 |
Россия на перекрестке культур 11 глава
|
|
|
|
других норм; что по крайней мере некоторые нормы мертвы и вместе с тем сложились
новые сферы общественной практики, никак не «нормированные». Но из этого не
вытекает, что иконологические системы морали в целом
==344
мертвы. Не существует никакого образа новой морали, сравнимого со «страстями»
Баха, рублевским Спасом, гандхарским Буддой. Не существует структуры этики более
совершенной, чем иконологическая, сочетающая отточенный веками образ добра с
простой системой заповедей и богатой традицией философского истолкования их.
Архаические формы мудрости были несовершенной записью глубокого и важного для
человечества — коллективного опыта многих тысячелетий. Мировые религии — только
последняя редакция этого опыта; корни его восходят к палеолиту. Возможно, на
ранних ступенях развития следует говорить о религиозной (по своим тенденциям)
традиции, а не о религии в точном смысле слова, и, вероятно, в будущем
современные, организованные религии тоже исчезнут, уступят место чему-то
новому. Но какие-то элементы традиции не могут не сохраниться. Поэтому
исследование архаических знаковых систем — актуальная задача современной науки.
1972-1974
Примечания
' Последнюю точку зрения развил акад. Н.И.Конрад: «В то самое «мрачное
средневековье» сложились всеобъемлющие мировоззренческие системы — христианство,
буддизм, ислам, — философские по своему существу, но представленные, что и было
естественно для того времени, в категориях религии» (Конрад Н.И. Шекспир и его
эпоха. — «Новый мир», 1964, N 9, с.210; см. также: Конрад Н.И. Запад и Восток.
М„ 1966, с.282-303).
2 Эстетический идеал поведения может быть выражен и не антропоморфно: Небо, Дао.
|
|
|
В функции иконы может выступать пейзаж (Ма Юаня, Го Си, Сэссю).
==345
00.htm - glava16
Однониточные теории
Незаконная дочь философии
Наверное, каждый, заглядывавший в историю философии, удивлялся наивности первых
попыток объяснить природу из нее самой: «мир есть вода», «мир есть огонь» и т.п.
На место непостижимо Целого ставилась зримая часть (вода, огонь), и эта часть
выдавалась за реальность. Фалес или Гераклит знали, что эмпирически не всё вода
и не всё огонь. Но (если модернизировать ход их мысли) они постулировали
первоэлемент как базис, а все остальное рассматривали как надстройку. Помогала
традиция мифопоэтического мышления, в котором каждый термин открыт: всё может
значить всё, всё переходит во всё; предмета, резко обособленного от других
предметов, еще нет; единичное не оторвано от всеобщего, оно воспринимается как
звено бесконечной цепи, и, потянув за любое (вода, огонь), можно вытянуть
Единое. По мере того как эта текучесть исчезла, первичное становилось
абстрактным. Появилась общая рубрика для воды, огня, земли и воздуха:
беспредельное, атомы и пустота, материя. Но по сути дела ничего не изменилось.
Говоря, что материя первична, мы повторяем старый ход: зримое, ощутимое есть
основа незримого, таинственного. «В конечном счете», как говорили классики, все
незримое и таинственное вытекает из данного нам в ощущении, зримого, чуждого
тайне. Целое складывается из познаваемых частей, как велосипед из деталей, ковер
из ниток. Деталей, ниток очень много, но интеллектуально все они обозримы.
Этот постулат неизбежен, если мысль не хочет начинать с тайны, с незримого, не
данного в повторяющихся опытах, с интуитивно постигнутого творящего духа. Либо
метонимии и синекдохи внешней бесконечности, либо метафоры внутренней
бесконечности: Бог, Брахман, Дао, Дхармакайя...
