в упанишадах и Да-
==298
одэцзине, второй — в поздней античности и в раннем средневековье. И наша эпоха
снова ищет и восстанавливает мудрость в «ученом незнании». Так же противоречив
нравственный прогресс. Скорее можно говорить о прогрессе нравственных задач.
Существует какой-то минимум солидарности, без которого никакой исторический
коллектив не сохранится. И когда коллектив растет (другими словами, с
расширением границ социальной интеграции) этот минимум также растет.
В ранних империях, смешавших племена, племенные законы тоже смешались. Римские
|
|
|
императоры попытались выйти из нравственного хаоса, дав народам себя как бога, а
свои эдикты — как заповеди. Но императоры при самом большом желании и
способностях (как у Марка Аврелия) не успевали войти в роль нравственного
образца: дела мешали. И только Иисус, сын плотника из Назарета, сумел сделать
то, что не сумел Цезарь. Он вернулся к нравственной интуиции, оставленной
законниками, и из глубины, до сих пор нам недоступной, развернул в себе любовь к
каждому человеку так, как если бы это был его собственный ребенок. И в этом был
ключ к превращению массы, покорившейся римскому закону, в народ, связанный не
только общим страхом, но и общей любовью.
Однако новый исторический коллектив в чем-то уступает племени и роду. Его
нравственный потолок выше (бушменам не приходило в голову, что врагов не следует
убивать; даже Моисею это показалось странной и безнравственной идеей); но до
нового потолка подавляющее большинство «новых Адамов», христиан, не доставало.
Бушмены совершенно верны и духу, и букве своего закона (у них просто нет
различия буквы и духа). Ветхие Адамы по крайней мере соблюдают букву заповеди. А
новые Адамы не верны ни букве, ни духу христианства (и других высоких учений:
буддизма, Бхагаватгиты).
Если взять достаточно большой масштаб, то можно говорить о неуклонном прогрессе
выявленных, осознанных нравственных задач; но одновременно растет разрыв между
этими задачами и поведением. Норма, икона становятся все совершеннее, а средний
человек— все менее совершенным. Византийцы поражали варваров своим коварством не
потому, что в Константинополе почитали обманщика Гермеса; там молились Христу,
но (если воспользоваться гомилетической метафорой) повседневно распинали Его.
Собственно, в этом именно и заключается с этической точки зрения смысл распятия.
Христос на кресте — символ этических принципов цивилизации в ее повседневной
жизни.
==299
Говоря в терминах Маркса, можно назвать это относительным нравственным
обнищанием цивилизации по мере ее развития и роста ее нравственных задач.
Известная степень обнищания терпима и компенсируется различными учреждениями,
заменяющими нравственную солидарность. Но есть какой-то неуловимый предел, за
|
|
|
которым гибнут Гоморра и Содом, гибнет царство Ашурбанипала, Цинь Шихуанди,
Гитлера, Муссолини. Потому что человеческое общество не может обойтись одними
учреждениями и стереотипами, созданными пропагандой, без какого-то минимума
естественной, рожденной изнутри солидарности8.
Можно, впрочем, сказать, что именно на пороге гибели, в отчаянии, происходят
какие-то духовные скачки и вдруг открываются в человеке (и в человечестве) новые
духовные возможности, как бы второе дыхание. Индийцы это понимали и выразили в
мифе об аватарах Вишну. Бог-хранитель рождает сына не в хорошие, а в самые
плохие времена, когда добродетель топчут ногами и самый отвратительный порок
открыто торжествует. Адонай избрал еврейский народ, который вовсе не был чист.
Напротив, иберу (евреи) с самых первых своих шагов пресмыкались в мерзости рынка
и из своей мерзости рвались к святости. И только рядом с Иудой возможен стал
Иисус Христос. С этот точки зрения Хомяков смотрел и на Русь: она «всякой
мерзости полна» и только сквозь мерзость свята. Святость рождается в такие
времена и в таких народах, которые больше всего в ней нуждаются.
Как шел процесс физической сапиентизации, мы знаем только в самых общих чертах.
