 |
Россия на перекрестке культур 14 глава
|
|
|
|
это духовный и религиозный кризис. Одними техническими проектами, бездуховного
преображения, выход не удастся пробить. Есть что-то общее между положением
современного мира и Римской империей накануне христианства. Достигнуто единство
цивилизации, нет единства культуры. Создана единая система администрации, дорог,
экономических связей, языка, наконец... Но дальше Рим не смог пойти. У него не
было духовного превосходства. Началась экспансия восточных учений, и она занесла
в вечный город христианство.
Сейчас нет и не может быть единой мировой империи, способной внешне оформить
новую религию. Более того. Новая великая религия внутренне невозможна. Мировые
религии совершили прорыв в предельную глубину, где личность освобождается от
своих племенных связей и может приобрести новый образ и подобие. Путь в глубину
уже проложен, несколько параллельных путей, но в ту же предельную глубину.
Большая глубина, способная перекрыть глубины христианской или буддийской
мистики, невозможна. Достигнув нуля (вечности), нельзя шагнуть дальше. Можно
только понять, что
К оглавлению
==380
глубины великих религий равноценны, что они в пределе тождественны.
Европейский концерт наций основан на единстве духовного наследия. Этого зримого
единства нет у монотеистических духовных миров и культур Индии или Китая. Есть
две монотеистические коалиции культур и две другие, основанные на безымянном
переживании сверхценности. Можно ли превратить незримое духовное единство в
зримое, вскрыть внутреннее тождество именных и безымянных форм религии?
Древние евреи очистили имя «Бог» от профанических ассоциаций и сделали именем
|
|
|
непостижимой тайны целостной вечности. На индийском и Дальнем Востоке духовная
элита нашла другой путь: называть непостижимое непостижимым, описывать
глубочайший мистический опыт чисто отрицательно: не это, не это! Ты еси то! И
т.п. Однако народ всюду почитает священное, давая ему имя и образ. И в Индии
только немногие следуют упанишадам, большинство почитает аватары (воплощения)
Вишну или лиламурти (облики игры) Шивы. И в буддийских странах миряне почитают
Будду Шакьямуни, Будду Амитабху, Будду Майтрейю и т.д. С другой стороны, в
монотеистических традициях были прорывы в безымянную глубину, напоминающие
восточные учения. Разница не безусловна, возможности диалога есть. Но преодолеть
барьер непонимания между буддизмом и монотеизмом чрезвычайно трудно. Европейские
ученые сделали очень много для постижения ислама, и сегодня некоторые богословы
признают великих суфиев святыми, обретавшимися вне зримой церкви. В России
Владимир Соловьев шаг за шагом преодолевал предубеждения против католицизма,
иудаизма, ислама. На этом он, однако, остановился. Буддизм представлялся ему
мертвою пустыней.
Восток здесь гораздо гибче. Буддисты без нарушения грамматики своего духовного
языка могут называть Христа «Буддой Запада». Рамакришна пережил в своем
внутреннем опыте отождествление с Буддой и Христом и признал их равными.
Европейский язык не поворачивается сказать: «Будда — Христос Индии». И дело не в
догматах, а в духе культуры, который я, к примеру, чувствую, не принадлежа ни к
какому исповеданию.
Уникальность Христа вошла в плоть христианской культуры и может быть по-разному
интерпретирована, но вряд ли устранима.
До какой степени так чувствовал сам Иисус Христос? В Евангелии от Луки (12:10)
запечатлены его слова: «Всякому, кто скажет слово на Сына Человеческого, прощено
будет; а кто ска-
==381
жет хулу на Святого Духа, тому не простится». Между тем Святой Дух веет, где
|
|
|
хочет, и его не останавливают границы вероисповеданий. Есть различия, которые
никогда не исчезнут. Но они и не должны исчезнуть. Внутренний мир человека
европейской культуры тяготеет к другому образу вечности, чем внутренний мир
человека индийской культуры. Это так и останется так. Обречено исчезнуть другое:
оценка другого как худшего, низшего, неполноценного.
На сегодняшний день Европа дает образец концерта национальных культур — при
догматической жесткости вероисповеданий, — оттесненных, впрочем, с авансцены. А
индийский и Дальний Восток дают образец концерта духовных миров, концерта
религиозных учений, дополняющих друг друга в единой цивилизации Индии или
Японии. Таким образом, глобальный диалог имеет два инициативных центра, два
образца: европейский и индийско-дальневосточный. В России можно почувствовать,
что импульсы с Запада и с Востока складываются; так в моем развитии складывались
Сент-Экзюпери и Кришнамурти. Я думаю, это не единственный пример общего движения
к целостному разуму.