==346
Оба подхода опираются на опыт — только в разных состояниях сознания. Мистик
|
|
|
чувствует реальность целостного и вечного не менее уверенно, чем обыденный опыт
— реальность стула, на котором человек сидит, реальность своего обеденного стола
и хлеба во рту. Но чувство реальности вечного выразимо только метафорой или
молчанием. Оно непереводимо — слово за словом — на язык обыденного опыта,
наивного реализма. Напротив, наука начинает именно с него (хотя постепенно все
дальше и дальше уходит в область абстрактных конструкций). Она опирается либо на
обыденный опыт, либо на логику. Это можно делать без всякой философии или
придерживаясь традиционной философии или религии. Но если возникает потребность
в последовательном научном мировоззрении, основанном на фактах и логике, то
наука отступает от своей верности частному аспекту знания, акцентирует ту или
иную частность и трактует как основу Целого, как базисную реальность.
Пока эта деятельность оставалась в области натурфилософии, она была мирным
занятием ученых. Положение изменилось в XVIII в. Полунаука (как назвал ее Шатов
в ночном разговоре со Ставрогиным) стала объяснять историю и тотчас сделалась
бичом нашего времени, хуже голода, мора и чумы (характеристика из того же
текста). Вселенная, как ее ни толкуй, практически недоступна человеческой
страсти к порядку, и даже биосфера затрещала только в XX в. А полунаука с первых
своих шагов взялась переделывать общество повсюду, где теория встретилась с
традицией «административного восторга». Это большая группа стран: Франция,
Россия, Китай, Вьетнам... Начиная с эпохи Просвещения возникает идея переделать
общество сверху донизу, сделать его разумным, воплотить Теорию, Идеологию. Здесь
пролегла граница между голландской революцией, английской революцией,
американской революцией, где люди стали высвобождать сложившиеся институты, и
царством Утопии.
До XVIII в. держалось понимание истории как таинственного течения, направляемого
неисповедимой Божьей волей. Эта метафора неуязвима, если сохраняет свою
поэтичность, если рассудок не реализует ее, не доводит до подробностей. Однако
усердие друзей Иова невозможно было удержать, и именно оно расшатало веру.
|
|
|
Атеисты расстреляли чучело веры, выпотрошенной богословами.
Разум осьмнадцатого века, вдохновленный механикой Ньютона, объяснявшей ход
небесных светил', не хотел преклонить-
==347
ся перед тайной истории, и место Провидения занял Прогресс. Прогресс не зависел
от сверхъестественных сил. Он естественно торжествовал над невежеством и
предрассудками. Все бедствия прошлого были объяснены: люди просто не понимали,
что дважды два четыре. Теперь они поняли это, и впереди замаячило светлое
будущее.
Когда это будущее стало реальностью, Кондорсе (изобретатель слова «прогресс»)
принял яду (иначе его ждала гильотина). Так начинается век идеологии, который,
возможно, пришел к концу — или по крайней мере к глубокому кризису. Никуда не
подевались западничество и почвенничество, либерализм и авторитаризм, но
опровергнуты опытом претензии идеологии на универсальность, на право
рассматривать религию и философию как свои частные формы.
Примерно в 1987 г. одновременно была высказана мною (в «Гласности») и
И.Роднянской (в реферате, на который сослался Ю.Шрейдер в «Новом мире», 1989, №
11) одна и та же идея, что религия и идеология — совершенно разные вещи, что
идеология имеет довольно точную дату рождения (XVIII век). На круглом столе
редакции «Века ХХ-го» 9 января 1990 года эту мысль поддержал С.Аверинцев.
Сходную точку зрения развил Фазиль Искандер («Огонек», 1990, № 11). Такой
стихийный консенсус говорит о сдвиге в общественном сознании, о прекращении
идеологического гипноза. Религия — связь человека с вечностью и связь людей,
объединенных общим чувством вечности. Философия — попытка секуляризировать,
мыслить в понятиях образ Целого, созданный откровением. А идеология —
разновидность популярной философии, дающая примерную ориентацию в процессе
стремительных перемен. Она целиком во времени, вечность — не ее тема. Иногда
идеология утверждает роль религии, но сама по себе идеология (даже
романтическая) связи с вечностью не дает. Так же как религия не дает исторически
конкретной ориентации в историческом процессе. Масштабы религии слишком крупны
|
|
|
для споров народных депутатов.