Там были свои провалы. Но что-то вело плоть дальше. И нынешние кризисы не
означают, что процесс духовной сапиентизации исчерпал себя. Ощущение сложившейся
жизни как невыносимой (ярче всего в самых благополучных странах и слоях, т.е.
там, где есть возможность осознать свое положение, где не отупили нужда и
страх), дикие вспышки буйства, терроризма — все это говорит скорее о нормальном
течении болезни. Это, может быть, не более страшно, чем повышение температуры и
лихорадочное состояние организма, выбаливающего заразу. Страшно скорее состояние
больных, которых постоянно убеждают, что они здоровы и счастливы, и до того
убедили, что они сами этому поверили.
Фаустовская цивилизация отходит в прошлое. Но Европа жила до Фауста и может жить
после Фауста. Цивилизация досуга, к которой Запад пришел, — это цивилизация
|
|
|
духовных задач. Если это будет всерьез осознано, все остальное прило-
К оглавлению
==300
жится. Из самого созерцания родится новый порыв к деятельности. Ибо в созерцании
есть пружина, которой не замечают позитивисты: пружина творческого состояния.
Христианские и буддийские монастыри, как будто целиком посвященные созерцанию,
были великими очагами культуры и даже хозяйственными центрами. В обществе, где
созерцание прочно займет первое место, производство творческого состояния станет
основой общественной жизни и удесятерит силы ученых, так же как сейчас научная
информация удесятеряет силы рабочего. Это может сбыться — если коляска истории
не перевернется вверх дном на каком-то крутом повороте.
Переходя к третьему масштабу, хочется повторить ЛевиСтросса: веер культур в
пространстве не менее широк, чем веер эпох во времени. Некоторые распределения в
пространстве подобны распределениям во времени. Например, шиллуки (в Африке)
более рационалистичны, чем динка. То же можно сказать о Китае и Индии, о Франции
и Германии. С.Маслов, исследуя историю архитектуры в Европе, подсчитал, что во
Франции романтические периоды короткие, классические — длинные, а в Германии
долгий романтизм и короткий классицизм (или Просвещение). Китай склонен к более
упорядоченной администрации, а Индия — к гениальным духовным взлетам и
политическому хаосу и произволу.
Благодаря известному подобию между народами и эпохами история Европы идет как
смена гегемонии той или другой национальной культуры. Ренессанс был итальянским
веком (точнее, веком городов Северной Италии), барокко — испанский век,
классицизм и Просвещение — французский, романтизм — немецкий, позитивный реализм
— англо-французский, фантастический реализм — русский... Этот исторический
механизм сложился еще в древности. Каждая новая эпоха Средиземноморья — эпоха
нового народа. Возникает иллюзия, что все новое в истории вносится новым
этносом, глубины которого иррациональны и могут быть восприняты только
тайноведением.
Существуют, однако, Индия и Китай, в которых колебания культуры, несмотря на все
усилия Л.Н.Гумилева, никак нельзя свести к появлению новых этносов. Да и в
Европе — какие новые этносы появились во Франции в 1789 году? Или в Германии в
1945-м? А между тем французы 1793 года очень далеки от французов 1783 года. И
так же немцы 1950 года — от немцев 1940-го. Еще более ошеломительно превращение
Святой Руси в Русь безбожную. Идея, что этот поворот совершила кучка инородцев,
завладевших огромной страной, — одна из са-
|
|
|
==301
мых жалких теорий, когда-нибудь созданных человеческим умом.
Дух истории играет на той клавиатуре, которую находит под руками. Если в Китае
нет активных инородцев, он обходится без них. Если же он встречает этническое
многообразие, то использует те группы, которые в данный момент подходят для его
задач. Например, в Средиземноморье монотеизм пришел к евреям, философия — к
грекам, создание системы права — к римлянам. А в Китае или в Индии — и религия,
и философия, и право развивались в рамках одной культуры. Одни и те же китайцы
сперва жили простой жизнью, а потом — очень усложненной. Варвары иногда
вторгались в Поднебесную, но явно не они создали китайские церемонии. И в
истории революций, там, где были инородцы, революционная волна их подхватывает
(в России —и военнопленных мадьяр, австрийцев; а русская контрреволюция находит
временных союзников в чехах и словаках)9. Но в Китае и революция, и
контрреволюция были чисто китайскими. Иногда делалась попытка доказать, что тот
или иной лидер (Лю Шаоци, например) — китайский еврей. Это напоминает мужика,
который видит трактор и спрашивает: а где же лошадка?