Наряду с центрами развития диалога есть и центры торможения: фундаментализм
ислама и, возможно, фундаментализм православия. Впрочем, фундаменталистские или,
если говорить точнее, квазиинтеграционные течения есть всюду. Идет борьба между
духом диалога и духом раздора, опирающегося на различия классов, наций, текстов.
Важно не то, какая буква, а есть или нет первенства буквы над единым духом
любви.
Что можно сделать, чтобы обезоружить духов раздора? Первое, что мне хочется
предложить, — это понимание догмы как иконы. Русскому читателю известно
определение иконы, данное Трубецким: умозрение в красках. Но если икона,
писанная кистью, есть догматическое богословие в красках, то можно взглянуть и
на догму, принятую Вселенским собором, как на икону: словесную икону,
интеллектуальную икону. Икона свята, но не единственна как образ Бога. Икона —
окно, через которое просвечивает Божье (как свет дня сквозь витраж). Может быть
множество витражей — свет один.
С этим пониманием перекликается древняя критика буквы (только дух животворит) и
слова св. Силуана: «То, что написано Святым Духом, можно прочесть только Святым
|
|
|
Духом».
В истории монотеизма было несколько прорывов в безымянную глубину. Первый из них
— Книга Иова. Иов опрокидывает
==382
все тогдашнее богословие. И Бог заговорил с ним, а не с друзьями его,
богословами. И заговорил не богословским языком. Он ничего не ответил на вопросы
Иова. Он оставил человека со всеми его открытыми вопросами. Он передал ему
только свое божественное чувство целостности мира, в котором утонуло страдание,
как камень в океане. И с этим цельным чувством, с переживанием сверхценности,
Иов начал новую жизнь.
Второй прорыв — в мистике средних веков. Не зная ничего о буддизме, об индуизме,
Мейстер Экхарт, комментируя Евангелие, открывает заново язык безымянного
переживания. Исследователи находили у Экхарта целые абзацы, словно списанные у
Нагарджуны или Шанкары.
Третий прорыв, на который мне хочется указать, — символ веры Достоевского. «...
Если б кто мне доказал, — писал Достоевский Фонвизиной, — что Христос вне
истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы
оставаться со Христом вне истины, нежели с истиной» (П.с.с., т.28, кн.1, с.176).
Здесь снова отброшена не только философия, но и богословие.Остался Христос как
живой образ — и как переживание, как непосредственная встреча с живым Христом. В
моей книге «Открытость бездне» я подчеркнул первое (ценностное превосходство
образа над понятием; живое поведение личности как оценка мировоззрения мимо всех
доказательств). Однако второе (непосредственная встреча с неведомым, имя
которого Христос) важнее. И именно это переживание — суть, стоящая за образом,
безразлично — фигуративным или абстрактным. Предпочтение смысловой паузе у
Мейстера Экхарта или восточных мистиков становится, по-моему, в один ряд с
предпочтением неповторимому личному образу у Достоевского и не может
рассматриваться сверху вниз.
В одной из статей, посвященных дзэн, я нашел цитату из Моцарта. Его спросили,
что важнее всего в музыке; он ответил одним словом: паузы. Реджинальд Орас Блайс
|
|
|
считал музыку Баха и Моцарта «дзэнской» (наряду с византийской иконой —
«неподвижным образом неизменной вечности»). Это можно считать свидетельством
парадоксального личного вкуса, но в моем восприятии Рублев и Бах тоже стоят
рядом. Музыка, искусство абстрактное и основанное на паузах, на движении звуков
вокруг безмолвия, не уступает фигуративному искусству в передаче последних
глубин. Между Бахом и Рублевым нет спора. На языке дзэн, тяготеющем к
комическому, гротескному, к предельному снижению роли знака, символа, это
понимание выражено в притче: «Не надо смешивать луну с пальцем, указывающим
==383
на луну». «Палец», символ, играет огромную роль в культуре. Духовную «луну» не
так легко разглядеть. И все же палец есть палец, а не сама луна.
Насколько важны сегодня все эти проблемы? Я не говорю о моих решениях — они
могут быть отброшены, но сами вопросы! Я думаю, что они выйдут на первое место,
когда экологический кризис возьмет за горло все страны, все культуры, весь мир и
окажется необходимым думать за всю биосферу, оказавшуюся на пороге гибели.