Белые нитки теории
Злокачественной формой идеологии является монопараметрическая (однониточная)
теория. Из ткани бытия выдергивается какая-то нить и трактуется как Провидение,
как сила, которая в конечном счете все определяет. Например, развитие
производительных сил, раса, этнос. Однониточная
==348
теория знает, что существуют христианство, ислам и т.п., но рассматривает их как
нечто вторичное, второстепенное, производное, надстроечное. Базис (класс, или
раса, или этнос) нажимает на педали, и колеса надстроек вертятся. Но почему
базис — это базис?
Марксизм никогда не захватывал широкие слои в англосаксонских странах. Марксизм
вдохновил большевиков — и сегодня корчится под грузом их пирровой победы. Но
чужой опыт никого не убеждает. Для африканцев первое дело — вырваться из
порочного круга слаборазвитое™, а буржуев, организаторов производства, во многих
странах этого континента нет, и главным толкачом развития становится
государство. Поэтому некоторые африканцы склонны думать, что
административнокомандный путь в принципе хорош, надо только не повторять
некоторых частных ошибок.
Марксизм, вероятно, самая сильная однониточная теория. Она хорошо укоренена в
истории науки. Археологи до Маркса создали периодизацию по орудиям труда
(каменный век, бронзовый век). В эту схему легко входили новые сдвиги,
поразившие XIX век, «век пароходов и железных дорог». «Монистический взгляд на
историю» (как назвал его Плеханов) складывался сам собой. И то, что развитие
связано с классовой борьбой, заранее открыли историки Реставрации. Оставалось
соединить теорию производительных сил с французским социализмом и гегелевской
диалектикой. И вот два молодых человека (одному было 29, другому 27) написали
Коммунистический манифест. Предсказали —до всякого самостоятельного изучения
капитализма — его гибель и прыжок из царства необходимости в царство свободы.
Потом революция 1848 года потерпела поражение, Маркс оказался в эмиграции и
задним числом попытался доказать, что революция все равно победит. Делал он это
талантливо, разработав ряд вопросов социологии и политэкономии, но время от
времени поворачивал свой анализ так, чтобы поддержать веру в социальную
революцию. Это хорошо описал Джилас: «В нем талант идеолога, политика и пророка
перевешивал способности научного исследователя. Маркс, несомненно, блестяще
владел научной методологией, скрупулезно собирал материал, тщательно
анализировал его, но почти всегда использовал эти данные для своих
|
|
|
идеологических проектов... Даже в своей самой сильной научной работе — «Капитал»
— Маркс не удержался от пророчества: «Бьет двенадцатый час капиталистического
производства», — пи-
==349
can он, например, и, как видим, ошибся» («Огонек», 1990, N 9, с.27).
Марксизм с самого начала стремился захватить массы, «стать материальной силой».
У Дарвина этого намерения не было. Он был ученый-естествоиспытатель без всяких
социальных амбиций. Но из его «Происхождения видов» очень скоро возник
социальный дарвинизм, а затем и расовая теория. Дарвин давал простое,
однозначное объяснение сложному процессу. Он был одним из великих упростителей,
редукционистов, а это именно то, в чем нуждается идеология. И за возможность
редукции духа к материи, человека к обезьяне безо всякого участия Дарвина
ухватились идеологи.
Идеология выросла также из психоанализа Фрейда. Правда, здесь она не совершала
социальных революций, но на ее счету революция сексуальная. Честертон сравнивал
психоанализ с открытием огромного темного подвала, в котором неизвестно что
таится. Из открытых возможностей мысли Фрейда выросли неортодоксальные школы
Адлера, Юнга, Фромма. Но сам Зигмунд Фрейд боялся открытости тайне, не хотел
сдвига в сторону мистики и настойчиво повторял, что в конечном счете подсознание
сводится к либидо (или, на худой конец, к борьбе похоти со страхом смерти). В
популярном фрейдизме либидо нажимает на педали, и вертятся колеса культуры.