Большой скачок» великая пролетарская культурная революция обошлись без
еврейских комиссаров, без латышских стрелков и тому подобного российского
антуража. Но эксперименты Мао не слишком отличались от экспериментов Ленина,
Троцкого и Сталина. Повсюду дух утопии при попытке воплотить его в жизнь рождал
каких-то чудищ; и в прошлом (опричники царя Ивана Грозного), и в XX веке.
Приход нового через новый этнос — по преимуществу средиземноморская черта, слабо
выраженная в Индии (в отношениях арийского Севера и дравидского Юга) и совсем не
выраженная в Китае. Однако было бы нелепо отрицать, что иногда исторический
процесс действительно шел так. Помимо указанного уже возникновения религии,
философии, права Запада в трех разных сферах, исключительно большую роль в
истории Средиземноморья сыграли варвары.
Варвары патриархальны, солидарны и поэтому обладают известным преимуществом
перед цивилизацией. Цивилизация, если взглянуть на нее глазами варвара, —
вавилонская блудница. «Льстивы суть греци и до сего дне», — пишет Нестор о своих
учителях, византийцах. Это отвращение иногда доходит до пророческого
нравственного пафоса. Историки говорят, что такой пафос был у Чингисхана. Его
идея — объединить чест-
==302
ных кочевников и покончить с проказой человечества, с гнездами пороков, с
источниками коварной политики, натравливавшей одну орду на другую. Психологию
Чингисхана можно сравнить с религиозным фанатизмом. Его завоевания — гигантский
погром.
Но сама победа варваров лишает их солидарности, верности вождю и боевого духе.
Эту эволюцию проследил Ибн Халдун (XIV в.). Последний омейядский правитель
Испании был утонченный поэт. Его свергли Альморавиды, недавно обращенные в ислам
берберы, горевшие примитивным фанатизмом. Через несколько поколений городской
жизни их фанатизм ослабел. Тогда их свергли Альмохады... Ибн Халдун разработал
общую теорию круговорота племенных (варварских) и детрибализованных систем
(цивилизаций). Он разделил процесс на четыре этапа. Сперва примитивная
цельность, попадая в дифференцированное окружение, пытается подавить его. Потом
она поддается очарованию культуры и сама раскрывается, расцветает. Но вслед за
расцветом приходит распад. Дифференциация заходит слишком далеко, вчерашние
варвары быстро становятся деспотами, солидарность полностью выветривается, и
Вавилон (если перейти с языка Ибн Халдуна на язык пророков) готов пасть к ногам
новых завоевателей.
Иногда роль варваров играли провинциалы. В Х11-Х111 веках провинциальные самураи
обрушились на столицу, лишили аристократов-придворных фактической власти и
установили новую систему власти — сёгунат. Сёгун с титулом главнокомандующего в
походе против варваров обладал всей полнотой власти, тэнно (император) только
оформлял его вступление в должность (в Европе аналогичную роль играл папа).
Через некоторое время первая династия сёгунов пресеклась, ее сменили регенты,
потом (после гражданской войны) новая династия, едва контролировавшая войну всех
против всех. В конце концов свирепый воитель Ода Нобунага заново объединил
страну (сам он погиб в бою, но пришли к власти его помощники сперва Хидеоси,
потом Токугава Иэясу). И вот оказалось, что шла не простая резня. Шел процесс
аккультурации. Варвары, в данном случае провинциалы, приобщились к культуре и
вносили в нее нечто, недостававшее утонченной придворной среде: свою
мужественность, свою энергию. Позднейшая Япония все это унаследовала: изящество
придворных дам Х века, Мурасаки Сикибу и Сэй Сёнагон, и дух воинов XIII-XVI
веков.