Духовное единство не требует отказа от своих предпочтений, от своих святых
символов. Только понимания, что свет, бьющий сквозь витражи, меняет свою окраску
в стеклышках, созданных людьми; что по своей божественной природе это один и тот
же свет.
Бывает свет как море. Море света, Открытый, полный светом небосвод. И в нем,
смешав все даты и приметы, Душа в простор незнаемый плывет. И мы лишь этим
погруженьем живы. Ты вынырнуть из света не спеши. Ведь жизнь и есть вселенские
разливы И светопроницаемость души.
З.Миркина
Свет обычно сопоставляется с разумом. «Свет разума». «Да здравствует солнце, да
скроется тьма!» К несчастью. разум может быть одним из источников тьмы.
Прямолинейные логические выводы из любого принципа ведут к абсурду. Зажегшись
одной идеей, люди не слышат других, вступают с ними в отчаянную борьбу и
открывают дорогу раздору. В истории действует множество законов, и постоянно
происходит столкновение законов: один закон велит, другой запрещает. Один
толкает вперед, другой останавливает или ведет в сторону. Равнодействующая
истины складывается из векторов, число которых намного превосходит возможности
человеческого ума. И ум восстает против ума, идея против идеи.
Историография подменяет историю какой-то одной моделью: упадок, прогресс, вечно
повторяющийся цикл. Линия, ведущая вниз (золотой век, серебряный век, медный
век, железный век), линия, ведушая вверх (прогресс). Круг (за каждым расцветом
—упадок). Расширяющаяся спираль (по Ленину). Сужающаяся спираль со
|
|
|
светопреставлением в конце. Наконец — броуновс-
==384
кое движение, бестолковое столкновение случайностей («Стакан воды» Скриба)...
Трудность понимания и предвидения в том, что ни одну из этих моделей нельзя
исключить. Каждая по-своему верна. При взгляде в упор господствуют случайность и
произвол. В масштабах тысячелетий бросаются в глаза накопляющиеся изменения.
Однако линия, изображающая эти изменения, не подымается непрерывно вверх. Между
Архимедом и Галилеем почему-то оказываются средние века. Создатель концепции
прогресса Кондорсе считал их темной, бессмысленной ямой. Романтики эту идею
опровергли и нашли в средних веках свой смысл, свой пафос. Я заметил, что
«классические» и «средневековые» эпохи закономерно чередуются и в устойчивых
цивилизациях можно проследить маятниковые движения: античность — отрицание
античности — Возрождение...
Перечислим сперва накопляющиеся процессы: рационализация отношений с природой,
дифференциация культуры, социальная дифференциация, рост населения, рост
производительных сил. Эти процессы расшатывают сложившееся духовное единство
племени, вероисповедания и тождество человека с самим собой, его уверенность в
смысле жизни. Выходом из кризиса оказывается переоценка ценностей, возрождение
чувства целого, создание новых миросозерцании, воссоединяющих человека с
собственной глубиной и людей —друг с другом.
Противоречие заложено в самом слове «развитие». Когда Карамзин ввел его в
русский язык, Шишков возразил, что на русское ухо оно ложится через ассоциацию:
взяли веревочку и расщепляют, «развивают» ее по волоску. Это очень верное
понимание сущности развития: оно непременно связано с дифференциацией. Любое
племя обладает некоей целостностью жизни, в которой не определишь, где
экономика, а где религия: прежде чем идти на охоту, непременно надо совершить
обряд. Особого специалиста обряда еще нет. Бушменский ведун еще не выделен, не
стал шаманом, не освобожден от общего труда... Дальше мы находим все более
дифференцированное общество. Но дифференциация несет угрозу распада. Развитие не
хорошо (прогрессивно) и не плохо (регрессивно), оно опасно — и неизбежно. Сплошь
и рядом развитие приводит к такому разрушению социальной и духовной целостности,
что важнейшей задачей становится возрождение единства, поиски объединяющих идей,
объединяющих символов.
Примитивный человек в чем-то умнее нас. Он всю свою культуру держит в голове,
воспринимает ее в целом и чувствует как
13—618
==385
целое. Вспомним разговор Епанчиных о князе Мышкине: у Мышкина есть главный ум,
он может быть неумен в каких-то подробностях, но главным умом всех превосходит.
Это — преимущество «идиота» (юродивого) над всезнайкой, примитива перед
изощренной цивилизацией. Главное в культуре — то, что дает смысл жизни. Когда
культура проста, «неразвита», то в ней как-то выражено, может быть очень наивно,
то, что придает жизни смысл, и вся целостность культуры проникнута этим смыслом.