Возникла идеология сладкой жизни. Сдержанность — только источник неврозов.
Любовь не начинается с глаз, не открывает в них тайну бесконечного — она прямо
переходит к бедрам. Раскованность элементарных порывов не оставляет места для
свободы духа. Психологи советуют не удерживать детей от онанизма. Хотя
собственно у Фрейда есть теория сублимации либидо (возвышения змеиной силы пола
до психических областей, в которых творится культура), оргазм стал универсальной
единицей полноты жизни. Даже космическое чувство мистика описывается Раджнешем
как космический оргазм. Отброшено понимание, что душевная структура человека не
лежит на одной плоскости, свобода высших уровней невозможна без известного
подчинения материального низа духовному верху, — хотя бы и без крайностей
аскезы.
Когда американские фильмы перенесли эту идеологию сладкой жизни в Иран, верующие
сожгли кинотеатр вместе с публикой. Шах приказал казнить изуверов. Начались
массовые демонстрации солидарности. Демонстрантов расстреливали. В мечетях
объявили запись добровольцев — идти в первых четырех рядах (на верную смерть).
Недостатка в желающих не
К оглавлению
==350
было. Начался кровавый праздник шиизма, шахсей-вахсей до полной гибели всерьез
(обрядовое поминовение Хусейна обходится мелкими уколами, и кровь льется без
опасности для жизни). В конце концов у шаха не выдержали нервы. К власти пришел
Хомейни. Я подробно рассказываю эту историю, чтобы прорвать пелену лжи,
созданную псевдомарксистскими объяснениями событий в Иране.
Конечно, Россия не Иран, хотя Азербайджан довольно близок к Ирану и другие
мусульманские республики не очень далеки от него. Но и в России десятки
миллионов людей только вчера перебрались из деревни в город; они еще к
купальникам не привыкли и с сочувствием слушают инвективы В.И.Белова против
аэробики.
Я вспоминаю два-три случая, когда откровенная сексуальная сцена в кино
художественно необходима. Вообще тут все дело в безупречном вкусе и такте.
Пушкин описывал в стихах близость с Натальей Николаевной, и у него это не пошло.
Глядя на спящую Венеру Джорджоне, я каждый раз поражался божественному покою ее
лица, впечатление от которого господствовало над красотой тела. Но достичь этого
очень трудно. Особенно в кино, где материал художника — не звуки (как в
ноктюрнах Шопена), не слова, не краски, а живые люди. Только очень талантливые
артисты в глубоко подготовленной ситуации выдерживают это испытание. В
подавляющем большинстве случаев сексуальные сцены — это кич, такой же кич, как
патриотическая живопись Ильи Глазунова, разрушение эстетики, прямой удар по
нервам, завлекательное искусство для кассы. И даже трудно сказать, какой кич
хуже. Я с сочувствием выслушал вопрос женщины, осторожно обратившейся, кажется,
к Старовойтовой, во время программы «Взгляд» 9 марта 1990 г.: нравится ли ей,
как сейчас принято изображать женщин? Мне не нравится. По-моему, пропаганда
сладкой жизни не многим полезнее, чем пропаганда классовой борьбы.
Все однониточные теории шиты белыми нитками. Пока существует общественная
потребность в этой именно идеологии, ее белых ниток не замечают. Потом, когда
проходит мода, слабости бросаются в глаза, дети удивляются глупости своих отцов.