Примерно то же можно сказать о варварском завоевании Западной Римской империи.
На первый взгляд — просто по-
==303
гром. Но в конечном счете — основание новой цивилизации. В данном случае — за
счет нового этноса (германцев). А в Японии — за счет резервов одного и того же
этноса".
Варварство — вовсе не нуль культуры. Это культура, сильная своей
недифференцированностью (т.е. цельностью). Не будь варваров — остался бы Запад
единым римским народом, усталым и порочным, как Византия... От варваров идут и
национальная структура Европы (поддержанная католической церковью), и суд
присяжных, и вольности общин, из которых выросла современная европейская
демократия.
Погромные движения варваров имеют вулканический характер. Они не подчиняются
стройной закономерности, как процессы волновые (демифологизации и
ремифологизации), не идут медленно и неуклонно (как по большей части развиваются
накапливающиеся процессы: дифференциация и т.п.). Вдруг появляется Чингисхан и
организует монголов во всемирную боевую силу. Примерно так вдруг появился
Железняк, взял Умань, вырезал всех жидов и ляхов... В этих движениях решает
личность, чувствующая настроение массы и дающая этой массе центр притяжения —
свою веру в успех и свой организаторский дар. Не было бы Чингисхана — не было бы
и монгольской империи.
Движения вулканического типа хорошо описывают две теории: харизматического
руководства (М.Вебера) и пассионарности (Л.Н.Гумилева). Вебер берет в качестве
модели отношения пророка с его учениками — и переносит это на Кромвеля, на
Наполеона; чувство исторического призвания он сравнивает с чувством призвания
Божьего, харизмой, благодатью, осенившей Моисея или Иисуса Навина. В XX веке
ученики Вебера признали харизматиками Ганди, Гитлера, Ленина, Кваме Нкруму и
прочих вождей национальных и социальных движений, вокруг которых стихийно
возникло преклонение (то, что у нас официально называли культом личности
Сталина, забыв, что Сталин унаследовал этот культ от Ленина). Теория Вебера
предусматривает и рутинизацию харизмы, т.е. перенос преклонения на наследника.
Например, папа римский, вступая на престол, как бы наследует харизму Петра и
Павла вне зависимости от своих личных качеств.
По теории Л.Н.Гумилева, движение начинает пассионарий (страстная натура,
внезапно загоревшаяся новой идеей) или группа пассионариев. Вокруг них возникает
консорция, община, напоминающая брак по любви, союз, заключенный иррационально
(полюбится сатана пуще ясного сокола) и не допуска-
==304
ющий вмешательства разума. Порыв веры постепенно иссякает, и тогда консорция
(если она не погибнет) превращается в конвиксию, инерционное тело, распадающееся
при новом взрыве пассионарной энергии.
У концепции Л.Н.Гумилева есть свои достоинства. Внимание Вебера слишком
поглощено личностью героя —такого, как Моисей или Наполеон. Между тем
вдохновение может сразу охватить целую группу (из примеров Л.Н.Гумилева:
викинги, импрессионисты)".
И важно состояние группы в целом (консорция или конвиксия?), а не только ее
руководства. Но в других (очень существенных) отношениях веберовский подход
более плодотворен. Вебер никогда не был пленником одной теории. Его концепция
глобальной истории (рационализация отношений со средой) перекликается и
соперничает с марксизмом. Его идеальные типы восточных культур — нечто вроде
«культурных кругов» Шпенглера. И в харизме Вебер не видит отмычки ко всему
историческому процессу. Это только подступ к пониманию вулканических взрывов,
извержений, которые бывают наряду с медленным накоплением некоторых
характеристик и волнами вечного возвращения. Пожалуй, никто лучше Вебера не
понимал, что историческое движение многомерно и должно рассматриваться с разных
точек зрения. У Вебера больше вопросов, чем ответов, и ответы — разные. А
Л.Н.Гумилев дает один решающий ответ на все вопросы истории. Это (несмотря на
частное совпадение с Вебером) сближает его с монопараметрическими теориями XIX
века при случае способными стать основой научной идеологии (теория классовой
борьбы, теория расовой борьбы и т.п.).