Главное еще не вынесено из плоти культуры, но разлито по ней в целом. Жизнь,
пропитанная обрядами, сама себя освящает.
С этого уровня человечество постепенно сошло и вступило в полосу кризисов. За
эпохой бурного развития непременно наступает эпоха кризиса, «упадка нравов» и
поисков главного, потерянного среди частностей. Опираясь на вновь найденное,
заново выраженное главное, культура восстанавливает свое единство. Иногда эти
два процесса — развитие и критика развития — идут рядом. В России полтораста лет
спорят западники, убежденные, что Россия слишком медленно и неполно,
односторонне развивается — и славянофилы, или почвенники, которые считают, что
Россия очень быстро разрушается, что в ней разрушается что-то главное и культура
теряет свой «главный ум». Эти направления не столько чередуются (как на Западе),
сколько идут рядом. Впрочем, удельный вес направления все же меняется, и
чередуются акценты, чередуются выходы на авансцену и отступления в тень истории.
В 20-е и 30-е годы романтическая критика прогресса была у нас загнана в
подполье, и моя попытка понять философию Достоевского была официально осуждена.
Сейчас сознание кризиса стало модой и опошлено, как всякая мода.
Развитие вообще кризисно, неотделимо от чувства кризиса. Однако можно выделить
эпохи великих кризисов. Первым таким великим кризисом было «осевое время» —
время разрушения обособленных культур и создания мировых империй. Империи
сначала грубо перемешивали племена, разрушали племенную солидарность, не
создавая новой, но постепенно на вызов духовной пустоты родился ответ — мировые
религии. Они дали многим народам одну Главную Книгу. Главная Книга — это Библия,
это Коран, это буддийская Трипитака, это Бхагаватгита... И можно было ничего,
кроме этой Книги, не читать, не разбираться в спорах между философами. В Библии,
в Коране заключалось все главное, придававшее жизни смысл. И на основании
Главной Книги строилась новая иерархия культуры.
==386
Эта иерархия была расшатана Возрождением и Реформацией. Западная культура никак
не могла сложиться в империю, где навеки истинная власть стоит на защите навеки
истинной веры. Споры между папами и императорами позволили окрепнуть вольным
городам, а потом национальным государствам. Разнородность основ культуры,
сложившейся из еврейской религии, греческой философии и римского права, несла в
себе возможность распада. Философия освободилась от роли служанки богословия и
стала самостоятельной госпожой. Возродился античный плюрализм — и развитие
стремительно шагнуло вперед, разрушая средневековое равновесие. За несколько
веков западная цивилизация, переходя от кризиса к кризису, распространилась на
весь земной шар, стала мировой. И впервые возник мировой кризис культуры,
втянувший в свои водовороты и Россию, и мир ислама, и Индию, и Китай.
Периодические духовные кризисы сопровождают все Новое время. Кризис Возрождения
породил барокко, кризис позитивизма —декаданс. Случались и попятные социальные
процессы, например рефеодализация Италии. Однако застой охватывал только
отдельные страны. То, что мы называем прогрессом, продолжалось на северо-западе
Европы, и движение в конце концов подхватывало всех. В итоге производительные
силы обнаружили всю свою грозную разрушительную мощь. Впервые встал вопрос о
способности биосферы выносить человечество, даже без термоядерной войны. Впервые
выросла задача глобальной экологической солидарности и глобальной системы защиты
от агрессивных режимов, способных пустить в ход атомную бомбу. Но эта задача,
сознаваемая космополитами, сталкивается с защитной реакцией племенного и
конфессионального сознания.
Есть два аспекта проблемы. Первый — то, что некоторые ветви мировой религиозной
традиции стали национальными: иногда de jure (армяно-грегорианская церковь),
чаще de facto. Догматически православие остается вселенским, но в народном
сознании Христос становится русским богом, православие — русской верой. В
Польше, втиснутой между православной Россией и протестантской Пруссией,
католицизм в последние века приобрел черты национальной религии (это сказалось и
в практике польской Солидарности). Шиизм — нечто вроде национальной религии
Ирана (хотя шииты есть и среди арабов). Второй аспект — то, что мировые религии
только претендуют на всемирность. Возникнув в имперских рамках (или создав свою
*
==387
империю, как ислам), они имеют характер духовных империй. Их догматы — своего
рода пограничная стража. Тот, кто за чертой (еретик, иноверец), может оказаться
вне круговой поруки добра. В Ливане, в Индии, отчасти и на Кавказе религия
придает ненависти свое знамя.