Это не значит, что они стали умнее своих отцов. Массовый отход от изжитой
однониточной теории вовсе не означает отхода от однониточности вообще. Наоборот,
многие разочарованные марксисты чрезвычайно легко становились (и становятся)
расистами или фрейдистами. Все «памятливые» прошли через советскую школу и в
чем-то сохранили структуру отвергну-
==351
той идеологии в самой грубой ее форме: есть Мировое Зло, есть выход из него в
Светлое Будущее; на пути стоит Враг, и надо его уничтожить. Меняется только
дополнение к глаголам «даешь» и «бей»... Эволюция либералов тоньше, но фрейдизм,
распространенный в либеральной среде, мешает собрать духовные силы и приводит к
распаду общества на элоев и морлоков (в фантастическом романе Г. Дж. Уэльса
темные морлоки жрут живьем безвольных элоев).
Теория наизнанку
Никакого прогресса в чередовании однониточных теорий нет. Теории, модные
сегодня, ничуть не лучше марксизма, социального дарвинизма и т.п. Каждую такую
теорию очень легко вывернуть наизнанку. В 60-е годы я написал статью «Параметры
и ритмы исторического процесса» (разумеется, оставшуюся неопубликованной). Я
предлагал там подумать: что такое производительные силы, предмет труда, орудия
труда, рабочая сила? Предмет задан природой. Орудия труда заданы историей.
Активна только рабочая сила, но «самый плохой архитектор отличается от самой
хорошей пчелы тем, что, прежде чем начать работу, составляет в голове план».
Кроме Энгельса за это ручается здравый смысл. Следовательно (продолжим мысль
Энгельса), исторические сдвиги начинаются в голове, в ее способности (и желании)
планировать деятельность (или, напротив, предаться созерцанию). Следовательно,
решающие сдвиги происходят не в производстве, а в культуре, в ее установках.
Исторические материалисты вывозили заводы, идеалисты захватывали патенты, а
немцы, оставшись без станков и технической документации, за несколько лет все
восстановили: у них остались головы на плечах, выдержка и воля. Что же привело к
экономическому чуду? Может быть, национальное раскаяние, отказ от агрессии,
возвращение к традиционной культуре? К «Протестантской этике»?
Есть любопытные социологические законы, писал я в другом опыте 60-х годов,
например закон постоянного упадка удельного веса труда, прямо связанного с
удовлетворением элементарных потребностей, и выдвижения все более далеких от
домоводства форм деятельности. Физиократы ошибались, думая, что крестьянский
труд навсегда сохранит доминирующее положение в обществе. Экономисты XIX века
ошибались, думая, что такое положение сохранит промышленный труд. Сейчас на
первое место выдвинулось производство научно-технической ин-
==352
формации, но было бы наивно думать, что это конец, за которым невозможны никакие
другие сдвиги. Они не только возможны, но прямо необходимы. Рост значения
умственного труда вызывает новую задачу — производства творческого состояния,
производства такого состояния мозга, при котором он решал бы свои задачи играя.
Так же как мощная промышленность удесятеряет силы земледельца, сфера, занятая
производством творческого состояния, удесятеряет силы физика или математика...
Есть закон падения удельного веса доминирующей формы труда. Бушменский род
целиком занят охотой и собиранием съедобных корешков. В крестьянских нациях
80-90% населения заняты сельским хозяйством. Удельный вес пролетариата не
превысил 50-55% и начал падать... Маловероятно, чтобы количество ученых
когда-нибудь достигло и трети населения.. Общество становится все более
плюралистическим, все более сложным. Ничего подобного старому монолитному народу
впереди не маячит.
Производство вообще перестает быть главным человеческим делом. Даже производство
формул. Мы стоим перед великим поворотом. Забота о пропитании в развитых странах
отодвигается на второй план. И вместе с этим на второй план отодвигается борьба
за власть над природой... Никакая власть не дает счастья. В том числе и такая
утонченная власть, как знание. Мы счастливы скорее тогда, когда все забываем..
Устойчивость всякой культуры и внутренняя устойчивость личности основаны на
равновесии дела и праздника: «Непостижимо то, что Господом зовут Его покой в
труде, в Его покое труд...»
— писал Ангелус Силезиус.