С точки зрения Л.Н.Гумилева, общины ранних буддистов и христиан, дружины
викингов, орды Чингисхана, староверы и импрессионисты одинаково суть этносы. Это
ничуть не лучше, чем объяснять историю всех предшествовавших обществ классовой
борьбой или Эдиповым комплексом. Только вместо борьбы классов — борьба этносов.
Навязывается мысль, что историей правят биология (кровь, раса) и какие-то
дополнительные физические факторы (влияние звезд, солнечная активность и т.п.).
Это несравненно ниже того уровня, на котором мыслит Вебер.
Для Л.Н.Гумилева несущественно, что Будда учил бесстрастию, и называть его
пассионарием (т.е. ставить на один уровень с Чингисханом и Железняком) — значит
совершать интеллектуальную ошибку и кощунство против Святого Духа. Будда
==305
не пассионарий, и по сути и Христос тоже не пассионарий. Страсти — то, над чем
оба они поднялись. Между тем дело их пережило народы, среди которых началось.
Этносы приходили и уходили, а буддизм и христианство остались и обещают намного
пережить теорию этносов.
Теория этносов не замечает, что вулканические движения неглубоки и недолговечны.
Монгольская держава быстро возникла, но почти так же быстро распалась. Крестовые
походы не достигли своей цели, не сумели вернуть христианству Иерусалим.
Завоевания крестоносцев были скоротечны, как фейерверк. То, что они оставили
после себя, — это знакомство с восточной цивилизацией и развитие торговли (итог
многих варварских набегов). Ничего не могли изменить и погромы в Речи
Посполитой. На другой день после хмельниччины и гайдамаччины евреи снова
торговали, арендовали земли, шили штаны и тачали сапоги, потому что
собственного, нееврейского третьего сословия в Речи Посполитой не хватало. И на
другой день после набега степняков земледелец снова восстанавливал арыки в
долине Амударьи или корчевал пни в долине Оки. Иногда на восстановление уходили
десятки лет. Но в конце концов граница между распаханными землями и степью
существенно не менялась, а если и менялась, то в пользу плуга.
Однако бури на поверхности социальной структуры не всегда проходят без влияния
на ее глубины. Достаточно часто глубинные движения переплетаются с
поверхностными, подталкивают их и сами испытывают их толчки. Можно требовать
ясности мысли от историка, моделирующего движения разных уровней и типов, но
Провидение оставляет жалобы рационалистов без внимания и безнадежно запутывает
картину исторического процесса. Поэтому Маркс может всюду видеть классовую
борьбу, а Л.Н.Гумилев — этносы. Это не ученическая ошибка, а увлеченность своей
идеей.
Движения разных уровней постоянно накладываются друг на друга. Экспансия ислама
— это и переход племенных культур к монотеизму, и союз варваров для разгрома
цивилизации. Стремительность успехов Мохаммеда и первых халифов напоминает
успехи Чингисхана и Батыя. А устойчивость арабских завоеваний подобна
распространению буддизма или христианства. Можно интеллектуально отделить от
погрома и восстания революцию (как движение, поставившее себе исторически
назревшие рациональные цели и руководимое образованным и рационально мыслящим
меньшинством, но Великая Французская революция не обошлась без сентябрьских
убийств (а это
==306
чистейшей воды погром). Движение Богдана Хмельницкого было национальным
восстанием — и серией кровавых погромов. Как правило, революции выманивают из
трущоб внутренних варваров, городскую и сельскую чернь, обладающую всей
жестокостью варваров внешних — без их племенных добродетелей. Действия
оторванных от корней масс, пролетаризированных и полуобразованных, — постоянный
кошмар, носившийся перед воображением Достоевского. В революционных движениях XX
века этот кошмар стал реальностью. Причем дело очень мало иенялось от того,
какие лозунги возбуждали толпу: социальные (в России), национальные (в Германии)
или религиозные (в Иране).