Здесь вступают в игру иррациональные силы истории. Если дух свободен от зла, то
его не смущает различие догматов и обрядов. Существует средневековая шиитская
легенда о «скрытом имаме», который появится в конце веков и так истолкует все
прежние пророчества, что исчезнет вражда между «народами Книги». О внутреннем
единстве великих религий учили многие суфии. Есть христианский экуменизм, и
делаются попытки навести мосты между христианством и индуизмом, христианством и
исламом. Однако все эти начинания сталкиваются с традиционализмом (стремлением
сохранить свою замкнутость, свой народный обычай) и с фундаментализмом.
Слово «фундаментализм» недостаточно точно. Оно перенесено с ограниченных
религиозных групп в Соединенных Штатах на массовые революционные движения в
странах ислама и в этом втором смысле приобрело совершенно новый смысл:
революционного отрицания испорченной традиции во имя древней простоты.
Отрицается не только современность, средневековая традиция тоже подлежит ломке.
Фундаменталистская революция может захватить народ, но источник ее—потрясенное
сознание интеллигента. Фундаментализм протестует против нарушения пропорций
культуры, против превращения разума из слуги целостного человеческого духа в
господина, против затерянности в частностях, против деградации жизни в «скучную
историю» чеховского профессора. Это реальная проблема, существующая достаточно
давно (пожалуй, начиная с изобретения письменности), но современность ее до
крайности обострила. И какую-то часть потрясенных интеллигентов начинает
привлекать к себе варварство, «светлое прошлое», заменившее коммунистическое
«светлое будущее».
Фундаменталисты — прямые наследники библейских пророков, клеймивших «вавилонскую
блуд ницу». Они лишены варварской наивности, но наивность крестьянина и
кочевника VIIVIII вв. становится их идеалом (как простота пролетария для
революционных марксистов). Фундаментализм раскалывает интеллигенцию.
Рациональное осознание мировых задач в духе Сахарова отодвигается в сторону
романтическим бегством от разума. Здесь опять можно вспомнить революционных
маркси-
==388
стов, слепо веривших Вождю и задним числом находивших в его решениях
таинственную Диалектику. Революционные марксисты и революционные Фундаменталисты
сходятся в ненависти к Западу, к «чрезмерной» свободе — и ставят своей целью
более интегрированное, менее плюралистическое общество. Роберт Белла ставит
рядом романтический национализм и революционный социализм'. Можно прибавить к
этой паре и фундаментализм ислама.
Есть что-то общее во всех антизападных массовых движениях, и хочется свести их к
одному типу. Иногда общим словом становится «фашизм» и говорят о
коммунистическом фашизме. Иногда все зло связывают со словом «социализм» и
подчеркивают, что Гитлер являлся национал-социалистом, в этом, дескать, корень
его преступлений против человечества. Я попытался показать, что можно
рассматривать и коммунизм и нацизм как разновидности фундаментализма. Тогда
теряют свою парадоксальность марксистский догматизм, ортодоксальность, охота за
ведьмами, расстрелы за неверие и т.п. Подчеркивается психологическая основа
внешне противоположных учений: неспособность находить внутреннее равновесие и
внутреннюю опору в непрерывном процессе перемен.
При обсуждении моего доклада на симпозиуме «Корни будущего» в Ферми 10 апреля
1992 г. профессор Северино заметил, что я злоупотребляю термином
«фундаментализм», и предложил пользоваться другим словом — «интеграционизм». Я
не могу с этим согласиться. Есть истинный интеграционизм — стремление к
равновесию культуры, не разрушая различий, а уравновешивая их (в системе
Конфуция роль интегратора играла музыка; в христианском мире — литургия). Надо
найти способ отделить этот доброкачественный интеграционизм от злокачественного,
доброкачественный фундаментализм (стремление жить по Писанию) от
злокачественного, доброкачественный социализм европейского стиля от ленинской
диктатуры. После долгих размышлений я остановился на термине «агрессивный
редукционизм». Общая черта коммунизма, нацизма и фундаментализма Хомейни —
агрессивное насильственное упрощение жизни, втискивание развития в прокрустово
ложе мифа. Какого именно мифа — вопрос второстепенный. Мы привыкли к уточнениям,
основанным на мифе о рациональном будущем, и чуждый нам фундаментализм ислама
воспринимаем как социалистический утопизм наизнанку. Однако можно поменять
местами термины сравнения и говорить о фундаментализме наизнанку. Такая же игра
возможна с терминами «комму-
==389
низм» и «фашизм» (нацизм). Их общая черта — стремление насильственно упростить
общество, освободить человека от тяжести выбора, дать всему народу одну идею.