Таким образом, из научной модели производительных сил и производственных
отношений вовсе не вытекает марксизм как идеология. Исторический процесс— это
развитие производительных сил, и рационализация человеческих отношений с
природой (как подчеркивал Макс Вебер), и нарастающая дифференциация общества и
культуры (по Дюркгейму), и прогресс нравственных задач, связанный с ростом
разрушительных тенденций в сложном обществе, и все более ясное понимание
откровения... Различные подходы остаются, рушится идея базиса, исчезает отмычка
ко всем замкам.
12—618
==353
В глубь теории этносов
Такой же печальной представляется и судьба теории этносов, пытавшейся дать
универсальное объяснение всего на свете, редуцировать все проблемы к этническим.
Правда, критика теории этносов не в моде. Попробую, однако, пойти против
течения. Заранее извиняюсь за длинноты. Короче никак не выходит.
Критикуя Л.Н.Гумилева, одного из наиболее активных приверженцев этой теории,
нельзя вырывать отдельные суждения. Они часто неточны (чтобы не сказать больше),
а целое тем не менее захватывает: «Рождению любого (подчеркнуто мной. — Г.П.)
социального явления предшествует зародыш, объединение некоторого числа людей,
симпатизирующих друг другу. Начав действовать, они вступают в исторический
процесс, сцементированные избранной ими целью или исторической судьбой... Такая
группа может быть разбойничьей бандой викингов, религиозной сектой мормонов,
орденом тамплиеров, буддийской общиной монахов, школой импрессионистов и т.п.,
но общее, что можно вынести за скобки, — это подсознательное взаимовлечение...
Те немногие (группы. — ГЛ.), чья судьба не обрывается ударами извне, доживают до
естественной утраты повышенной пассионарности, но сохраняют инерцию тяги друг к
другу, выражающуюся в общих привычках, мироощущении, вкусах и т.п. (Такая
группа. — Г.П.) уже не имеет силы воздействия на окружение и подлежит
компетенции не социологии, а этнографии, поскольку эту группу объединяет быт».
Сопротивляемость среде у конвиксий (инерционных групп) «стремится к нулю, и
тогда они рассасываются среди окружающих консорций»2 (групп зачинателей,
пассионариев).
Что влечет пассионариев друг к другу? — спрашивает Л.Н.Гумилев и отвечает:
«Подсознательная взаимная симпатия особей. На основе этого принципа заключаются
браки по любви», «Именно так зарождалось, на семи холмах волчье племя квиритов,
ставших римлянами; конфессиональные общины ранних христиан и мусульман, дружины
викингов... монголы в XIII в., ба и все, кого мы знаем» (подчеркнуто мною,
Г.П.)3.
Так же слепа, по мнению автора, 'и ненависть, разделяющая народы,
вероисповедания, социальные группы. И ничего с этим нельзя поделать. Л.Н.Гумилев
не различает подсознания толпы и сверхсознания зачинателей великих религий,
преодолевавших вражду племен. Все, что недоступно разуму, сводится к одному: к
слепым симпатиям и антипатиям. Преображения
==354
нет ветхий Адам никогда не становится новым Адамом. (Задача такая в мире
Гумилева никому не приходила в голову. Мы духовно переносимся в доосевое время —
до Будды и израильских пророков.) Никак не объясняется, почему христианство, или
буддизм, или ислам, сталкиваясь с новыми «консорциями», не развалились, а
покорили себе пассионарных варваров; почему монголы не обратили мусульман в
шаманизм, а Олег, прибив свой щит к вратам Царьграда, не ввел в Византии культ
Перуна.
По Гумилеву, одну и ту же спичку нельзя дважды зажечь. Консорция переходит в
конвиксию, конвиксию ждет распад. Периодические возрождения первоначальной
духовности в мировых религиях Лев Николаевич не рассматривает. Народы, живущие
больше тысячи-полутора тысяч лет, он с презрением сбрасывает со счета: «Из тех,
кто творили великие дела 2 тыс. лет до нас, уцелели лишь жалкие осколки
немногих»4. Еще,менее устойчивы суперэтносы (общности типа Римской империи).