Только очень редко вулканом удавалось управлять, и чернь оставалась под
контролем разумных вождей, ставивших перед собой разумные, исторически
достижимые цели (например, во время американской революции). Чаще можно говорить
о двойственных результатах и возможности различных оценок. В монгольских
завоеваниях, после первых страшных разрушений, можно подчеркнуть порядок,
благоприятный для международной торговли и культурного обмена. А восстание Гонты
и Железняка описывалось как героическая страница национальноосвободительной
борьбы. Тейяр де Шарден пытался смотреть на тоталитарные империи XX века как на
попытки интеграции человечества. Габриэль Марсель, мысливший в ином масштабе, не
мог понять своего знаменитого земляка, привыкшего к масштабам палеонтологии. Для
Марселя Сталин или Гитлер были просто бичи Божьи.
В некоторых случаях стихийные взрывы используются планомерно действующим
государством или церковью и становятся звеном в их политике. Например, восстание
Богдана Хмельницкого стало предлогом для расширения границ Московского
государства. А восстание Железняка было петербургскому кабинету невыгодно, и
русские войска его подавили. Богдану Хмельницкому поставили памятник, Железняка
сослали в Сибирь. Впрочем, Шевченко поставил Железняку памятник в поэме
«Гайдамаки». То, что было кровавым кошмаром в истории еврейского народа, для
украинского поэта — национальный эпос.
Оценка погромных движений и варварских набегов — один из самых спорных вопросов
истории. Евразийцы считали, что монголо-татарское иго принесло России больше
хорошего, чем дурного. Такова и точка зрения Л.Н.Гумилева. Историк, пытающийся
здесь объективно подойти к делу, встречает непреодо-
J
==307
лимые трудности. Татарское влияние слилось с византийским, с победой осифлян над
нестяжателями, с возникновением идеи Третьего Рима. Вычленить из этого клубка
собственно татарское вряд ли возможно. Во всяком случае, взгляды Л.Н.Гумилева —
это не точка зрения Авдотьи-рязаночки, уведенной в татарский полон. Этническая
пассионарность восстает здесь против космополитической теории.
Взрывные процессы одновременно обостряют чувство захваченное™ историческим
вихрем — «Ветер, ветер на всем Божьем свете...» — и чувство заброшенности в
истории. Заброшенный дух пытается вырваться из всякой истории в созерцание, из
глобальной истории в локальную, из нарастающего процесса дифференциации в вечное
возвращение, из неустойчивого, валящегося в пустоту настоящего — в альчеринг
(мифическое прошлое-вечное у австралийцев). В хаосе воюющих царств Конфуций
создал свой проект восстановить значение имен, т.е. тех значений слов, которые
они имели в древности. Это значило остановить время (как для греков оно
остановилось на Олимпе), вернуться в прошлое. И каждое китайское восстание,
свергая прогнившую династию, стремилось осуществить это возвращение вспять,
восстановить древние нормы. В сущности, того же хочет Солженицын. Его идеи можно
изложить в духе Конфуция: чтобы Россия снова была Россией и русский народ —
русским народом. И чтобы время остановилось на 150-200 лет, пока метафизическая
Россия, залечив свои раны, станет реальной Россией и как реальная Россия
вернется в мировую историю. Мне кажется, что мировая история ждать не будет и
северо-восточный план Солженицына — утопия. Но доказать мою правоту может только
опыт, и я искренне хочу, чтобы на какой-нибудь другой планете Александру
Исаевичу дали случай попробовать, можно ли строить национальную жизнь как
закрытую систему, без участия в решении глобальных вопросов. Можно ли на 150-200
лет вернуться к локальному времени, замкнутому в круг, выключиться из
европейского прямолинейного и калькуляционного времени (которое считают, как
деньги)? Выключиться из мирового соревнования — кто лучше использует это
калькуляционное время?
На меня произвела большое впечатление статья об опыте маленькой религиозной
общины Айеторо в Нигерии. У нее не было никаких капиталовложений. Но в каждом
|
|
|