Редукционизм может маскироваться научной теорией (классовой или расовой борьбы),
но по сути он глубоко иррационален. Торжество редукционизма всегда связано с
господством страстей над разумом. Время от времени народы превращаются в
панургово стадо и бросаются вслед за вождем, уверенным в своей миссии. Очередной
вихрь таких движений начался в России, перебросился в Германию, в Китай и сейчас
бушует в странах ислама. Он связан, по-видимому, со смутным сознанием, что мир
созрел для объединения, но объединить его можно только силой. После создания
атомной бомбы разум, вопреки опыту нескольких тысяч лет, вынужден был признать
войну негодным средством большой политики. Это перечеркнуло идею мировой
империи, созданной в борьбе классов, рас и религий. Но страсти продолжают
бушевать, и попытки мирной интеграции наталкиваются на новые взрывы ненависти.
Мне кажется странным убеждение Фукуямы, что развал коммунистической утопии в
России означает конец истории. Развитие по-прежнему несет в себе неизбежность
кризисов. Духовный кризис переплелся с экологическим кризисом и ведет к
культуре, возвысившей роль созерцания. Но к этому же ведет и само развитие
производства. Важнейшим из дел становится дело, наиболее удаленное от
непосредственного собирания и приготовления пищи. Сельское хозяйство отодвинуло
в тень охоту и рыболовство, промышленность — сельское хозяйство, производство
научной информации определяет сегодня характер промышленности. А эффективность
научной мысли зависит от творческого состояния ученого; и если наша цивилизация
сохранит равновесие, то главным делом будущего станет производство творческого
состояния. Это означает выход за рамки фаустовской цивилизации в целом, означает
новое, более глубокое понимание роли созерцания в культуре, новое возвышение
Марии над Марфой, заботящейся о многом. Все эти проблемы остаются, как бы ни
сложилась судьба России.
Отказ России от коммунистической империи остается, однако, великим событием.
Союз северных стран, включая Россию, был бы достаточно сильным, чтобы сдерживать
истерики диктаторских режимов. И очень важно — не только для России, чтобы наши
реформы продолжались и дали ощутимые среднему человеку результаты. Это дело
трудное и долгое. Пока что
К оглавлению
==390
мы лежим на операционном столе. Живот разрезан —и хирурги спорят, что делать
дальше. Наркоз слабый, все ноет. Надо терпеть. Если встать — кишки вывалятся. Но
становится невмоготу терпеть... Хватит ли у народа терпения? Хватит ли у Запада
ума — помочь нам продержаться? Случай уникальный, и готовые шаблоны только
сбивают с толку.
Допустим, через несколько лет удастся задержать и остановить экономический
распад. Но от этого духовный кризис не исчезнет. Духовное состояние России
напоминает падение в бездну. И я вспоминаю сказку Михаэля Энде о человеке,
жившем в разваливающейся кукольной вселенной. Сквозь трещины в стене он видит
закутанную фигуру, стоящую в пустоте, и закутанный зовет его: «Иди ко мне! Учись
падать и держаться ни на чем!»
Кризис заставляет искать опору в самом себе и стать опорой для других. Только
так — опираясь на внутреннюю крепость
— могут быть восстановлены внешние устои. Если творческое меньшинство сложится,
оно повлечет за собой других. Это движение невозможно создать по приказу, можно
только помочь ему. И можно помешать.
Идеей или принципом российской политики должно стать достоинство личности,
защита прав личности, защита от произвола администрации и буйства толпы. Только
человек, уверенный в своем достоинстве, может стать добросовестным работником и
создателем рациональной экономики. Эти соображения, сами по себе достаточные,
можно подкрепить другими: в многонациональном государстве нельзя ставить на
вершину иерархии ценностей народ, этнос. Племенные страсти рвут единство в
клочки. Общей вершиной иерархии может быть только личность, с осознанным идеалом
личности сильно развитой, сознающей глобальные интересы человечества как свои
собственные. Перевес вселенского духа над национальными страстями, как это было
у Сахарова, — непременное условие победы здравого смысла в экономике и политике.
Национальная озабоченность (или, как выразился мой коллега А.Зубов,
этнопаранойя) не принесет ничего хорошего и в Эстонии, в России она толкает к
|
|
|