Рыхлые образования, созданные избыточной энергией этноса, обречены на развал в
течение нескольких веков.
Есть, однако, два народа, слишком многочисленные, чтобы отмахнуться от них, как
от ассирийцев, армян или евреев. Это индийцы и китайцы. Л.Н.Гумилев пытается
разорвать непрерывность китайской и индийской традиции, настаивая, что в VI-VII
вв. варварские вторжения изменили этнический характер Индии и Китая. Не берусь
судить о сдвигах в физической антропологии, но культура этих стран отличается
очень большой устойчивостью и все время развивалась по своей внутренней логике,
а варвары чрезвычайно быстро индианизировались и окитаились.
Если поверить Л.Н.Гумилеву и признать существование отдельных этносов:
северокитайского и южнокитайского, а также этносов раджпутов и т.п., то Китай и
Индия в целом суть суперэтносы. Почему же они не распались? Римская империя вела
себя хорошо, по правилам, а Китай — очень дурно: никаких признаков распада его
нет и на рубеже XXI века. Суперэтнос, существующий три с половиной тысячи лет, —
это совершенное опровержение установок Гумилева.
Если же считать Китай и Индию этносами, то группа жалких остатков немногих
возрастает до, примерно, третьей части человечества. Отказываясь от иерархии
этнического и вселенского духа, Л.Н.Гумилев закрывает себе дорогу к пониманию
величайших событий истории. С его точки зрения, народы с разными привычками не
могут сотрудничать, не могут сосуще-
12*
==355
ствовать Если же история их соединяет, то «химерический комплекс» дает ядовитые
плоды. Однако как быть с христианством? Подсознательной симпатии между иудеями и
эллинами не было. Напротив, при Тиберии-кесаре александрийские эллины учинили
погром и — при поддержке римского легиона — вырезали 50 000 иудеев. Именно на
этом историческом фоне были сказаны слова ап. Павла: «Несть во Христе ни эллина,
ни иудея», несть погромщика и жертвы погрома, есть христиане. И вот сыновья
погромщиков и сыновья жертв погрома вместе создали церковь. Как это объяснить
без откровения, попалившего этнические страсти? Как это объяснить на уровне
слепых порывов пассионариев,консорций и конвиксий?
Теория этносов закрывает дорогу к пониманию великих коалиций культур, культурных
кругов, цивилизаций, то есть делает шаг назад от Шпенглера и Тойнби, назад к
романтическому национализму На Западе это не вызвало никакого энтузиазма. Когда
я послал одну свою работу, где, в частности, затрагивалась концепция
Л.Н.Гумилева, в журнал «Диожен», то редактор г-н Кайюа ответил, что статью в
целом он напечатает, но изложение и критику теории этносов просит опустить: она
неинтересна западному читателю. Я задумался: в чем причина такой разницы
восприятия? Причин оказалось несколько.
Во-первых, для нас этносы были отдушиной в абстрактном схематизме
производительных сил, производственных отношений и подобных категорий. Запад
такого обязательного схематизма не знал, потому не знал и эффекта освобождения
от него, окунанья в страсти готов и гуннов, викингов и монголов.
Во-вторых, теория этносов — попутчик распада империи, а Европа стремится к
интеграции. Этносы пришлись впору там, где возникло желание уйти в сторону от
наследия последних десятилетий, сбросить его на чужие плечи. В Европе такого
побудительного начала не было.
В-третьих, мы не знаем Макса Вебера, а на Западе это классика, и ядро
гумилевской теории пассионарности воспринимается как парафраз веберовской теории
харизмы. По Веберу, взрывные события истории коренятся в личности вождя, пророка
(или лжепророка). Если вождь добивается успеха, через какое-то время наступает
«рутинизация харизмы» (каждый папа непогрешим; каждый лидер партии — выдающийся
марксист). Это эквивалент конвиксий. Л.Н.Гумилев делает акцент не на вожде, а на
|
|
|
